Изгнанники
– Действительно, закон слишком жесток к нам.
– И будет еще более жестоким, если правда то, что я слышал при дворе. Удивляюсь, почему вы не покинете Францию.
– Мои дела и мой долг удерживают здесь.
– Ну, конечно, каждый знает, что для него лучше. А не целесообразнее ли склониться перед грозой?
Гугенот сделал жест ужаса.
– Ну, ну, я ведь не хотел предложить ничего обидного. А где же прекрасная мадемуазель, причина всей этой истории?
– Где Адель, Пьер? – спросил купец старого слугу, внесшего на серебряном подносе плоскую бутылку и цветные венецианские бокалы.
– Я запер ее в своей комнате, хозяин.
– Где она теперь?
– Я здесь, отец.
Молодая девушка вбежала в комнату и бросилась отцу на шею.
– О, я надеюсь, что эти злые люди не обидели вас, милый папа.
– Нет, нет, дорогое дитя; мы все невредимы благодаря его светлости принцу Конде.
Адель подняла глаза и тотчас опустила их перед проницательным взглядом старого воина.
– Да наградит вас Бог, ваша светлость! – пробормотала она. Ее прелестное лицо зарделось от смущения. Нежный, изящный овал, большие серые глаза, волна блестящих волос, оттенявших своим темным цветом маленькие, похожие на раковины ушки, и алебастровая белизна шеи – все это привело в восторг Конде, который за шестьдесят лет перевидал всех красавиц при дворах трех королей. Он с восхищением смотрел на маленькую гугенотку.
– Э, право, мадмуазель, вы заставляете меня желать скинуть с плеч лет этак сорок.
Он поклонился и вздохнул, как это было в моде во времена Бекингема, явившегося покорить сердце Анны Австрийской.
– Франции было бы тяжело потерять эти сорок лет, ваша светлость.
– Э, э! К тому же и острый язычок? Да ваша дочь, сударь, выделилась бы своим умом и при дворе.
– Боже сохрани, ваша светлость. Она так невинна и скромна.
– Ну, это плохой комплимент двору. Наверно, мадемуазель, вам хотелось бы выезжать в большой свет, слушать приятную музыку, видеть все прекрасное и носить драгоценности, а не смотреть вечно на улицу Святого Мартина и сидеть в этом большом мрачном доме, пока не увянут розы на ваших щечках?
– Где папа, там хорошо и мне, – ответила молодая девушка, кладя обе руки на руку отца. – Я не желаю ничего более того, что имею.
– А я думаю, что тебе лучше всего уйти к себе в комнату, – строго заметил старый купец: он знал худую репутацию, установившуюся за принцем относительно женщин, несмотря на столь почтенный возраст.
Конде приблизился к молодой девушке и даже положил свою желтую руку на ее руку. Адель поспешно отпрянула назад. Маленькие черные глаза принца вспыхнули нехорошим огоньком.
– Ну, ну! – проговорил он, когда Адель, исполняя приказание отца, поспешно направилась к двери. – Вам решительно нечего опасаться за свою голубку. По крайней мере, этот ястреб не может принести никакого вреда, как бы заманчива ни была добыча. Но я, действительно, вижу, что она так же хороша душой, как и наружностью, а больше этого нельзя даже сказать и про ангела. Карета ожидает меня, месье. Доброго утра всем вам.
Он наклонил голову в громадном парике и засеменил к выходу своей изысканной, щеголеватой походкой. Из окна де Катина увидел, как принц садится в тот самый раззолоченный экипаж, который задержал их во время спешного возвращения из Версаля.
– По чести, – вымолвил он, обращаясь к молодому американцу, – конечно, мы многим обязаны принцу, но еще более вам. Вы рисковали жизнью ради моей кузины, и, если бы не ваша палка, Дальбер проткнул бы меня насквозь, воспользовавшись одержанным им успехом. Вашу руку, сударь. Подобного рода вещи не забываются.
– Да, его стоит поблагодарить, Амори! – присоединился старый гугенот, возвратившись после проводов до кареты знаменитого гостя. – Он был воздвигнут как защитник угнетенных и помощник находящимся в нужде. Да будет над тобой благословение старца, Амос Грин. Родной сын не мог бы сделать для меня больше, чем сделал ты – чужой.
Молодой гость казался более смущенным такими выражениями благодарности, чем всеми предыдущими событиями. Кровь бросилась к его загорелому, тонко очерченному лицу, гладкому, как у ребенка, но с твердо обведенными губами и проницательным взглядом голубых глаз, говоривших о недюжинной силе воли.
– У меня за морем есть мать и две сестры, – застенчиво проговорил он.
– И ради них вы почитаете женщин?
– Мы все там уважаем их. Может быть, потому, что женщин так мало. Здесь, в Старом Свете, вы не знаете, каково обходиться без них. Мне постоянно приходилось бродить вдоль озер за мехами, жить месяцами среди дикарей в вигвамах краснокожих, видеть их грязную жизнь, слушать их скверные речи, когда они на корточках, по-жабьи, сидят вокруг костров. Когда потом я возвращался в Олбани к родным и слушал, как сестры играют на клавикордах и поют, а мать рассказывает о Франции былых времен, о своем детстве и обо всем, выстраданном за правду, тогда я вполне осознал, что значит добрая женщина и как она, подобно солнцу, вызывает наружу все лучшее и благородное в нашей душе.
– Право, дамы должны быть очень благодарны вам, сударь, вы так же красноречивы, как храбры, – проговорила Адель Катина, стоя на пороге отворенной двери и слушая его последние слова.
Молодой человек на минуту забылся, высказываясь решительно и без стеснения. Но при виде молодой девушки он снова покраснел и опустил глаза.
– Большую часть жизни я провел в лесах, – продолжал он, – а там приходится так мало говорить, что можно и совсем разучиться. Вот потому-то отец и решил предоставить мне возможность пожить какое-то время во Франции. Он хочет научить меня кое-чему и другому, помимо охоты и торговли.
– И как долго вы намерены оставаться в Париже? – спросил гвардеец.
– Пока за мной не приедет Эфраим Савэдж.
– А это кто?
– Капитан «Золотого Жезла».
– Это ваш корабль?
– Да, моего отца. Судно было в Бристоле, теперь находится в Руане, а затем снова поплывет в Бристоль. Когда оно вернется оттуда, Эфраим приедет за мной в Париж и увезет меня.
– А как вам нравится Париж?
Молодой человек улыбнулся.
– Мне говорили еще раньше, что это очень оживленный город, и, судя по тому немногому, что мне пришлось видеть сегодня утром, я убедился в справедливости этого мнения.
– И действительно, – согласился де Катина, – вы чрезвычайно живо спустились с лестницы вчетвером; впереди вас, словно курьер, летели голландские часы, а сзади – целая груда обломков. А города вы ведь так и не видели?
– Только вчера, проездом, отыскивая этот дом. Поразительный город, но мне здесь не хватает воздуха. Вот Нью-Йорк – тоже большой город, но какая разница! Говорят, там целых три тысячи жителей и что будто бы они в состоянии выставить четыреста бойцов, только этому трудно поверить. Но там отовсюду можно видеть творение Божье – деревья, зеленую траву, блеск солнца на заливе. А здесь только камень да дерево, дерево да камень. Право, вы должны быть очень крепкого сложения, если можете чувствовать себя здоровыми в таком месте.
– А нам кажется, что крепки-то должны быть вы, живущие в лесах и по рекам, – возразила молодая девушка. – Удивительно, как это вы можете находить дорогу в такой пустыне?
– Ну вот. А я удивляюсь, как вы не рискуете заблудиться среди тысяч домов. Я надеюсь, сегодня будет ясная ночь.
– Зачем это вам?
– Тогда можно увидеть звезды.
– Ведь вы не найдете в них никакой перемены.
– Этого только и нужно. Если я увижу звезды, то буду знать, по какому направлению можно попасть в этот дом. Днем-то я могу взять нож и делать мимоходом зарубки на дверях, а то трудно будет найти свой след обратно; тут проходит столько народа…
Де Катина расхохотался.
– Ну, знаете. Париж покажется вам еще оживленнее, если вы будете отмечать свой путь зарубками на дверях, словно на деревьях в лесу. Но, может быть, на первых порах вам лучше иметь провожатого. Если у вас, дядя, в конюшне найдется пара свободных лошадей, то я смогу взять нашего друга в Версаль, где я принужден дежурить несколько дней. Там он сможет увидеть гораздо больше интересного, чем на улице Святого Мартина. Что вы на это скажете, месье Грин?
– Буду очень рад поехать с вами, если, конечно, здесь не грозит более никакая опасность.
– О, на этот счет не беспокойтесь, – сказал гугенот, – распоряжение принца Конде будет щитом и покровом на многие дни. Я велю Пьеру оседлать вам лошадей.
– А я воспользуюсь тем наличием времени, оставшимся в моем распоряжении, – произнес гвардеец, подходя к окну, где ожидала его Адель.
Глава VII. Новый и старый свет
Молодой американец был вскоре готов отправиться в путь, но де Катина медлил до последней секунды. Когда наконец он отошел от любимой девушки, то окинул критическим взглядом темную одежду спутника.
– Где вы покупали это платье? – спросил он.
– В Нью-Йорке, перед отъездом.
– Гм! Сукно недурное, темный цвет в моде, но покрой необычен для наших глаз.
– Я знаю только, что мне было бы куда удобнее в моей охотничьей куртке и штиблетах.
– А шляпа… У нас здесь не носят таких плоских полей. Посмотрим, нельзя ли изменить фасон.
Де Катина взял шляпу и, загнув один край, прикрепил его к тулье золотой булавкой, вынутой из собственной манишки.
– Ну, теперь она приняла совершенно военный вид и подошла бы любому из королевских мушкетеров, – смеясь, проговорил он. – Штаны из черного сукна и шелка ничего себе, но отчего у вас нет шпаги?
– Я беру с собой ружье, когда уезжаю из дома.
– Mon Dieu, да вас схватят, как бандита.
– У меня имеется и нож.
– Еще того хуже. Видно, придется обойтись без шпаги и, пожалуй, без ружья. Позвольте мне перевязать вам галстук, вот так. Ну а теперь, если у вас есть намерение проскакать десять миль, то я к вашим услугам.
Надо сказать, что молодые люди, отправившиеся вместе верхом по узким и многолюдным улицам Парижа, представляли собой странный контраст. Де Катина, старше лет на пять, с тонкими и мелкими чертами лица, остро закрученными усами, небольшого роста, но стройный и изящный, в безупречном костюме, казался олицетворением нации, к которой принадлежал.
Его спутник, напротив, был высокого роста, мощного телосложения, он то и дело поворачивал свое смелое и в то же время задумчивое лицо, с живостью наблюдая окружавшую его странную и новую жизнь. Всем своим видом он, казалось, представлял собой тип той новой, нарождающейся нации, которая имела все задатки впоследствии стать более сильной из этих двух. Коротко остриженные соломенные волосы, голубые глаза и грузное тело указывали на то, что в жилах его текло больше отцовской крови, чем материнской. Даже темная одежда с поясом без шпаги если и не ласкала глаз, то говорила о принадлежности ее владельца к той удивительной породе людей, упорнейшие битвы и блестящие победы которых подчиняли себе природу как на морях, так и на обширнейших пространствах суши.
– Что это за большое здание? – спросил он, когда всадники выехали на площадь.
– Это – Лувр, один из дворцов короля.
– И он там?
– Нет, король живет в Версале.
– Как? Подумать только, у одного человека два таких дома.
– Два? О, гораздо больше – и в Сен-Жермене, и Марли, и Фонтенбло, и Колоньи.
– Зачем же ему столько? Ведь человек может жить сразу только в одном доме.
– Да, но он зато может поехать в тот или другой, как ему вздумается.
– Это восхитительное здание. В Монреале я видел семинарию Святого Сульпиция и считал, что красивее этого дома ничего и быть не может на свете. Но что тот в сравнении с этим!
– Как, вы бывали в Монреале? Значит, вы видели крепость?
– Да, и госпиталь, и ряд деревянных домов, и большую мельницу, окруженную стеной с востока. Но вы-то разве знаете Монреаль?
– Я служил в тамошнем полку; побывал и в Квебеке. Да, друг мой, и в Париже найдутся люди, которые жили в лесах. Даю вам слово, что почти полгода я носил мокасины, кожаную куртку и меховую шапку с орлиным пером и ничего не имею против надеть их снова.
Глаза Амоса Грина засветились восторгом, когда он узнал, как много общего между ним и его спутником. Он стал осыпать капитана вопросами, пока новые друзья не переехали наконец через реку и не достигли юго-западных ворот города. Вдоль рва и стены тянулись длинные ряды солдат, занятых учением.
– Кто эти люди? – спросил Грин, с любопытством смотря на них.
– Это солдаты короля.
– А зачем их так много? Разве ожидают неприятеля?
– Нет, мы со всеми в мире.
– В мире? Так к чему же они собраны?
– Чтобы быть готовыми к войне.
Молодой человек с изумлением покачал головой.
– Да ведь они могли бы приготовиться и дома. В нашей стране у каждого в углу, у камина, стоит наготове мушкет, мы не тратим бесполезно время в мирную пору.
– Наш король очень могуществен и имеет немало врагов.
– А кто же нажил их?
– Ну, разумеется, он же – монарх.
– Так не лучше ли вам было обойтись без него?
Гвардеец в отчаянии пожал плечами.
– Так мы с вами попадем в Бастилию или в Венсенскую тюрьму, – предостерег он. – Знайте, что король приобрел этих врагов, тщась о благополучии своего государства. Всего пять лет тому назад он подписал мир в Нимвегене, по которому отнял шестнадцать крепостей у испанских Нидерландов. Потом он наложил руку на Страсбург и Люксембург и наказал генуэзцев, так что нашлось бы много охотников напасть на Францию, окажись она чуточку послабее.
– А почему он сделал все это?
– Из-за своего величия и ради славы Франции.
Чужестранец некоторое время обдумывал эти слова, пока путешественники ехали меж высоких, тонких тополей, бросавших тень на залитую солнцем дорогу.
– Жил некогда в Шенектеди один великий человек, – наконец проговорил он. – Люди там простые и доверчиво относятся друг к другу. Но после того, как между ними появился этот субъект, у них вдруг стали пропадать вещи: у одного – бобровая шкура, у другого – мешок жинсенга, у третьего – кожаный пояс. Наконец, у старого Пета Хендрикса исчез трехгодовалый бурый жеребец. Тогда начали повсюду разыскивать пропажу и нашли все в хлеву нового переселенца. Вот мы – я и еще несколько других – взяли да и повесили его на дереве, не раздумывая о том, что он человек великий.
Де Катина бросил на своего спутника гневный взгляд.
– Ваша притча не очень-то вежлива, мой друг! – проговорил он. – Если желаете мирно путешествовать со мной, то попридержите несколько ваш язык.
– Я не хотел оскорбить вас, – ответил американец, – может быть, я и ошибаюсь, но я говорю то, что мне кажется правильным, а это право свободного человека.
Лицо де Катина прояснилось при виде серьезного взгляда устремленных на него голубых глаз.
– Боже мой, – произнес он. – Во что превратился бы двор, если бы каждый говорил все, что он думает… Но, господи помилуй, что такое случилось?
Его спутник вдруг спрыгнул с лошади и, наклонившись над землей, стал пристально разглядывать дорожную пыль. Потом быстрыми неслышными шагами он зигзагами прошел по дороге, перебежал заросшую травой насыпь и остановился у отверстия в изгороди. Ноздри у него раздувались, глаза горели, лицо пылало от волнения.
– Парень сошел с ума, – пробормотал де Катина, подхватывая поводья брошенной лошади. – Вид Парижа подействовал на его умственные способности. Что с вами, черт возьми, на что вы так таращите глаза?
– Тут прошел олень, – прошептал Грин, указывая на траву. – Его след идет отсюда в лес. Это, должно быть, случилось недавно, следы ясные, очевидно, он шел не торопясь. Будь с нами ружье, мы могли бы проследить оленя и привезти старику хорошей дичи.
– Ради бога, садитесь на лошадь! – в отчаянии крикнул де Катина. – Боюсь, не миновать нам беды, прежде чем я привезу вас обратно на улицу Святого Мартина.
– Чем же я опять провинился? – спросил Амос Грин.
– Как же, ведь это заповедные королевские леса, а вы так хладнокровно собираетесь убивать оленей его величества, как будто находитесь на берегах Мичигана.
– Заповедные леса! Так эти олени ручные.
Выражение отвращения появилось на лице американца, и, пришпорив лошадь, он помчался так быстро, что де Катина после бесполезных попыток догнать его крикнул наконец, чтобы тот остановился.
– У нас не в обычае такая бешеная езда, – задыхаясь проговорил он.
– Странная ваша страна, – в недоумении ответил чужестранец. – Может быть, мне будет легче запомнить, что позволено. Сегодня утром я взял ружье, чтобы выстрелить в пролетавшего над крышами голубя, а старый Пьер схватил меня за руку с таким лицом, словно я целился в священника. Старику же, например, не позволяют даже читать молитв.
Де Катина расхохотался.
– Вы скоро ознакомитесь с нашими обычаями, – сказал он. – Здесь страна населенная, и если бы всякий стал скакать и стрелять, как ему вздумается, то много натворил бы бед. Но поговорим лучше о вашей земле. Вы рассказывали, что подолгу жили в лесах.
– Да, мне исполнилось только десять лет, когда я впервые отправился с дядей в Со-ла-Мари, где сливаются три больших озера. Мы торговали там с западными племенами.
– Не знаю, что сказали бы на это Лассаль и де Фронтенак. Ведь право торговли в этих местах принадлежит Франции.
– Нас забрали в плен, и вот тогда мне пришлось повидать Монреаль, а потом Квебек. В конце концов нас отослали назад, так как не знали, что с нами делать.
– Право, отличная поездка для начала.
– И с тех пор я все время вел торговлю – сперва у Кеннебека с абенаками, потом в больших Мэнских лесах, и с микмаками-рыбоедами за Пенобекотоли. Позже с ирокезами и до страны сенеков на Западе. В Олбани и Шенектеди у нас были склады мехов, партии которых отец отправлял из Нью-Йорка.
– Однако трудно ему будет без вас!
– Очень. Но так как он богат, то и надумал, что мне пора подучиться тому, чего не узнаешь в лесах. И вот он послал меня на «Золотом Жезле» под присмотром Эфраима Савэджа.
– Он также из Нью-Йорка?
– Нет, он первый человек, родившийся в Бостоне.
– Я никак не могу запомнить названий всех этих деревень.
– Может быть, скоро придет время, когда их имена будут известны не менее Парижа, – задумчиво произнес Амос Грин.
Де Катина расхохотался от всего сердца.
– Леса наделили вас многим, но только не даром пророчества, мой друг! – сказал он. – Хотя мое сердце, как и ваше, часто стремится за океан и я ничего не желал бы более, как снова увидеть палисады Пуан-Леви, даже если за ними свирепствовали бы целых пять индейских племен. А теперь всмотритесь-ка между деревьями – видите новый дворец короля?
Молодые люди сдержали лошадей и взглянули на громадное, ослепительной белизны здание, на красивые сады с фонтанами и статуями, изгородями и дорожками. Де Катина было забавно наблюдать, как удивление и восторг попеременно сменялись на лице его спутника.
– Ну что вы скажете? – наконец спросил он.
– Я думаю, что лучшее творение Бога – в Америке, а человека – в Европе.
– Да, во всей Европе нет второго подобного дворца, как нет также и такого короля, как тот, что живет в нем.
– Как вы думаете, могу я повидать его?
– Кого, короля? Нет, нет; боюсь, что вы не годитесь для двора.
– Почему? Я оказал бы королю всяческий почет.
– Например? Ну как бы вы с ним поздоровались?
– Я почтительно пожал бы ему руку и осведомился бы о здоровье его самого и его семьи.
– Допускаю, что такое приветствие понравилось бы ему более всяких коленопреклонений и церемонных поклонов, но в то же время полагаю, мой милый сын лесов, что лучше вас не заводить по таким тропинкам, где вы могли бы заблудиться так же, как заблудились бы здешние придворные, если бы их завели в ущелье Сэгвэней. Но что это такое? Как будто придворная карета.
Сквозь белое облако пыли, несшейся по дороге, можно было разглядеть золоченую карету и красный кафтан кучера. Всадники свернули в сторону, и экипаж, запряженный серыми в яблоках лошадьми, прогромыхал мимо. Молодые люди мельком увидали прекрасное, но гордое лицо женщины, однако через мгновение раздался громкий окрик, кучер остановил лошадей, и из окна мелькнула белая ручка.
– Это госпожа де Монтеспан, самая гордая женщина во Франции, – шепнул де Катина. – Она желает говорить с нами. Повторяйте то же, что буду делать я.
Он пришпорил коня, подъехал к карете и, сняв шляпу, отвесил низкий поклон. Его спутник проделал то же самое, хотя довольно неловко.
– А, капитан! – сказала дама. Выражение лица ее было не особенно любезным. – Мы опять встретились с вами.
– Судьба благоприятствует мне, мадам.
– Только не сегодня утром.
– Совершенно верно. Мне пришлось выполнить крайне неприятную обязанность.
– И вы выполнили ее крайне оскорбительным образом.
– Но как же я мог поступить иначе, мадам?
Дама насмешливо улыбнулась, и выражение горечи мелькнуло на ее прекрасном лице.
– Вы подумали, что я не имею больше никакого значения для короля. Вы подумали, что мое время прошло. Разумеется, вы рассчитывали войти в милость новой, нанеся первым оскорбление старой.
– Но, мадам…
– Избавьте меня от возражений. Я сужу по поступкам, а не по словам. Вы что же думали, что мои чары исчезли, что красота моя поблекла?
– Нет, мадам, я был слеп, если бы мог подумать что-либо подобное.
– Слеп, как сова в полдень, – выразительно вставил Амос Грин.
Госпожа де Монтеспан, приподняв брови, взглянула на своего странного поклонника.
– Ваш друг, по крайней мере, говорит то, что действительно чувствует, – произнесла она. – Сегодня в четыре часа мы увидим, разделяют ли другие его мнение, и если они разделяют, то горе тем, кто ошибся и принял мимолетную тень за темное облако.
Она наградила молодого гвардейца злым взглядом, и карета тронулась дальше.
– Едемте! – резко крикнул де Катина своему спутнику, который, разинув рот, смотрел вслед карете. – Вы что, никогда не видели женщины?
– Такой, как эта, никогда.
– Могу поклясться, что другой с таким злым языком действительно не встретить.
– И с таким красивым лицом. Впрочем, и на улице Святого Мартина есть прелестное личико.
– Однако у вас недурной вкус. Хотя вы и выросли в лесах.
– Да. Но я так часто бывал лишен женского общества, что теперь, когда стою перед какой-нибудь женщиной, она мне кажется нежным, милым, святым существом.
– Ну, друг мой, при дворе вы можете найти и нежных, и милых, но святых вам долго придется искать. Например, эта женщина способна на все, лишь бы погубить меня, и только потому, что я честно исполнял свой долг. При дворе, как на быстрой реке, надо постоянно лавировать меж порогов, чтобы не разбиться о них. А порогами здесь являются женщины. Ну вот теперь на сцену явилась другая, чтобы привлечь меня на свою сторону, и, пожалуй, здесь будет вернее.
Они проехали через дворцовые ворота, и перед ними открылась аллея, вся загроможденная экипажами и всадниками. По песчаным дорожкам разгуливала масса нарядных дам. Они расхаживали меж цветочных клумб или любовались фонтанами с высоко взлетающими вверх струями. Одна из дам, смотревшая все время в сторону ворот, быстро пошла навстречу де Катина. Это была мадемуазель Нанон, субретка госпожи де Ментенон.
– Как я рада видеть вас, капитан! – крикнула она. – Я так ждала вас. Мадам хотела бы вас повидать. Король придет к ней в три часа, и потому в нашем распоряжении лишь двадцать минут. Я слышала, что вы уехали в Париж, и решила поджидать вас здесь. Мадам хочет о чем-то спросить вас.
– Я сейчас приду. А, де Бриссак, вот удачная встреча!
Мимо проходил высокий, дородный офицер в такой же форме, какую носил де Катина. Он обернулся и, улыбаясь, подошел к товарищу.
– О, Амори, вы, должно быть, проделали немалый путь, судя по вашему запыленному мундиру.
– Мы только что из Парижа. Но меня зовут по срочному делу. Позвольте оставить на ваше попечение моего друга. Господин Амос Грин. Он приехал из Америки и остановился у меня. Покажите ему, пожалуйста, все, что можете. И еще. Присмотрите за лошадью, де Бриссак. Отдайте ее конюху.
Де Катина бросил поводья товарищу, соскочил с лошади и, пожав руку Амосу Грину, поспешно последовал за молодой девушкой.
Глава VIII. Восходящая звезда
Комнаты, где жила женщина, занявшая столь важное положение при французском дворе, были столь же скромны, как и ее судьба в тот момент, когда она впервые вошла сюда. С редким тактом и сдержанностью, составлявшими выдающиеся черты ее замечательного характера, она не изменила своего образа жизни, несмотря на все возраставшее благосостояние, избегая вызывать зависть или ревность какими бы то ни было проявлениями великолепия или власти. В боковом флигеле дворца, далеко от центральных зал, куда надо было проходить длинными коридорами и лестницами, находились те две или три комнатки, на которые были устремлены взоры сначала двора, потом Франции и, наконец, всего света. Именно там поселилась небогатая вдова поэта Скаррона, когда госпожа де Монтеспан пригласила ее в качестве гувернантки королевских детей, здесь же продолжала жить и теперь, когда по королевской милости к ее девичьему имени д’Обиньи вместе с пенсией и имением прибавился титул маркизы де Ментенон. Тут король проводил ежедневно по несколько часов, находя в разговоре с умной и добродетельной женщиной такое очарование и удовольствие, каких никогда не могли доставить ему самые блестящие умники его двора. Более пронырливые из придворных уже стали подмечать, что сюда перенесен центр, находившийся ранее в великолепных салонах де Монтеспан, и что отсюда идут веяния, ревностно подхватываемые желавшими сохранить за собой расположение короля. Делалось это при дворе довольно просто. Как только король бывал благочестив, все бросались к молитвенникам и четкам. Когда он предавался легкомысленным развлечениям, кто мог сравняться с беспечностью его ретивых последователей? Но горе тем, кто бывал легкомыслен в дни молитв или ходил с вытянутым лицом, когда король изволил смеяться. А потому испытующие взгляды приближенных были вечно устремлены на него и на каждого, имевшего на короля влияние. Опытный придворный при первом намеке на возможность перемен мог сразу изменить свое поведение так, что казалось, будто именно он идет впереди, а не плетется в хвосте других.