Слова получались будто сами собой. Собравшиеся вокруг офицеры внимали адмиралу с немым восхищением. Колесников усмехнулся:
– Начинаем спасательную операцию. Наши враги были храбрыми людьми и хорошими моряками, не стоит бросать их здесь. И рассчитайте курс, сразу после того, как подберем англичан, возвращаемся на базу.
– А может, «Гнейзенау» лучше продолжить патруль? – робко поинтересовался кто-то.
Колесников вздохнул:
– С расстрелянным боезапасом? Думайте, о чем говорите, молодой человек. В этих водах у Великобритании еще как минимум три линкора, и оставить «Гнейзенау» значит подписать ему приговор. Если он встретится с любым из них, то жизнь корабля будет исчисляться минутами. И, кстати, для нас задерживаться в этих водах сейчас тоже противопоказано, поэтому постарайтесь справиться в кратчайшие сроки. И – домой.
Спасательную операцию можно было описать всего одной фразой: «скоро сказка сказывается – нескоро дело делается». В этом плане русские народные сказки оказались пророческими – вылавливание британских моряков заняло почти два часа, и Колесников с трудом удержался от того, чтобы не сгрызть себе ногти до локтей. Радары «Шарнхорста» были уничтожены, а те, что стояли на «Гнейзенау», после многочисленных сотрясений в бою не вызывали доверия. Колесников читал в свое время, что от сотрясений навернулся звонким медным тазом радар на куда более мощном «Бисмарке», и закономерно полагал, что здесь и сейчас может случиться то же самое. А значит, в любой момент, прячась за пелену дождя, может скользнуть хищная тень британского крейсера, обнаружить их и навести на поврежденные линейные крейсера главные силы вражеского флота. Однако показывать волнение было нельзя, и оставалось лишь изображать нордически спокойного, уверенного в себе адмирала, которому все нипочем, и даже попадание вражеского снаряда неспособно заставить его изменить выражение лица. В принципе, опыт имелся – только что весь бой так себя вел, но Колесников чувствовал, что нервы придется всерьез поправлять, и, желательно, коньяком.
В том, что операция затянулась, не было вины его подчиненных. Просто огромные корабли, тем более в шторм и поврежденные, малопригодны для вылавливания из воды плавающих то здесь, то там, людей. Шлюпки были частью разбиты, а в шторм спускать уцелевшие выглядело не самой удачной идеей. Людей вылавливали погрузочными сетями, бросали им концы, за некоторыми, ослабевшими и неспособными самостоятельно удержаться за веревку, спускались, привязав себя тросами, немецкие матросы. Война еще не дошла до той стадии ожесточения, когда вид тонущего противника вызывает чувство удовлетворения или радости. Пока что все здесь были в первую очередь моряками, а потом уже врагами, но скоро это должно было закончиться…
Спасенных оказалось чуть более трехсот человек. Кого-то наверняка не заметили в волнах, кто-то ушел на дно вместе с кораблями или погиб во время боя. На «Ринауне» экипаж был свыше тысячи человек, сколько-то на эсминце, выходило, что погибло от двух третей до трех четвертей тех британцев, что шли в этот бой. Война…
Возвращение получилось воистину триумфальным. Германия слишком отвыкла от побед на море и теперь восторженно встречала героев. Ведомство доктора Геббельса тоже внесло свою лепту в процесс, раструбив на весь мир о великом успехе кригсмарине. На взгляд уже вполне освоившегося в новом теле Колесникова, мелкие странности которого окружающие списывали на легкую контузию (мнение, имеющее право быть, поскольку пару раз снаряды взрывались совсем рядом, и сотрясало боевую рубку «Шарнхорста» изрядно), не такой уж и большой оказался успех. Все же один потопленный корабль, причем не самый мощный и порядком устаревший, никак не тянул на разгром британского флота, как о том вещали на всех радиостанциях. С другой стороны, это все же было победой, к тому же обеспечившей успех, в том числе и других подразделений армии и флота. Как-никак «Ринаун» в этот раз, в отличие от прошлой истории, не смог порезвиться на германских коммуникациях, и эсминцы, которые тогда отправились на дно, здесь уцелели. Причем их командиры наверняка хорошо понимали, что могло случиться, не останови силы Лютьенса британскую эскадру. Да и не только они. Это знание добавляло Колесникову очков как среди командиров кораблей, так и в глазах гросс-адмирала Редера, хотя наверняка в штабах найдутся и те, кто посмотрит на свежеиспеченного героя косо.
Кстати, наверняка косо будут смотреть и рабочие верфей Киля, им-то работы изрядно добавится. Как ни крути, восстанавливать поврежденные корабли требуется в кратчайшие сроки, а повреждения огромны. Впрочем, им не привыкать, справятся. Не зря же получают свои деньги, цинично подумал Колесников.
Встречать корабли заявилась целая толпа официальных, полуофициальных и неофициальных лиц. Последние – это в основном партийные функционеры, любители поорать «Хайль!». Колесников с трудом удержался от того, чтобы поморщиться – все же нацистские приветствия его, воспитанного и большую часть жизни прожившего в СССР, раздражали страшно. С удивлением он понял, что прежний носитель этого тела был с ним солидарен. Не было, конечно, оставшейся наследием той войны ненависти, но все равно служака до мозга костей и монархист по убеждениям, Лютьенс считал большинство наци дорвавшимся до власти быдлом. И, кстати, был противником репрессий против евреев. Не иначе, русская кровь, пусть и до жути разбавленная, сказывалась, хотя, возможно, это был некий снобизм человека, сделавшего себя благодаря личным качествам и таланту, а не поднимавшегося по служебной лестнице благодаря древности рода и протекции.
Как бы то ни было, приходилось играть по здешним правилам, отвечать на приветствия, жать руки и демонстрировать лояльность. Еще требовалось улыбаться огромной толпе совершенно искренне ликующего народа. Боги, как же легко управлять немцами, отдай им приказ – и они станут его выполнять, причем совершенно искренне радуясь успеху и некритично относясь к своим действиям. Хоть дома строй, хоть пленных расстреливай. Орднунг, чтоб его. И осознание этого еще более усиливало раздражение.
Между тем, опытный взгляд политика (а попробуй добиться высот, не владея этим искусством, хотя бы даже на уровне своей профессии) вычленил тех, кто был здесь по-настоящему важен. Гитлер, разумеется, не прилетел, ограничился телеграммой, но и без него… хватало. Во-первых, это, разумеется, собственное начальство. Гросс-адмирал Редер собственной персоной. Умнейший человек, но фанат больших кораблей. И тот факт, что они имеют свойство заслонять горизонт, периодически забывающий. Впрочем, с Лютьенсом у них достаточно хорошие отношения, хотя бы потому, что последний всегда поддерживал шефа и, вдобавок, готов был выполнить любой приказ.
Появление Редера здесь, конечно, обоснованно. А вот его соперник Дённиц не приехал, небось, опять занимается своими подводными игрушками, холит их и лелеет. У этого другая крайность, он крупные корабли воспринимает лишь как средство поддержки субмарин. Но, стоит признать, тоже не дурак, и для подводников отец родной. Хотя, будучи убежденным нацистом и ярым поклонником Гитлера, он вызывал у Лютьенса некоторое отторжение.
Во-вторых, заявился Геринг. Толстяк и сибарит. Будучи чуть более продвинут в вопросах медицины, чем его предшественник, Колесников моментально сообразил, что виной ожирения командующего люфтваффе является сильнейшее нарушение обмена веществ, которое здесь и сейчас лечить толком еще не умели. И даже сложно представить его молодым и стройным, легко взбирающимся в маленькую кабинку хрупкой этажерки, чтобы творить чудеса в боевом небе. Впрочем, Лютьенс видел его молодым… Флот Геринг недолюбливал, считая корабли лишь пожирателями топлива, так необходимого его любимой авиации, но удержаться от поздравлений не мог – положение обязывало. Впрочем, поздравлял он Лютьенса совершенно искренне, как солдат солдата, признавая и храбрость, и удачу моряков. А может, просто доволен был ходом норвежской операции – как-никак, его ребята сработали там отменно, в числе прочего, сумев угнать из-под носа у норвежцев кучу самолетов. А раз так, то был он благодушен, доволен жизнью и, наверное, в честь этого даже предложил адмиралу поохотиться вместе. Пришлось неопределенно покивать и поблагодарить – мол, когда-нибудь, как только позволят дела, обязательно и с превеликим удовольствием.
Третьей особо важной персоной оказался Борман. Откуда он здесь взялся, было непонятно, никаких серьезных должностей этот классический партноменклатурщик вроде бы не занимал, но при этом слово его весило очень много, немногим меньше, чем у самого Гитлера, и вполне сопоставимо с Герингом. Знаком с ним старательно не лезущий в большую политику адмирал был лишь шапочно.
Впрочем, эта сладкая парочка, благожелательно покивав, занялась своими представительскими обязанностями. В смысле, толкала речуги на огромном и вроде бы стихийно, но при этом с истинно немецкой четкостью организованном митинге. Пришлось и самому, на правах героя дня, сказать пару слов. Получилось не очень, но это было тоже воспринято, как должное. «Я старый солдат и не знаю слов любви», хотя это, конечно, совсем из другой оперы. В общем, ему простили солдафонскую неотесанность, зато эти двое разливались соловьями. И ведь пришлось, дико скучая, присутствовать, никуда не денешься.
Больше всего это напоминало Колесникову выступления каких-нибудь деятелей уездного масштаба времен позднего СССР, разве что бумажками не пользовались. Рапорт о том, как все хорошо, чествование героев-космонавтов, точнее, применительно к местным условиям, героев-моряков, и прочие красивые слова. Упор на героизм, естественно – искалеченный борт «Шарнхорста», с которого, собственно, и шло вещание, смотрелся шикарной и очень уместной декорацией. Единственная разница, что в восьмидесятых годах в СССР народ уже привык делить сказанное кто на два, а кто и на десять, а здесь этому искренне верили. Ну и пес с ними, главное, не зевнуть…
Разговор с гросс-адмиралом Редером состоялся вечером. В смысле, не поздравления, а нормальный, серьезный разговор. По счастью, адмиральский салон на «Шарнхорсте» уцелел, Редер не хотел разговаривать в штабе. По его словам, там развелось слишком много лишних ушей, а на линкоре, большая часть экипажа которого отдыхает на берегу, подслушивать попросту некому. Не то чтобы командующий кригсмарине собирался говорить какие-то крамольные вещи, но все же чтобы о разговоре знало слишком много народу, он не желал. И Лютьенс его в этом поддерживал. Неприятно, как-то так.
– Ну что, Гюнтер, натворил ты дел…
– Что я опять сделал неправильно, Эрих? Объясни уж. Вроде бы победил.
– И покалечил два корабля.
– Иначе потери были бы куда серьезнее.
– Да знаю я, – гросс-адмирал досадливо махнул рукой и, пригубив коньяк, поудобнее развалился в кресле. В отличие от сухощавого Лютьенса, который в нем буквально тонул, Редер был плотно сбит и места ему, соответственно, требовалось больше. – Только мне теперь месяц отписываться и доказывать Самому, – тут он многозначительно указал пальцем вверх, – что твои действия были единственно верными. Хотя нет, это сам доказывать будешь, тебя завтра вызывают в Берлин на доклад.
Колесников безразлично пожал плечами. На доклад – значит, на доклад, тем более, не в первый раз. Редер заметил этот жест, поморщился:
– Ты, кажется, не понимаешь, Гюнтер. От флота ждут действий.
– Они получили действия, да еще какие! Пожалуй, «Ринаун» был единственным серьезным кораблем, который мы могли уничтожить, и шанс, что мы встретим именно его, да еще в выигрышном для нас составе, да еще сумеем победить, да еще… В общем, мы ухватили за хвост удачу.
Колесников даже немного забылся и говорил невероятно эмоционально. Едва удержался от того, чтобы прямо здесь же не подсчитать, каковы они были, эти шансы, но поймал удивленный взгляд Редера и опомнился, стух, вновь превращаясь в немецкого адмирала. Который, пусть и обладал, несмотря на похожую на вампира внешность, беззлобным и легким характером, почему и становился периодически душой компании, на такие вспышки вряд ли был способен. Впрочем, он же теперь «контуженый», ему можно.
– Они… получили действия, – медленно сказал Редер. – И будут ждать новых. Сначала – ждать, потом – требовать. А у нас всего два корабля, и оба придется ставить в док.
Колесников попытался вставить слово, но гросс-адмирал остановил его резким жестом. Похоже, разговор пошел не вполне так, как планировалось, и теперь он обдумывал расклады на ходу. Пришлось замолчать и внимательно слушать, в конце концов, Редер куда лучше него владел ситуацией в высших эшелонах власти.
– Понимаешь, Гюнтер, там, наверху, собрались люди, большей частью далекие от понимания того, как живет флот, что он может и чего не может. Фюрер, при всем моем уважении, профан. Да, он честно отвоевал в ту войну, как и мы с тобой, но его кругозор остался кругозором солдата, который видит лишь то, что можно разглядеть из окопа. Да ты и сам это понимаешь. Сейчас он политик, искусный, талантливый, но понимания многих нюансов это ему не добавило. Он авантюрист до мозга костей, и пока что все авантюры не просто сходят ему с рук – они приносят успех, и чем дальше, тем больше он теряет связь с реальностью. К тому же, как и любой художник, он мыслит образами, а не цифрами, а война – наука точная, в ней такой подход чреват ошибками. Пусть даже мелкими, тактическими, но которые, тем не менее, имеют свойство накапливаться и давать потом совершенно неожиданный эффект.
Да ты сам подумай. Мне было сказано, что Германия имеет еще не менее шести лет на подготовку. Шесть лет, ты понимаешь, Гюнтер? Вся кораблестроительная программа строилась, исходя из этих сроков. И в результате мы оказались к ней не готовы! И приходится выходить против английского флота с голой ж…!
Редер почти кричал, чего Лютьенс никогда не замечал за ним ранее. Не долго думая, он встал, щедрой рукой налил коньяку, приложил лимон, кофе… Подумал еще, что это будет слишком по-русски, но ничего менять не стал, просто сунул получившуюся композицию в руки гросс адмиралу. Тот недоуменно посмотрел на него, потом кивнул, залпом выпил, зажевал, невидящими глазами глядя в пространство, и вздохнул.
– Спасибо… Так вот, Гюнтер, у нас имелось всего два корабля, способных хоть как-то противостоять английским. Я молчу про наши броненосцы, они хороши в качестве рейдеров, но при встрече с сильным противником… В общем, сам понимаешь.
Колесников и в самом деле понимал, даже не прибегая к памяти адмирала. Совсем недавно карманный линкор «Адмирал граф Шпее» был настигнут в Атлантике тремя британскими крейсерами. Теоретически он должен был их раздавить, шесть одиннадцатидюймовых орудий, почти таких же, как и на «Шарнхорсте», давали ему огромное преимущество. А у британцев самый мощный из кораблей нес лишь восьмидюймовки, два других и вовсе были легкими крейсерами, слабо вооруженными и почти незащищенными. Тем не менее, рейдер проиграл бой и, получив серьезные повреждения, был подорван экипажем в нейтральном порту. Командир «Шпее», капитан первого ранга Ганс Лангсдорф, застрелился.
– Корабли у нас и сейчас имеются. «Гнейзенау» можно привести в порядок относительно быстро.
– И гнать его в море в одиночку?
Совсем недавно он говорил почти те же самые слова, даже с похожей интонацией, собственным подчиненным. Колесников раздраженно дернул плечом:
– «Шарнхорст» рано списывать. Это хороший, крепкий корабль. Повреждения велики, но не фатальны. Запасные орудия на складах есть, я уже выяснял. А здесь, в Киле, хорошая ремонтная база и отличные специалисты.
– Я даже не сомневаюсь, что так и есть, – Редер чуть заметно расслабился, плечи его опустились. Сейчас это был уже не бравый моряк, а немолодой, смертельно усталый человек. Таким он мог позволить себе быть лишь в присутствии очень немногих людей, и до сегодняшнего дня Лютьенс в их число не входил. – Более того, я и сам все это знаю. Читал доклад о повреждениях, запрашивал информацию об орудиях… Только вот сколько продлится ремонт? Месяц? Два? Три? Я не знаю, и ты не знаешь. Никто пока не знает.
– Я думаю…
– Думать можно что угодно, вот только действий от нас потребуют сейчас, немедленно. Понимаешь? И нам не получится объяснить, что корабль долго строить и еще дольше чинить. Они знают, что танк чинится в короткие сроки. Все. На это и будут ориентироваться. А что между жестянкой в десять тонн и линейным кораблем пропасть… В общем, если ты не сможешь убедить фюрера в том, что на какое-то время об активных действиях в Атлантике придется забыть, нас будут заставлять их предпринимать. И, скорее всего, сделают крайними, независимо от того, будем мы держать корабли в портах или выйдем в море и потерпим поражение.
Колесников задумался, надолго задумался. Потом налил себе и Редеру еще коньяка, медленно, сквозь стиснутые зубы, выцедил, и сказал:
– Хорошо, Эрих. Я тебя понял.
В Берлин он вылетел утром. Огромный четырехмоторный «Кондор» глухо ревел двигателями, продираясь сквозь холодный северный воздух. Два истребителя сопровождения, тонкие, словно осы, сто девятые «мессершмитты», лениво покачивая угловатыми, словно обрезанными крыльями, шли справа и чуть выше. Не то чтобы приходилось всерьез опасаться вражеской авиации, но фронт все-таки не так уж и далеко, и, теоретически, кто-нибудь мог сюда дотянуться. Вот и шел штабной самолет под защитой истребителей, так, на всякий случай.
Расположившись в кресле, Колесников с тоской рассматривал салон «Кондора». Мало того, что самолет полз, по мнению привыкшего к совсем другим скоростям пассажира, с прямо-таки черепашьей скоростью, так еще и внутри было не слишком просторно. По меркам будущего, прямо скажем, откровенно убого. К тому же самолет немилосердно раскачивало, все воздушные ямы были его, а учитывая, что шторм закончился совсем недавно, завихрений в воздухе хватало. В общем, не полет, а сплошная мука.
Впрочем, остальные, два незнакомых генерала и моложавый эсэсовский штандартенфюрер, очевидно, думали иначе. Во всяком случае, для них, не избалованных высокими технологиями, этот самолет казался верхом технической мысли. А с другой стороны, и Колесникову-Лютьенсу нечего было жаловаться. Это не на поезде пиликать, это относительно короткий и быстрый перелет. И ему, привыкшему к качке, не грозили приступы воздушной болезни, как остальным. А еще здесь коньяк недурственный давали…
К моменту, когда самолет удивительно мягко коснулся обутыми в резину колесами посадочной полосы, Колесников уже слегка захмелел и находился в устало-благодушном настроении. Правда, очень уж быстро сработало спиртное. То ли упало на старые дрожжи – они с Редером вчера изрядно перебрали, как оказалось, немецкие адмиралы могут квасить не хуже русских интеллигентов, то ли сказались высота, падение давления и негерметичный салон. Тем не менее, адмирал отметил мастерство пилотов. В его времени самолеты были куда совершеннее, под завязку напичканы электроникой, но козлили при посадке иной раз со страшной силой. Здесь же все прошло мягко, и пилоты ухитрились опустить их, как пушинки. Хотя, с другой стороны, тут могли сыграть роль относительно малые размеры самолета и исключительное качество покрытия полосы. Размышляя над этим, Колесников и сам не заметил, как оказался снаружи, и с удивлением обнаружил, что его встречают. Аккуратный черный «хорьх» с молодым унтер-офицером за баранкой и лейтенант в черной форме. Опять СС… Впрочем, перед адмиралом он вытянулся в струнку.
– Герр адмирал…
– Спокойнее, молодой человек, спокойнее. Не на параде. Вас как зовут?
