Мать Вода и Чёрный Владыка

Вот безумец Хагор уверяет же, что жил в таком хрустальном «саду наслаждений», что совершенный мир без малейшей щербинки возможен, что он есть. Но Хагор никогда и ничего не мог, или умышленно не хотел говорить ему такого, чего и без его утомительной болтовни не имелось бы в его собственных накопленных информационных хранилищах памяти. Хагор был похож в этом смысле на побирушку, каких существовало много на Паралее, копающегося в завалах ненужного барахла, выбрасываемого высшими этажами социального местного дома. Мало ли, и ценное что найдут. И находили, находят. Прислушиваясь невольно к нескончаемому говорению этого космического бомжа, и было ещё под вопросом, насколько он таковым являлся, а не был беженцем с островов, анализируя потом, Рудольф вдруг с удивлением узнавал давно знакомое из тех исторических книг, что приходилось ему самому читать в юные годы погружения в человеческую спираль развития. Где была там правда, где кривда, соотносить приходилось с самим продуктом развития на его последнем открытом завитке.

Сидящий же теперь перед ним был, что называется, артефакт, существующая невозможность, говорящий и едящий одушевлённый апельсин, вызревший на ветвях страшной местной эволюции. В том же, что была она страшной, доказательств хватало.

К соседнему столу подошла девушка-подавальщица, ставя перед заказчиками поднос с едой. Она была стройна, и Рудольф пытался дорисовать своим воображением ту часть её нежных и юных ног, что скрывала рабочая туника. Девушка как почуяла пристальное внимание к себе, обернулась к нему, заодно и к Чапосу. Лицо круглое как суповая миска. Красивой она, к сожалению, не оказалась. Да и почему к сожалению? К чьему?

– Что-нибудь желаете заказать ещё? – спросила она тонким певучим голоском и подошла к их столу.

– Не лезь, если тебя никто не звал! – грубо одёрнул её Чапос. После чего протянул руку и похлопал её по ягодицам. Она вспыхнула, но промолчала.

– Твёрдые настолько, что руку отшибёшь, – дал оценку Чапос. – Что означает, никто тебя пока что не растряс, как следует. Или и не пытался даже. А не желаешь ли стать услаждением моих глаз, куколка? Я поселю тебя в уютном и обеспеченном местечке, где уже не ты, а тебе будут прислуживать.

Девушка подняла на него глаза, полные ужаса. Ни нагрубить ему, ни ответить она не могла. И похоже, знала, кто такой Чапос, к чему может привести его слишком пристальное внимание.

Чапос заулыбался, с удовольствием наблюдая её страх и смятение. В этом тоже была частичка его власти над столичными обывателями, и он смаковал эту частичку как глоток «Матери Воды». – Ты рылом не вышла для такого человека как я, – добавил он. – Я пользуюсь только красотками высшего качества и баснословной дороговизны. Ты довольно неуклюжая, да и не обученная пока для того, чтобы украсить собою мой отдых. Прочь! – он легонько подтолкнул девушку прочь от себя. Приложи он силу, она упала бы. – Строит из себя недотрогу, а сама только и мечтает, кому бы себя всучить. Работа тут не только сытная и денежная, но и такова, что мужа себе небедного точно уж отыщет, если с пути кто раньше времени не собьёт. В такие дома яств устроиться трудно. Только по родственным или влиятельным связям, – Чапоса явно увлекла девушка, да Рудольф рядом помешал применить к ней давно обкатанные приёмы – Может, её хотите? Так я организую. Правда, дороговато выйдет.

– С ума сошёл! Своими плодами-ягодами торгуй. На чужое добро пасть свою несытую не разевай! Только попробуй её тронуть. Я уж точно всё проверю, если что себе позволишь. Я постоянно сюда прихожу. Здесь еда хорошая, а обслуга расторопная. Понял меня?

– На кой мне она, если все столичные дома яств нашпигованы таким добром под завязку. Где они и теряют свою свежесть, невостребованные, как и те фрукты, коими забиты кладовые этих домов. Товар всегда превышает своей массой количество тех, кто его и потребляет. Излишки выбрасывают за бесценок на простонародные рынки.

– Экономист, – отозвался Рудольф, – цены твоим познаниям нет.

– Что правда, то правда. Никто меня в юности не оценил, как я того заслуживал. Кроме одного человека, о ком я скорблю и буду скорбеть до конца моих дней. А теперь мне ничья оценка не важна, не нужна, никчемна.

Нисколько не стесняясь и не уважая Рудольфа, Чапос сплюнул в тарелку, демонстративно являя нарушением элементарного этикета своё презрение не только окружающим людям, но и тому, кто его в данный момент накормил. Напоил он себя сам.

– Я не толкователь снов, – Рудольф вернулся к оборванной теме откровений Чапоса о некой страшной реке, протекающей где-то то ли в бреду Чапоса, то ли в скрытой реальности самой Паралеи. – Я понял, о чём ты тут страдальчески мычал. Ты убил Виснэя Роэла! Пусть тебя и запугали, а попали твои мучители в самую точку, правильно вычислили того, кто на всё способен за плату. А уж какой будет эта плата, неважно. Они же не привлекли к осуществлению злодейского замысла никого другого. Разве узилище на тот момент пустовало? Но в твоём лице они нашли штатного и дешёвого ликвидатора и на будущее. Поскольку люди из потомственного клана наёмных убийц берут очень большие деньги за свою специфическую работу, да и контакты с ними всегда проблематичны по своим последствиям. Их не только трудно, а и невозможно контролировать.

Вызвав отвращение физиологическим неряшеством, Чапос опять утратил как объект свою притягательность. Захотелось встать и уйти от него, чтобы не сунуть ему в жующую челюсть кулаком для назидания. – То, что для тебя наполнение твоего существования как земляного червя, для меня только комок грязи на ботинке, неизбежный, если обходного пути через эту грязь не существует. Улавливаешь разницу? – Рудольф сунул ботинком в ногу Чапоса.

– Больно же бьёте! – вскрикнул он.

– Это ещё не больно. Радуйся, что я всего лишь тебя погладил, – подобный стиль общения был противен и ему самому, но опыт выучил, что для поддержания к себе уважительного отношения необходимо иногда напоминать о своём силовом превосходстве.

Чапос тщательно разгладил свою штанину. Бандит был щёголем невероятным, компенсируя нескладную внешность внешним лоском. Но, к сожалению, ботинки Рудольфа были начищенными, и урона Чапосу нанести не удалось никакого.

– Нет её. Разницы этой. Когда влезаешь в дерьмо, не обязательно в нём тонуть. Вонять будет по любому. А ботиночки у вас – шик! Мне такие достаньте. Заплачу по максимуму.

– Для нечеловеческих копыт такие уж точно не подойдут.

– Да я срисовал уже. Закажу себе точно такие же. А то и лучше. У меня мастер в столице есть по части изготовления обуви на заказ. Ваша пленная аристократка у него тоже заказывает туфельки на свои пригожие ножки.

– У меня нет пленных.

– Однако, дочь аристократа вы как-то сумели себе присвоить…

– У меня нет рабов.

– Я тут украл у мастера пару туфелек, что она заказала для себя. Подарю ей как дополнение к платью, в котором она пойдёт со мною в Храм Надмирного Света.

Что можно было ответить ему на это, Рудольф не знал. Он смотрел в лицо фетишиста – греховного порождения блуда их местной богини Воды, созданное из местной глины и обожжённое огнем её подземного любовника. Рудольф впервые слышал сказку про загулы матушки Воды, но Чапос был фантаст, и мог её сочинить по ходу дела. Само лицо его имело цвет слегка подкопчённой оранжевой меди, как будто он только что вылез из владений загульного батюшки, оно довольно лоснилось сейчас от обжорства. И Рудольф поражался тому, что не устаёт от него никогда. Он был как своеобразный аттракцион для развлечения, отвлечения, даже если человек отвращается, а тянет смотреть иногда как порнографию или нелепый фильм ужаса. Так и отвратительный тип притягивал Рудольфа к себе некоей извращенной составляющей его же собственной души. Её хотелось ампутировать, выдрать из себя, но не получалось. Паралея проросла в него извилистым незримым щупальцем – корнем и корчевать было как? Чем?

– Чёрный Владыка раскалённого ядра планеты тянет к себе вниз. Уловив человека однажды, он не отпускает его без колоссальной борьбы никогда, ведь человек всегда один на один с превосходящей непредставимо подземной силой. Поэтому ему так важно заручиться в этой жизни поддержкой высших сил, напитаться их светлыми энергиями. Но глупый безверный человек сам отдаляется от них, сам приговаривает себя к засасывающему мраку, – отозвался Чапос эхом на его размышления, и могло ли это быть случайностью?

– Любопытно. Философ из мусорного контейнера. Что же ты оттуда не вылезаешь?

– А кто будет меня кормить? Вы что ли? Уйдя в своё время из шахт, я уже никогда туда не влезу, вкусив силы и комфорта. А на что ещё я годен? Я же люблю пожрать на славу, пусть это и не единственная радость, но одна из тех, которая не приедается никогда. В удобно и богато устроенной жизни всякий процесс жизнедеятельности становится удовольствием. Здоровый человек всегда и обильный производитель как мыслей, предваряющих плодотворные дела, себе и другим на пользу, так и нечистот. Думать же полезно во всякую минуту, особенно когда на работу никто не гонит, как было когда-то. Утром встанешь, окно раскроешь, а там птицы голосят, листва шелестит, и вся эта природная краса тоже моя. А то ведь прежде и природа вокруг как не моя, времени на любование не имелось. Уж не говоря о том, чтобы утречком заняться с какой-нибудь лапочкой…

Он искоса отслеживал реакцию Рудольфа на тему, которую всегда сводил к сраму, коробящему душу. Но на этот раз Рудольф отвлёкся и не заткнул фонтан той похабщины, что в следующую секунду и обрушилась на него.

– Регулярный, взаимно-нежный массаж тех самых органов, данных всякому для наслаждения, необходим. Главное, и тут хорошее добротное питание важно, чтобы иметь то, что девоньке и отдают, и полноценно взбодриться самому. Девоньки это дело любят порой и посильнее мужиков, если сам мужик, понятно, умеет источник страсти в её теле пробудить и с качественным разнообразием это нежное тело удовлетворить… – Он выпятил бочкообразную грудь, гладя раздутый от чрезмерной еды живот, откинувшись назад на спинку кондового стула недешёвого заведения. Но толстым он вовсе не был. Тугое холёное тулово его было сильным, неимоверно плотным. Он мог бы олицетворять собою того самого сверхплотного и тяжкого духа планетарного ядра, о котором разглагольствовал, если кому-то из мира их зрелищного искусства пришло бы в голову создать экранизацию его чёрной легенды.

Выдох земляного "демиурга"

Рудольф отвернулся и сплюнул на пол, откровения собеседника вызвали тошнотворное ощущение и во рту.

– От духоты, должно быть, во рту будто пыль, – участливо сказал ему Чапос и предложил отведать голубых ягод, утоляющих жажду без отягчения желудка, а также дающих приятное послевкусие.

– А говорил, помнится, что охладел не только к рабыням, но и к своей аристократке, – сказал он Чапосу вместо того, чтобы просто встать и уйти от этого скота. – И твоя устремлённость вверх покинула тебя и в этом смысле…

– Я говорил о конкретной аристократке, а не о женщинах вообще. Конечно, у всякого бывают периоды упадка, но, если ты не окончательная пока что падаль, всё быстро возвращается в исходную и сладостно-твёрдую норму. Тяга к женщинам покинет меня разве что на полях погребений. Да и то не даю обещаний, что не буду вылезать из-под почвенных пластов для путешествий хотя бы к ним в сны. Вы же знаете о том, как женщины томятся в своих снах о том, чего лишены в реальной жизни. Вот тут-то для душ похотливых и несытых раздолье. Они входят в соитие с такими томящимися…

– Про загробные твои сны давай не будем, – с отвращением перебил его Рудольф.

Но Чапос желал его злить и продолжил смакование скотских удовольствий.

– После моих девчушек, которые роятся вокруг и чирикают, трутся о меня своими клювиками ради вкусных зёрнышек, что мне теперь чахлая аристократка, помешанная на диетах и тонкости своей талии. Да и претензии на нечто высокое надоели мне. К тому же и усохла она, увяла конкретно моя старушка. Только и осталось от неё прежнего, что гордая осанка. Что ни говори, а была она мне, по сути, женой в течение долгих лет. Муж-то всегда при важных делах, при юных подавальщицах лакомых блюд. А я жил в его имении, замещая его. Ел, пил из роскошной посуды, спал на тонком белье, купался в чистейшем озере, где ни ступала нога простолюдина. Исключая слуг, понятно. Но там у них особые слуги. Они умеют молчать и ничего не видеть из того, что происходит в жизни их работодателей. Уезжал я от своей жёнушки-двоемужницы всегда с полным баулом подарков. Ни одной рубашечки, ни штанов сам не купил. Всё она. Приучила меня к дорогому одеянию и дорогой обувке на заказ. Она, конечно, не скрывала, что мужа любит, что муж лучше, чем я. И сам я знаю, как она плакала о нём, как желала его верности. В дни, когда была вероятность зачатия, она меня к себе не подпускала, рожала только от него. Но, как ни старайся, как ни хлопочи, а Надмирный Отец прелюбодеев всегда на свет ясный выводит. Попадание имело раз место, когда муж окончательно её забросил, поскольку с возрастом его конец встаёт только на молодых, как я и сказал. Он избалован и властен. Так что последний ребёнок, родившийся у моей аристократки, мой, то есть моя. Девочка по счастью, а у девочек и женщин нашей расы гребень отсутствует, он проявлен только у мужского пола. Муж глаза вытаращил, поскольку сообразил же, что давно жену не опахивал. Долго новорождённую девочку изучал, а потом поцеловал её в лобик и ушёл. Признал, а это главное. Думаю, ему было глубоко на… К тому же его жена столько лет воспитывала как своих родных его детей от любовниц. Она добра. За что я и утешал её столько лет.

– А молодые аристократки тебе, понятно, недоступны. Ухватил по случаю чью-то не обласканную жену, а теперь-то драгоценный прииск истощился.

– Да на что они мне? Они точно такие же, как и простолюдинки, только разодеты, да и простодушия им не хватает, а я научился его ценить. Я привык просыпаться утром рядом с премилой какой-нибудь мордашкой, она несёт мне напитки в постель, растирает меня душистой водой, массирует, едва прикасаясь пальчиками, шепчет в губы, как меня хочет. Вы ухмыляетесь? Но это правда. А я могу всё. Могу храпеть, пердеть, быть тем, кто я и есть – скотом, если в вашем определении, и всё равно буду облизан и обласкан. Вы считаете меня жесточайшим зверем. Но как иначе-то мне, не аристократу и не баловню судьбу, свою дорого устроенную жизнь, за которую заплачено не только многолетним трудом, а и прочей муторной, часто гибельной для большинства борьбой, сохранить? Потому и отдых ценен лишь тому, кто познал трудовую усталость. Раскинешься на обширной своей постели, на тончайших простынях, не стесняя себя одеждой, и чуешь, просыпаясь, как кто-то мягонько массирует мою поломанную тяжкими трудами юности спину. Приоткроешь глаза, а рядом соблазнительная штучка пытается укрепить для самой сладостной деятельности моё природное интимное имущество. Я о нём забочусь, с необходимой регулярностью обеспечиваю ему женскую ласку. Но держу себя в умеренности. Берегусь от разврата в любой его форме … – и это говорил продавец разврата!

– Мразь! Заткнись уже! – прошипел Рудольф, – если не хочешь, чтобы я уже реально отшиб тебе яйца прямо тут ударом ноги… – он встал и с грохотом развернул стул Чапоса к себе.

Чапос выкатил глаза, зловеще вращая белками, но гулко рассмеялся, привлекая внимание других посетителей дома яств, – Что же конкретно вас столь задевает? Не общайтесь, если невмоготу…

– Последую твоему совету, – ответил Рудольф, – Найду себе другого агента.

– Не стоит и усилий. Будь я не только по крови, а и по образу жизни аристократом, стал бы я с вами общаться? Или вы вообразили, что так легко войти с ними в общение? Вы что же думаете, что я, найдя себе такую вот обогатительную жилу для процветания, сам же и пользуюсь тем, чем торгую? Живя в своё время в простонародной среде, я привык к естественным для человека радостям, а всякая человеческая потребность, выходя за разумные пределы, разрушает человеческую же крепость. А если её нет, то разврат и последних сил лишит. Я всегда знаю меру во всём, пусть вам и кажется, что это не так. У меня просто потребности большие, ведь и я человек во всех смыслах массивный. Я всегда только одну женщину люблю, даже если обладаю властью над большим их количеством. Потешиться безобидными играми иногда и позволительно, чтобы подсластить, как в частностях, так и в целом горькую жизнь. Тяжёл этот мир, давит, а другого мы не знаем, вот и приходится всякому по мере возможности ума или изворотливости находить для себя средства для того, чтобы не расплющило уж совсем. Я для тех, кого приближаю, роднее отца и ближе мужа. Я досконально знаю, как устроен внутренний и очень тонкий женский механизм. Потому власть моя превышает отцовскую, она для них всё равно, что власть Надмирного Света. Это сладостное чувство. Хотя и от этого устаёшь.

– Якай поменьше. У гнусного отребья никакого «я» быть не может, как и у зверя. Наслышан, что каждый второй из рабовладельцев зверь-извращенец.

– Только не я!

– Ты не забывай, какие откровения порой можно услышать из уст твоих говорящих кукол, – волосы же дыбом! Не раз и не два мои коллеги хотели заняться тотальным уничтожением гнёзд разврата, собрав для этого бригаду добровольцев. Я запретил, поскольку бесполезно, не меняя устройства всей системы в целом. К тому же, заниматься локальными погромами опасно просто потому, что нас тут мало…

– Да у тебя волос-то, можно сказать, что и нет! – хохотнул Чапос, жадно впитывая все откровения Рудольфа. – Чему там дыбом-то вставать? Так вот оно что… – он призадумался. – Ты обладаешь властью над прочими подземными оборотнями? Конечно, когда надо следить за порядком в мире подземном, наверху этим должны заниматься здешние управители.

Тут бы и расхохотаться Рудольфу над его дикарской уверенностью в существовании каких-то демонов, но весело не было.

– Я над женщинами никогда не измываюсь, – убеждал его Чапос, став вдруг почтительным, будто стоял перед всемогущим судьёй. – А кто так делает, я тому морду звериную разбиваю одним ударом. Я их берегу, ухаживаю как за цветами в светлой и чистой оранжерее. Кому же чахлый и угнетённый цветок нужен? Тут очень затратная работа. Для изысканных и забалованных хозяев мира такие одушевлённые цветы только в соответствующей роскоши и уходе необходимо содержать. А я поставщик женщин отборной красоты, а потому и высокой ценности. Для купания у них есть перламутровая просторная ракушка размером с комнату, наряды, ароматы само собой. Кормлю их вкусно, вволю, разрешаю лениться и капризничать. Бывает, что я их сажаю в подвал с кусачими пауками, и мне это тяжело, да ведь нельзя беззаконно жить никому и нигде. Порой же такие дурные попадаются. Так и норовят наброситься, когтями в глаза, а то и с ножом…

Или вы думаете, что в числе мужчин меньше пострадавших от этих якобы слабосильных и угнетаемых особ? Сам свидетель и не единожды, как девушки убивали или калечили мужчин с такой изощрённой жестокостью, что… – он не договорил, с опаской посмотрев на Рудольфа. Тот смотрел в перспективу улицы, щурился от ветра и как будто не слушал, уйдя в свои раздумья.

– Что без причиндалов драгоценных оставались жизнь свою влачить… – Чапос замолчал.

– Что же тебя-то не утопили в той самой перламутровой ёмкости для купания? – продолжил за него Рудольф, – А вдруг такая возможность и представится? Девушки бывают порой и сильные. Даст тебе по черепу заранее заготовленным булыжником, а потом скажет, что ты поскользнулся, ударился затылком и захлебнулся.

– Со мной такого не произойдёт. Я всегда учитываю, какая добровольно ко мне льнёт и ищет в моём лице главное для всякой из них, – мужскую силу и заботу. Никакого насилия, только совокупность взаимных желаний. Её желание моей благосклонности и защиты, и моё желание – достичь краткого забвения всего. Потому что моя благосклонность – это улыбка Надмирного Света для неё…

Отвратное мурло, кем он и являлся, вызвало желание его уничтожить. И поражала собственная покорность подставлять под терзания свои уши и душу. Бяка из подлинной уже преисподней отлично соображал, что упражняется в глумлении, но вот почему он обнаглел? Раньше же такого соскальзывания в чавкающую мерзость никогда не было. Может, у Чапоса в голове что-то сгнило?

– Не смеши, «Надмирный Свет»! Глиняный Ивашка из не промешанной глины, выпершийся из тёмных нижних пластов наружу. Не знаю, сколько там у тебя комнат для омовений, как ты говоришь, но ты по-прежнему воняешь падалью. Почему ни одна из твоих подневольных утех не убила тебя? Чего им терять? Если так и так – пустыня.

– «И – вашка»? Что за словечко вы произнесли? Растолкуйте. А меня уже так называла одна женщина – «глиняным горшком с прогорклой кашей вместо мозгов». И обрубком гигантского червя меня называл один тип, а если знать, кем он мне приходится, можно и повеселиться, да мне не хочется. За убийство же не пустыня, а казнь светит такой вот милашке. Да и откуда им взять человеческое достоинство, если они не имели его изначально? Пустыня всё же шанс, хотя шанс и на краю преисподней. Например, моя мать родилась в зоне пустынь, а сподобилась родить меня от аристократа. Хотел бы я знать, где она и как выглядит. Думаю, она была красива. А его знать не хотел и не хочу. Придёт время, я буду его проводником туда, откуда он вызвал меня без моего согласия. В бездну.

– Глиняный Ивашка – это ты. «Нос крючком, голова торчком, а живот – ящичком». Сказка такая есть про ожившее глиняное чудовище. Он поглощал всё и всех, кого встречал на своём пути.

– Такой страшной сказкой не только и детей испугаешь, – заметил Чапос. – Нельзя детей пугать. Они очень уж впечатлительные.

– Добряк ты, оказывается, продавец юных тел и поглотитель чужих жизней, – удивился его замечанию Рудольф. – А меня в детстве моя добрая бабушка пугала такой сказочкой, рассказанной на ночь. Но если разобраться, то, как любая сказка она имеет глубокий метафизический смысл. И напрасно её рассказывают детям, я в детстве её боялся. Ненасытное бездуховное чрево, набитое под завязку и без смысла, обречённое так или иначе рассыпаться на глиняные черепки от удара сверху, заметь, – с горы. И хочу тебя разочаровать по поводу твоего мнения о собственной матери. Твоя мать была потомком людей другого фенотипа, внешне отличного от насельников Паралеи. Вряд ли она вписывалась в общепринятые каноны красоты.

– Хотите сказать, что я урод в уродливую мать?

– Я не считаю тебя внешним уродом. По мне так ты, глаз не оторвать. Необычный ты. А жители Паралеи ценят тонкокостных людей и склоны к излишней стандартизации. Но если бездельникам из лазоревых рощ можно быть воздушными духами, то скажи, как, обладая комплекцией эльфа, рубить породу в каменоломнях, ворочать тяжести и обрабатывать поля для выращивания хлеба и прочего? Если бы ты жил, как когда-то среди тружеников, цены бы тебе не было. Но ты же лезешь из своей толстой и бугристой шкуры вон в надежде стать радужным и порхающим аристократом. Зачем тебе это?

– Зачем? А затем, что я по крови своей наследственный аристократ! Отец мой старинного рода выкидыш, в Коллегии Управителей сидит, тварь породистая! И хоть что бы кинул мне от своего изобилия! Разве что кулачищами меня когда-то угостил от всей души… Опять же, в их среде полно приёмышей, простецкой природной выпечки, а кичащихся своей знатностью. Что же вам известно о той расе, что в рассеянном состоянии живёт среди просторов континента?

– Когда-то они во множестве населяли страну у океана, но сгинули по своей собственной вине, рассыпались на атомы, слишком были агрессивны. Обладая страшным оружием, назначившие себя элитой безумцы не справились с собственной хищной составляющей, погасившей их инстинкт выживания, потому что об уме в такой ситуации и речи быть не может. Отдельные экземпляры остались. Кто успел хорошо спрятаться.

– О моей матери что вам известно?

– Твою мать ребёнком привезли в Паралею, и она, когда подросла, работала чернорабочей в садах привилегированных сословий, где копала землю, сажала цветы, убирала плоды. Аристократы ценят красоту во всём, но ты же знаешь, что эту красоту создают не их руки. А однажды кто-то и приголубил нестандартную девушку в райских кущах просто из любви к экзотике, или она попалась тому, кто не успел донести своё «высокое устремление» низа туда, куда положено и всё пролил по дороге в случайно встреченное вместилище – в твою родительницу. Думаю, что последнее ближе к истине. И твоё «не знающее устали» то самое досталось тебе по наследству от аристократического маньяка. Вряд ли она сама к тому стремилась. Но как узнаешь? Так что она живёт где-то, тихо работая на сельских полях в далёкой провинции. Ведь она совсем ещё не старая. Что же касаемо твоего отца, об этом осведомитель мне ничего не сообщил ввиду засекреченности информации о лице, занимающем очень уж высокое положение. Поэтому тебе и сходит с рук то, что никогда не прощают другим преступникам. Ты же убивал людей в своём изнаночном уголовном клоповнике. Почему тебя не только не казнили, но и в тюрьме не держали больше месяца никогда?