Мать Вода и Чёрный Владыка

Чапос ничем не выразил своего удивления или волнения, или их и не было. Какое-то время он обдумывал услышанное, презрительно щеря зубы и раздувая ноздри. Кому предназначалось презрение, развратному отцу – маньяку, бедной трудовой матери, или всему неправедному миру Паралеи, неизвестно.

– Вам хочется думать, что тот, кто излил семя в мою мать, просто проходил мимо, когда она, на свою беду, слишком низко нагнулась для прополки цветников? Вы хотите мне внушить, что я изделие подлого насильника? От того мне и не дано внутренней гармонии, что моя мать не хотела меня никогда и даже не видела лица того, кто её сшиб сзади, окунул лицом в чёрную почву и предал поруганию? Теперь ничего уже не важно, но вполне себе символично. Жизнь любит подобную глумливую символику. Я всю жизнь так и сижу по самые ноздри в этой унавоженной смрадной почве. Но вот ведь шутка Судьбы, – и я плод любви. А раз так, то меня всегда любят женщины. Только в тех, кого зачали по любви, вложен любовный магнит.

– Если так, если в тебе таится ценное, пусть и не проросшее зерно таланта, чего ты выбрал столь зловредный промысел?

– Не всякому любимцу Судьбы охота лезть в грязь там, где нет обходных путей или они слишком длинные. Поэтому на меня, приспособленного к грязи с детства, большой спрос среди высокородных чистюль. А ведь я им ни в чём не уступаю, а то и превосхожу намного. И тут дело не в моём высокородном ваятеле, не в нём одном. Моя мать тоже щедро снабдила меня своим строительным материалом. Вот и вышел я редкой диковиной из её причинного места…

Он гримасничал, как будто глотал лимон, хотя их тут не произрастало, – Как же я ненавижу это самое место, куда вынужден столь часто наведываться и сам. Природа такова, что её не всегда и переборешь. Она не всегда зовёт наш ум на собственные гулянки. Помнится, вы тоже немало заплатили мне за то, чтобы я покончил с теми, кто едва не утопили Гелию в придорожной канаве. Не было такого? Непонятно, конечно, зачем так поступили. В смысле, до конца не добили…

– Ты же испугался тех бандитов. Оплату не взял, поскольку жизнь тебе была дороже. Знал, что прочие из числа их коллег тебя искалечили бы в отместку.

Чапос отрицательно покачал головой, ухмыляясь, – Не посмел бы никто и тронуть!

– Чего ж тогда не исполнил заказ? – вяло поинтересовался Рудольф, давно уж утратив интерес к той мерзкой истории.

– Любопытно стало, чем вы лично ответите за то нападение? Когда я лишь притворился беспомощным…

– Догадался, зачем я притащил тебя на то место, где и расправился с той нечистью?

– Догадался, – ответил Чапос без притворства. – Дали мне понять свою силу…

– Нет. Хотел и тебя присоединить к ним, чтобы сподручнее было вам втроём искать пути в Надмирные селения. Но потом жалко тебя стало. Гнев сошёл, и я понял, твоя-то вина в чём? В трусости если. Можешь теперь оправдываться, силён, мол, отважен, решил эксперимент надо мной затеять. Не так это, падаль! Ты вовсе не был уверен, что твой папаша тебе защита. Он знать тебя не хотел и не хочет!

Чапос не подал и вида, как задевают его упоминания о равнодушии папаши по имени Ал-Физ. Или давно уж смирился с этим непризнанием, – Дела ушедшие, а всё же, томят меня нерешённые загадки. Не раскроете ли секрет, кто после всего Гелию исцелил? Ведь она была в таком состоянии, что шансов выжить почти и не имелось. А она после того нападения вскоре опять появилась вся из себя как новенькая?

– Не лезь туда, куда тебе и незачем. Не грузи свою голову тем аспектом бытия, куда тебе по любому не попасть. Займись лучше собственным преобразованием из пресмыкающейся в грязи твари в мыслящее существо.

– Не могу я один вычистить всю ту глубочайшую грязищу, в которой и сам живу. Как и сказал, по самые ноздри плаваю в этом.

– Так вылезай оттуда! Кто тому мешает?

Чапосу не понравился его совет, и он совершил разворот от себя к Гелии, – Говорил я вам, не пускайте вы Гелию в аристократические увеселительные заведения. Не давайте ей такой свободы. Там она и воспалила к себе чью-то властную похоть. А как отказала хозяину жизни, то и получила палками по рёбрам от его жестокого холуя. Но вы ж до властного гада не смогли добраться, а испепелили наёмников. Сказать вам его имя хотя бы и теперь? Когда прошли годы…

– Когда и было, – всё так же вяло отозвался Рудольф. – К чему мне имя, если уничтожать надо всю вашу властную касту, если по справедливости…

– Так и уничтожьте! Уничтожьте, как смогли испепелить тех, кто исполнял волю одного из вожаков Паралеи.

– Я тебе кто? Чистильщик разве? Я тут не ради смертельных побоищ. Я всего лишь отомстил подонкам, избившим мою женщину. Мою!

– Месть вещь правильная. Только причём же тут вселенская справедливость? И ругаетесь вы из-за того, чтобы скрыть от самого себя, как тянет вас всё низкое. Во мне же концентрация этого животного и раскалённого субстрата такова, что вы от духа его буквально пьянеете. Но вы думаете, что вы-то приличный мальчик, и наслаждаетесь контрастом, воображая, что я как чёрный фон способствую более сильному проявлению вашей светлости. Добавлю, что мнимой, – Чапос перешёл на ты. Что всегда делал лишь при полной откровенности. – Загадка для меня, почему ты лишён такого добра, каким мир этот наполнен до излишества? Женщин имею в виду. Способов их добычи существует множество, даже нищие такими удовольствиями не обделены. Надоела избыточно сладкая и разукрашенная аристократка? Так подбери себе попроще, хоть и эту из дома яств служебную деву. Я и сам люблю иногда для полноты ощущений, что погрубее отведать, раскрепоститься, так сказать. Чтобы не жалко потом было…

– Сегодня ты точно напрашиваешься своим рылом на конкретный кулак, – ответил Рудольф, предельно устав от этой гнусной горы, извергающей смрадную грязь. – Твой аристократический папаша, видимо, очень умён, раз с первого взгляда опознал в тебе свою личную неудачу, отчего и рассвирепел на тебя. Избил и не признал.

– Он всего лишь исполнил приказ вышестоящего. Потом освободил меня из подземного узилища и дал мне денег. Хромоногий Реги-Сэнт, на ту пору бывший Главой Департамента Безопасности, приказал меня умертвить как ненужного свидетеля…

– И ты взял? За избиение себя и того человека, кто заменял тебе отца?

– Дела давние, и мне горестно к ним прикасаться. У вас же лишь сиюминутное любопытство… – в голосе Чапоса звякнула нотка мольбы.

– Не будь ты для меня аттракционом развлечения, стал бы я терять на тебя своё время, – ничуть не растрогался Рудольф.

– Ты всего лишь мне завидуешь, – Чапос перешёл на равную форму общения, еле подавляя раздражение, – А уж знал бы ты, как я тебе завидую! Иной раз изведусь весь от лютой этой зависти и неразрешимых мыслей о тебе. Твоя сила закована в непонятные мне ограничения. Твоя красота никак не используется, как и ум в полную его меру, а ты хотел бы такой же вседозволенности тут, как и я. Хотел бы вкусить и от пиров, и от сладостных забав на полную свою мощь, что преет в тебе невостребованной также.

– Это ты весь сопрел, сидя в своей навозной куче, а я-то ослепительно чист, поскольку живу в непредставимой для тебя чистоте во всех смыслах.

– А не можешь ничего! Живёшь серо, можно сказать, убого выглядишь по своему оформлению, женщин лапаешь лишь мысленно, раздевая их только глазами, поскольку твоя швея не дала тебе желаемого, как я понял. И я не удивлён. После той роскоши, в каковой она нежилась у своего отчима-мужа, что ты можешь ей предложить? Ты даже от тягот труда не в состоянии её освободить! Нет у тебя тут никакого видимого богатства. Даже заработанные в этом «Лучшем городе континента» деньги ты тратить с умом не умеешь! И почему-то думаю, что и там, внизу, та же скудость у тебя. Запрещает-то тебе всю лакомую полноту бытия вкусить, кто?

Рудольф молчал, оглушённый его дичайшим и пафосным обличением. Видя, что реакция со стороны Рудольфа запаздывает, Чапос тоже примолкнул. Рудольф собрался уходить, так и не сказав внятно, нужна ему женщина или нет?

А Чапос уже настроился ошкурить этого придурка, оплачивающего то, что можно взять бесплатно на всяком перекрёстке с его-то возможностями! Чтобы не дать уйти возможному ближайшему уже прибытку, он затеял разговор на тему, всегда заманчивую для странного оборотня, – Не будем уже о женщинах. Не та они тема, чтобы тратить на это столь редкие часы досуга. Давайте уж договорим о красноволосой расе и о повсеместном её распространении на континенте в прошлые времена. А мне, как понимаете, эта тема особенно любопытна. Они не были уродами, тут вы правы. А кто так считает, имеет ограниченное понимание в отношении природного богатства этого мира. Зауженное восприятие, так сказать, как у насекомых. Женщины той расы, которых мне приходилось встречать, поражали своей яркой и энергичной красотой, силой чувств и одновременно тонкой восприимчивостью. Те люди были ничуть не менее, а более развиты, нежели люди нынешние – люди всеобщей серости и тусклой подражательности. Их цивилизация вторична по отношению к погибшей, потому она и затухает, что погибли её создатели. Только те, кто создает цивилизацию, способен поддерживать её устойчивость, а устойчивость всегда в развитии, а не в застое. Виснэй Роэл знал, о чём он говорил. Он обладал огромной коллекцией артефактов, но все его труды уничтожили, как и саму коллекцию похитили после того, как самого его убили. Уверяю вас, моя мать была красотка, а папаша, пусть и не внешне, а по качествам своим урод. Что он и подтвердил, шлёпнув на моё лицо свою нестираемую аристократическую печать. Все его запрятанные изъяны в моём случае и вылезли наружу!

Как и предвидел Чапос, Рудольф клюнул на эту тему, – Откуда же такая уверенность, если ты подкидыш в чужую семью? – спросил он заинтересованно.

– Ха! – довольно откликнулся Чапос, – как любите вы темы отвлечённые! Почему? Если от них прибытка вам никакого? Вы удивитесь, но я знаю имя того, кто и зачал меня ради такой вот неласковой доли. А ведь и в моменты, предшествующие зачатию, мужчина обязан подумать о том, какой щедростью будет способен он одарить своё творение… ведь не дикий же зверь во время дикого гона, в самом деле? Но как подумаешь, тут мы от зверья-то и неотличимы порой. Только приспособились как-то свой верхний ум от нижнего чётко отграничить. Или сама Мать Вода со своим муженьком-исполином подземным нас таковыми сотворила, поскольку блуд он часто и поспешен, и неосмотрителен. А Надмирный-то Отец всего лишь нам отчим милосердный. Придёт время, и я уничтожу этого аристократического блудника. Все свои недостатки мне передал, а своего аристократического блеска и прочих благ лишил. Обязательно уничтожу, ещё тогда слово себе дал, как кровью харкал от его щедрых оплеух… – Чапос выставил вперёд свой чудовищный кулак, – От него такой вот кулак мне и достался. Силён, умён, богат, а сердце-то его булыжника мертвее. Наслышан я, что многих он увечил, когда его низовой работой грузили вышестоящие. Теперь-то он других для такой деятельности нанимает. Вышибу его вон из этого мира, куда он меня вызвал из мира иного! Тогда, когда сочту нужным. А вы перестаньте воображать, что вы тут хоть кому защита. Никому вы тут не защита. Даже своей Гелии не были…

– Если ты не изменишь сам тон нашего общения, то я…

– Что? Испепелите из своего сверхоружия? Даже маг Тон-Ат не сумел уничтожить меня. И вы не станете того делать. У вас же есть некая своя, хотя мне и непонятная, а этика поведения среди людей Паралеи, некие ограничения на насилие, как бы вам и не хотелось порой того. И не воображайте, что меня привязывает к вам корысть. Вы только незначительная часть моего грандиозного коммерческого проекта, причём я общаюсь с вами больше от любопытства к вам, чем по причине реальной выгоды. Я любопытный слишком. Но чую, не доведёт меня это до добра. Хотя вы и самая малая часть из того, в чём я черпаю выгоду, вы же и носитель самой большой опасности для меня. И не потому, что не подконтрольны нашим властям, а от того, что не признаёте над собою и высшей Надмирной Власти, вот что! Вы же говорили сами, что созданы из другого звёздного вещества и духа другого Творца, а Он далеко отсюда. Вы уверены, что скроете от Него любые свои деяния за дальностью расстояния. А что, если нет? И Творец наш Един? И доказательство тому у меня есть. Потомки ваши от местных женщин – что это как не доказательство?

Сильно потея от жары и обилия еды с выпивкой, оранжевый зверь-апельсин неожиданно расстегнул оранжевую рубаху, явив заросшую тёмно-рыжими кольцами мощную грудь. Раньше он никогда не позволял себе подобной развязности. Вероятно, прежде он стыдился своей непохожести на других, а теперь начисто утратил всякий стыд во всём. Под густой медной шерстью едва просматривалась его кожа. Цвет волос на голове не соответствовал тому, каким окрасила природа его нательную шерсть, он и в этом смысле был тут диковиной, не единственной, но редкой. Рудольф помнил, как Чапос уже рассказывал ему, что встречал на обширном континенте Паралеи похожих на себя мужчин, так и женщин этой же расы. В отличие от мужчин те как раз часто наделены необычной лакомой красотой. Тогда Рудольф пошутил над ним: «Чего же не взял себе пару»? На что Чапос скривился, но ответил, что такая у него как раз и есть в качестве единственной женщины. Вернее, была… А поскольку он желает пойти в Храм Надмирного Света с прекрасной девственницей, чтобы зачать детей в её чистом лоне, другими не тронутом, пришлось прежнюю отодвинуть. Ему нужна избранница, которой и поклоняться не зазорно такому человеку как он.

– Нэя свой счастливый шанс упустила. Разумно было бы и вам оставить её, как я свою прежнюю наложницу и найти себе юную девственницу для прочной длительной связи. Всё лучше, чем тратить деньги на подпорченных уже дур! Я вам и тут помогу. Конечно, это нелёгкая затея, как и мне было непросто обрести ту, кто и соответствует моим высоким представлениям о доверительном семейном союзе, но я нашёл…

Было ли это смешно слышать из его уст? Давно уже нет. Его обильный речевой поток всегда протекал где-то параллельно руслу подлинной его жизни, где бурлила и клокотала его тёмная практическая деятельность.

Представив бедных девчонок, к которым мечтательный наследственный маньяк совался со своим, «не знающим устали», тёмным гигантским фаллосом и производил с ними то, что называл «совокупностью взаимных желаний», можно было только содрогнуться, сочувствуя их участи. Как, наверное, ужасен рёв его животного торжества для тех, кто замирали за тонкими картонными стенами, радуясь, что не они соучастницы этой «совокупной радости» на сей раз, а уж ощущения сотрясаемой его бешеными рывками «счастливицы» лучше было и не представлять. В таких заведениях на всём экономили, и внутренние стены – перегородки были практически условными, – все звуки, крики, стоны и запахи были всеобщим достоянием. Вдобавок ко всему он грабил их, если кто из девушек не находил себе надёжное укрытие для заработанных денег и подарков от довольных и не всегда злых или жадных потребителей. После такой «избранности» они бежали от него во все стороны света, и он жаловался на постоянную их убыль. Его порнографические откровения обладали не только физической плотностью, но и прилипчивостью, как некая мерзкая субстанция, так что невольно возникал эффект сопричастности к его безобразиям.

– Когда-нибудь я всё-таки удалю тебя с информационных носителей этого нелепого архаичного диска – вашей планеты.

– То есть? Не очень понял.

– Сотру со страниц книги жизни, чтобы дать утешение тем, над кем ты привык глумиться. Зачем ты это делаешь – утяжеляешь и без того их плачевную жизнь? Они же не просто люди, а женщины, которые должны рожать вам будущее – детей.

– Я таков, каким и слепило меня моё гиблое детство. Никто не любил меня, а приёмная мать даже ненавидела. Потребовала у слабовольного приёмного отца засунуть в кромешную шахту с подросткового возраста, дабы не стал я бандитом, как на морде моей прописано, а одобряемым тружеником во благо семьи. Денег не давала, отнимала всё заработанное. А не погиб я лишь благодаря собственной врождённой крепости. Даже Эля, которую я спас из лап жестокого и влиятельного ящера, не любила… Я повёл её в Храм Надмирного Света, ласкал её, наряжал, подарил возможность жить в своей усадьбе, растить детей, которых она где-то нагуляла, а подсунула мне как моих кровных. Только ведь я, зная, как тяжко может быть приёмышу, их и словом не обидел, ничем не задел, не ущемил. Она упрекала, что я к детям неласков. Так ты мне роди моих уже детей. «Нет! Сам попробуй, каково это тело своё родами разрывать»! Итак, дескать, еле срослось, еле зажило, любить перестанешь. Да ради потехи, что ли, я жену себе завёл? Когда у меня куда более соблазнительной потехой целый дом в столице наполнен. Тогда что тебе в моей усадьбе делать? Трудись, как я сам, как другие. Стал я приучать её к хозяйству. Усадьба – это не театр, где она привыкла вертеть задом, да ножки свои выставлять ради зрительного соблазна ротозеев. А ножки у неё хороши, нежны и упруги на ощупь… Тот, кто такую девочку нетронутой себе присвоил, вряд ли бы от неё отказался, не будь она блохой по своей натуре – ненасытной и мелкой кровопийцей, сама на всех встречных и прыгала. «Ты тупица, обросшая шерстью»! – орала мне порой, – «Утончённое искусство не ради таких, как ты, создано! Всё, чему нас обучали в школе искусств, есть служение лишь чистому искусству». Ради искусства – ха! Только ради того, чтобы потом соблазны свои продать подороже. В мужниной же усадьбе, помимо задирания нежных ножек и оголения в супружеской уже постели, работать надо, как и всем прочим ради пропитания. Любовь к делам постельным не отменяет и прочих обязанностей всякой жены. Рожай, выкармливай и трудись неустанно ради блага семьи. А она ревновать вздумала! Другая бы радовалась, что муж редко дома бывает, а тебе от этого лишь вольница, да возможность полениться, когда нет сурового спроса. Но нет! Она, задрав подол и взяв своих нагулянных детей в охапку, помчалась от меня в столицу. К кому? К тем, кто не даст ей уже ничего! Знать бы кто помог ей сбежать, она и дороги-то не знала из моей усадьбы. Я построил своё убежище на границе с джунглями, дорог практически нет, а я никогда её не отпускал никуда, как чувствовал, что она порченая была этой своей театральной выучкой. Но в столице никуда её не взяли, утратила форму, да и была-то даже по юности своей всегда в статистах. Теперь вообразила о себе, что она способна к образованию. Ещё не решил, что с ней сделаю. Возможно, и сотру, как это вы говорите, и никаких ей больше страниц, ни белых, ни запачканных её блудом…

Слушать про его Элю было тоже неприятно, как и неприятно ему было и само это липкое и сладкое, как просроченный леденец, существо по имени Эля. Поэтому он спросил у Чапоса в лоб, – Тебе хочется убить меня? Хотя бы иногда возникает такое желание?

Чапос опять завис в молчании. Потом ответил, скосив один глаз в сторону, а другим вонзившись как шилом в самый мозг так, что Рудольф вздрогнул. У этого зверя и лютость взгляда была звериная. Но зверь на то и зверь, что человека не переглядит. Чапос отвёл свой взгляд, собрав глаза в кучу и приспустив веки, – Вы умеете читать мысли, так что к чему вопрос?

– Отвечай! Если спросил, то хочу озвучки твоих мыслей. Если уж сидишь и выпускаешь с усердием зловредные газовые примеси из себя, чтобы меня удушить тут, выпускай и прочее, чем забита твоя башка-клоака.

– Бывает такое… И не просто убить. А оскопить. Отчего-то я уверен, что ты обладаешь весьма впечатляющим атрибутом своей мужественности. Как и я. Издеваясь же над моей сексуальной одержимостью, ты и сам хватаешь похотливым взглядом каждую проходящую мимо женщину, если она того стоит, конечно. Но считаешь, что твоё внутреннее устроение настолько глубоко и запрятано, что такой тупоумный представитель низшего человечества как я ничего не понимает в тебе. А всё же, люблю я с тобою поговорить по душам и никогда не смогу причинить тебе вред, если собственноручно. Если честно, ты один интересуешься мною, слушаешь меня, изучаешь. Меня даже женщины, которых я удовлетворял выше их запросов, не изучали так пристально. А уж чтобы любоваться мною, этого не было никогда. Не имею в виду свой чисто мужской атрибут, – на него-то восхищённых созерцательниц хватает. Но чтобы мною, как человеческим уникальным экземпляром, тут – увы! А ты вот налюбоваться на меня не можешь. Как и я тобою. Для того и живописую для тебя картины из собственной жизни, о чём обычно люди умалчивают. Чтобы подольше тебя рядом удержать, а ты очень любопытен, – Чапос стал печальным. – А ведь в раздвоенности моего отношения к тебе скрыта большая боль для меня. С одной стороны это почти родная к тебе любовь, и я должен тебя предостеречь от угрожающей опасности, а с другой – ненависть, когда я хочу обратного. И как ты узнаешь, не приговорён ли ты к смерти? И она уже румянит свои щёки для встречи с тобою?

– Понимать это как предупреждение? Как то, что любовь в тебе победила твою же ненависть? Кто мне угрожает?

– Об этом ты должен подумать сам и быть осторожным. Понятно, что не я. Мне-то зачем? Если я и не простил тебе Нэю, то глупо мстить за то, что не было отнято.

Ноздреватая субстанция из басен Воронова, поведанная ему же интеллектуальным мусорщиком Хагором, тоже хотела только любви. При странном этом признании в любви-ненависти Чапос даже слегка посветлел лицом, слегка утончился, даже так можно было сказать. Лоб утратил нервические продольные складки, глаза приобрели ясность и тихую задумчивость, а само лицо незримая рука некоего духа выравнивала на глазах, разглаживая не промешанную вязкую его фактуру.

Если можно такое допустить, хотя бы мысленно, что Нэя – мечтательная и возвышенная девочка из прошлого полюбила бы Чапоса, стала бы она тем добрым духом, который преобразил бы его, довершив неоконченную работу брошенного Творцом негодного образца? Или он стал бы лишь иллюзией её обманутого сердца, как та губчатая склизкая сволочь – паразит, что питалась несчастными заблудившимися в Космосе людьми? Оно хотело только любви и утешения, или чего-то и ещё? Доктор Франк никогда и никому в подземном городе не рассказывал эту мрачно-загадочную историю, услышанную самим Рудольфом из уст земного шефа ещё на Земле. А оказалось, между Франком и Хагором происходил информационный обмен. Так и представилось, сидят два старика на тёплом пригорке и удивляют друг друга былью и небылью… Но ничего удивительного, если они оба когда-то возились с маленькой Икринкой. Хагор как дедушка, доктор как наблюдатель за развитием ребёнка.

– Ты так и не смог забыть её? Как это возможно за столько лет твоей, насыщенной липкой грязью, жизни? Где у тебя, или правильнее в тебе, осталось то чистое место, где возможно хранить человеческие чувства? Чего ты хочешь теперь? Любви и утешения?

– У меня целый «дом любви», элитный и мой собственный, и я уже всем обожрался. А по поводу неизжитой любви к маленькой швее я просто пошутил. Решил вас немного подразнить. Помассировать психику для лучшего пищеварения, – и вполне по-скотски Чапос сытно рыгнул в сторону Рудольфа кислой едкой приправой. – Утешайтесь с нею сами. Но, похоже, вам не хватает этого самого утешения. Что же. Я поделюсь с вами лучшим из того, что у меня есть, как и всегда. Жаль только, что я не узнаю о том, насколько вы останетесь ею довольным. А кстати, как там Эля? Счастлива ли она? Уверен, что никто не способен дать ей того, что давал я.

– Если ты о кулаках, которыми ласкал её, то да. Так не способен уже никто. Отойдя от синяков, она не только побелела, но и стала стройнее, перейдя на иную диету после твоей сытной похлебки для домашнего скота. Местные парни, насколько я понимаю, ею довольны все. А уж как она сама довольна своей жизнью, понятно всякому встречному. Женщина, даже не цветок, а экзотическое соцветие твоя бывшая жена. В глазах рябит от яркости, как на неё посмотришь, – издевался над Чапосом Рудольф, передразнивая его манеру говорить о женщинах как о растениях или насекомых. – А уверяешь тут, что женщин не бьёшь. Свою жену едва до состояния калеки не забил. И кто-то, милостивый, помог ей от тебя сбежать. А уж дальше, живучая и наделённая завидной приспособляемостью, она укоренилась и расцвела на новой почве.

– Догадываюсь, кто это была. Она ведь решила, что если Элю вытащит из моей усадьбы, то сама туда хозяйкой войдёт. Бесплодные и жалкие мечты! Для той, кто обречена распахивать сокровенные свои внутренности для толп пресыщенных распутников, двери моей усадьбы не распахнутся никогда… А ведь и вы её знавали… Довольно любопытно, что у нас общность троп, общность дев…

Рудольфа заклинило от его наглости, и вместо того, чтобы гаркнуть, какая ещё общность дев? Он промолчал.

Чапос быстро вошёл в свои привычные внешние координаты, темнея и раздуваясь багровеющим от злобы фасадом – мордой. Благодушный апельсин сбросил маскирующую свою корку, явив прежнего монстра. На мощной шее выступили жилы – корневища. Казалось, голова его имеет корни, растёт из скалы его тела, натужно тщится достать до недосягаемого неба, совершить свой обречённый бросок вверх. Со дна его существа опять поднялась к зримой поверхности скрытая и сдавленная лава его ненависти, не только лично к Рудольфу, а ко всему, что его окружало, зажигая зрачки зелёной пульсацией. Это существо почти физически раздирали две противоположные стихии мира. Страдание от жизни было преобладающим его ощущением, и он не ведал счастья, даже короткого и обманчивого. И всё врал про сладости любви со стороны несчастных и обездоленных девушек, над которыми он издевался. Никому они не могли уже дать счастья.