Следуя за Мухаммадом. Переосмысливая ислам в современном мире
Не все муджтахиды разделяли этот взгляд на шиитский ислам – некоторые из них считали, что создание системы исламского правления нелегитимно до возвращения имама ал-Махди) (Ά) из сокрытия. Но у имама Хомейни была своя система аргументации, основанная как на рациональных доводах, так и на сакральных источниках.
Внутренняя логика хомейнизма такова: одна из задач, возложенных на шиитских Имамов) (Ά), которые в шиизме имеют статус безгрешных в соответствии с айатом 33 суры 33 «Ал-Ахзаб», заключалась в сохранении аутентичного ислама и Шари'ата Пророка) (С), и эти исламские законы не должны оставаться голой теорией, переписываемой от руки поколениями муджтахидов, – мусульмане обязаны воплощать их в жизнь, чтобы, тем самым, создать платформу для противостояния несправедливости и угнетению и таким образом приблизить приход Имама ал-Махди) (Ά):
«Мы вновь подчеркиваем, что Аллах Всевышний предназначил законы для того, чтобы они регулировали жизнь людей, и чтобы благодаря ним [этим законам] они могли достигнуть счастья в этом мире и в мире следующем. Разум свидетельствует о том, что законы и предписания, данные Аллахом и Его Пророком) (С), должны претворяться в жизнь (людьми), а не быть отодвинутыми в сторону. Это факт, не нуждающийся в дополнительном обосновании, ибо чисто рациональные доводы говорят о том, что любой законодатель в этом мире издает законы для того, чтобы по ним жили на практике, а не только оглашали их или записывали их на бумаге»[11].
Отвечая на упреки тех, кто считает абсолютный вилайат ал-факих узурпацией власти и полномочий Сокрытого Имама)(А.), имам Хомейни отмечал, что безгрешные Имамы) (А) не стремились к власти что власть была для них лишь средством воплощения в жизнь законов Шари'ата, а через них – справедливости:
«Руководство государством в принципе не имеет ранга и степени, а только является средством для исполнения законов и осуществления справедливой власти ислама. Повелитель правоверных[12] (Ά) относительно власти и руководства спросил у Ибн 'Аббаса: "Сколько стоят эти туфли?" – и тот ответил: "Они ничего не стоят". Имам 'Али сказал: "Руководство вами для меня имеет меньшую ценность, чем они [эти туфли], за исключением того случая, если я смогу при помощи руководства над вами установить справедливость (т. е. закон и исламскую власть) и уничтожить несправедливость (т. е. законы и власть зла)". Поэтому правление и руководство – само по себе лишь средство. И это средство не имеет никакой цены для людей Аллаха, если они не совершат праведного дела и не достигнут высших целей. Поэтому в книге "Нахдж аль-балага" говорится: "Если бы я не был обязан сделать это, то отказался бы от этого (т. е. правления и власти"»[13].
Тем самым, по мысли имама Хомейни, узурпация власти Имама) (А) имеет место лишь в том случае, когда правитель неправеден и когда он начинает подменять законы, данные Аллахом через Пророков) (С) и Имамов) (Ά), собственными измышлениями и нормами, не имеющими отношения к Шари'ату Ахл аль-Бейт) (А) – т. е. людей Дома Пророка) (С), безгрешных Имамов) (Ά).
Далее в той же книге имам Хомейни приводит множество доводов, почему для претворения в жизнь исламского закона необходимо исламское правление и исламское государство: это и централизованный сбор налогов[14], и укрепление обороноспособности[15], и противодействие несправедливости и угнетению на международной арене[16].
Тем самым, де-факто хомейнистский проект, как и изначально шиизм в целом, зиждется на тезисе о возврате к чистому исламу Мухаммада) (С), и эта доктрина не является модернистской инновацией, ибо своими корнями уходит в саму сакральную шиитскую традицию (любопытно, что и оппоненты имама Хомейни настаивали на том, что они сохраняют чистый шиизм – то есть, в понимании шиитов, изначальный ислам Мухаммада).
По иронии, на то же самое претендуют и салафиты, которые в сегодняшнем мире являются не просто оппонентами, а непримиримыми антагонистами шиитов. Они также заявляют о том, что они представляют чистый ислам Мухаммада)(С) и желают построить государство на этой основе. Почему же тогда два этих проекта вошли в клинч и в фазу вооруженного противостояния, и почему так разительно отличается Исламская Республика Иран, где развивается наука, культура, искусство, где велика роль и высок уровень образования женщин, где защищены права конфессиональных меньшинств, от Исламского государства Ирака и Леванта (ИГИЛ, Да'иш), в котором ущемляются базовые права женщин (вплоть до невозможности получения медицинской помощи), уничтожаются культурные памятники и проводятся изуверские казни иноверцев и инакомыслящих?
Очевидно, потому, что, преследуя ту же искомую цель, салафиты апеллируют к принципиально иному базису, а именно – к изначальному исламу в интерпретации тех сподвижников, которые бросили вызов сакральным фигурам шиитов, а именно – имаму 'Али ибн Аби Талибу)(А), имаму Хусейну)(А). Некоторые из этих персон (Му'авийа, Йазид и др.) воевали против шиитских Имамов и предали их мученической гибели. Стоит особенно подчеркнуть, что подоплекой этих войн было разное понимание ислама и разная интерпретация исламского закона.
В случае с иными исламскими политическими движениями подоплека и вовсе может быть иной, в том числе связанной с классическим суннизмом и с расширенным представлением о «золотом веке мусульман», включающим не только период «праведного халифата», но и эпоху правления омейядов, 'аббасидов, османов и т. д. Разумеется, ни шииты, ни салафиты не считают период царствования этих династий «золотым веком ислама», однако некоторые движения – например, суфийский орден Мурабитун – апеллируют к этим эпохам как к некоему социальному идеалу[17].
Поэтому все мусульманские политические движения эпохи модерна, апеллирующие к изначальному исламу Мухаммада (С) как к основе, которая должна лечь в основу исламского государства, исследователю следует четко диверсифицировать, а не объединять их под общим невнятным и аморфным ярлыком «фундаменталисты».
Однако это не единственный вопрос, в котором Карл Эрнст не проводит должной диверсификации. Если ознакомиться с гланой «Этика и жизнь в мире», можно обнаружить, что исследователь также не проводит грани разлиния между понятиями «исламская этика (ахлак)» и «исламское право (фикх)». Карл Эрнст ассоциирует этику с законом, рассматривая их в качестве эквивалентов. Хотя с точки зрения ислама это принципиально разные вещи.
Закон – Шари'ат – регламентирует внешние стороны поведения – акты поклонения ('ибадат) и сделки (му'амалат). Он включает в себя весь комплекс предписаний, касающихся запретного (харам) и дозволенного (халал), причем в число разрешенных действий входят деяния категории ваджиб (обязательное), мустахабб (желательное), мубах (нейтральное) и макрух (предосудительное и не рекомендуемое, но не запрещенное)[18]. Если человек правильно исполняет все акты поклонения и не совершает запрещенного, по Шари'ату его деяния верны и действительны, т. е. имеют законную силу именно в юридическом смысле слова.
Значит ли это, что он автоматически становится нравственным человеком?
Нет, потому что, помимо внешней правильности, для этической оценки действия крайне важен нийат (намерение). Точнее, в сфере, относящейся к поклонению ('ибадат), намерение имеет не только этическое, но и юридическое значение: например, если намаз прочитан с неправильным намерением (например, вместо вечернего намаза человек намеревался прочитать полуденный) или человек вынужденно голодал в месяц Рамадан, не имея намерения держать пост, акт поклонения не считается выполненным. Однако в области взаимодействия между людьми (му'амалат) внешней правильности действий достаточно для того, чтобы они считались юридически корректными. Однако нравственное наполнение придает этим действиям намерение и цель.
Рассмотрим это на конкретных примерах. Допустим, два человека заключили никах (исламский брак), и с точки зрения соблюдения формальных правил фикха этот никах действителен. Однако этическая оценка этого никаха целиком и полностью зависит от того, какие цели преследуют вступившие в брак. Если никах увел человека от поклонения Аллаху – например, чтобы обеспечить семью, мужчина стал прибегать к запрещенным формам заработка (работа в сфере, связанной с ростовщичеством, продажей спиртного, в индустрии недозволенных развлечений) или оставил обязательное (намаз, пост и т. д.) – невозможно считать такой никах способствующим нравственному росту этого человека. Иными словами, с точки зрения закона этот брак будет действителен, но с точки зрения этики (ахлак) – предосудителен. То же самое можно сказать и о никахе, заключенном с корыстными целями. Однако если основой никаха будет любовь и духовная общность, и супруги начнут поощрять друг друга к совершению одобряемого, с этической точки зрения этот брак будет считаться благословенным (мубарак). При этом с точки зрения формальных правовых предписаний два этих никаха могут быть идентичны, т. е. заключены по одной и той же нормативной форме.
Абсолютно правильный намаз может совершать и законченный лицемер (мунафик). Человек, не верящий ни в одно из положений ислама, может на публике выполнять намаз сообразно всем предписаниям, но его намерения при этом будут совершенно мирскими: это снискание похвалы и уважения в конкретном обществе или же поднятие рейтинга на выборах, проходящих в мусульманской стране. Естественно, также нельзя назвать такого «мусульманина по форме» нравственным человеком.
В мистической философии ислама под это разделение между законом (фикх) и этикой (ахлак) подводится вполне четкое обоснование. Так, известный исследователь исламской философской мысли, французский ученый Анри Корбен, в своем труде «История исламской философии» пишет:
«…Мы оказываемся перед следующей дилеммой: можно ли ограничить ислам правовой и юридической интерпретацией, законничеством, эзотерикой (захир)?.. Или же подобная эзотерика, захир, которая как будто достаточна для упорядочения практической жизни, является лишь оболочкой чего-то другого, внутреннего, эзотерического, батин? Если да, то весь смысл мусульманской практики меняет окраску, так как буква позитивной религии, шари'ата, обретает смысл только в хакикате, духовной реальности, являющейся эзотерическим смыслом Божественных Откровений»[19].
И далее А. Корбен конкретизирует:
«В рамках нубувват выделяется нубувват ат-та'риф – пророчество учительное, «гностическое», и нубувват атташри' – пророчество законодательное. Последнее – это и есть собственно рисалат, пророческая миссия расула, или посланника, заключающаяся в том, чтобы объявить людям Шари'ат, закон Божий, «небесную Книгу, сошедшую в его сердце». Было множество посланных наби, в то время как число великих пророков, призванных открыть людям новый Шари'ат, ограничивается шестью улу ал-'азм («обладателями твердой решимости»): Адамом, Ноем, Авраамом, Моисеем, Иисусом, Мухаммадом, – или же семью, включая Давида-псалмопевца.
Наиболее характерной особенностью такой профетологии является определение отношений между валайатом, пророчеством (нубувват) и миссией посланника (рисалат) – и, соответственно, соотношения между вали, пророком и посланником. Если обозначить три этих образа тремя концентрическими кругами, то валайат будет представлен центральным кругом, так как является эзотерикой пророчества; пророчество, являясь эзотерикой или «внутренним» миссии посланника, представлено промежуточным кругом; посланничество заключено во внешнем круге. Всякий расул является одновременно наби и вали. Всякий наби есть одновременно вали. Вали же может быть только вали и никем иным. Порядок старшинства между этими разрядами парадоксальным образом противоположен порядку старшинства между особами – их носителями. Наши авторы объясняют это таким образом.
Валайат, являясь сердцем эзотеризма, более значителен, нежели экзотерическая поверхность, так как она нуждается в нём: так же, как посланничество предполагает духовное состояние наби, последнее, в свою очередь, предполагает валайат. Чем ближе к внутренней реальности находится вещь, тем более она независима от внешнего мира и тем сильнее её близость к Богу, на которой зиждутся внутренние истины бытия. Отсюда следует, что валайат, степень друга Божьего, духовного посвящённого и посвятителя, пользуется большим почтением, чем степень наби, а последняя, в свою очередь, более почтенна, нежели посланничество. Или, как повторяют наши авторы: рисалат подобен кожуре, нубувват – мякоти, валайат – соку, выжатому из этой мякоти. Другими словами: миссия Посланника без состояния наби будет шари'атом, религией законников, лишённой тариката – мистического пути, экзотеризмом без эзотеризма, пустой кожурой без мякоти. А состояние наби без валайата будет мистическим путём (тарикатом), не имеющим перспективы духовной реализации (хакикат), эзотерикой без эзотерической сокровенности (батин била ал-батин), мякотью без сока»[20].
В любом случае, – пророк Мухаммад (С) объединяет в себе все эти миссии – наби (пророк), расул (посланник) и вали (руководитель, посвященный в эзотерический духовный смысл ислама)[21]. Поэтому его фигура является центральной для исламского вероучения, и Карл Эрнст совершенно отчетливо и справедливо делает на этом моменте яркий акцент. Иной вопрос, что нельзя смешивать Мухаммада как судью и законодателя и Мухаммада как носителя этического примера – в том числе в силу разницы между Шари'атом, тарикатом и хакикатом.
Все эти нюансы стоит принять во внимание прежде, чем погрузиться в чтение увлекательной книги Карла Эрнста, который с симпатией и энтузиазмом, в ярких красках и образах рассказывает об исламе как о живой традиции, как о религии, которую исповедуют не обезумевшие отрезающие головы фанатики, а представители самых разных культур, стран, народов, рас и континентов – люди, подчас образованные, интересные и дружелюбные.
A.A. Ежова
Предисловие
Какие ассоциации сегодня вызывает слово «ислам»? Зайдите в любой книжный магазин, и сразу же ваше внимание привлекут поистине пугающие заголовки, от которых перехватывает дыхание. Это изыскания журналистов, раскрывающих хитроумные террористические интриги и коварные планы. Наряду с этими неистребимыми образцами халтуры можно найти и более сдержанные по тону книги, авторы которых в снисходительно-менторском ключе повествуют о закате исламской цивилизации и предвещают апокалиптическое столкновение между исламом и Западом. Где-нибудь в уголке можно найти несколько академических исследований в области исламской теологии и истории, написанных нудным языком, пригодным разве что для школьного учебника. Возможно, там притаится даже парочка апологетических брошюр, написанных самими мусульманами для того, чтобы защитить ислам от нападок. Наконец, самым непостижимым образом, в этом углу можно обнаружить и пару переводов Корана – текста, оригинальный язык которого остается таинственной и не поддающейся прочтению вязью. Какую пользу может принести кому-либо все перечисленное?
Эта книга позиционируется в качестве полной альтернативы той литературе об исламе, которая на сегодня доступна [в США]. Она написана с позиций разумной симпатии к исламу на основе аналитического подхода к исламской религиозной традиции и к тем вызовам, с которыми сегодня сталкиваются мусульмане. Мое самое радикальное отступление от «конвенциональной мудрости» заключается в предложении перейти к нефундаменталистскому пониманию ислама.
И сложность, и важность этой задачи можно проиллюстрировать двумя событиями, которые произошли в 2002 году. Первое приключилось летом того года, когда я представил полную рукопись этой книги вниманию издателя, который изначально согласился опубликовать ее. К моему полнейшему изумлению, после значительного промедления издатель уведомил меня, что он не сможет выпустить в свет эту книгу. И это был не вопрос качества рукописи – напротив, дело было в личном отношении членов редколлегии, обусловленном событиями 11 сентября 2001 года. Мне сказали, что для некоторых редакторов крайне неприятна мысль об издании книги, которая могла бы послужить оправданию терроризма. Не станем уточнять, какое это было издательство. Что в этом инциденте наиболее примечательно – он наглядно продемонстрировал, что предубеждение в отношении ислама в обществе возросло до такой степени, что некоторые люди просто не могут выносить разговоров о нем.
Другой пример связан с программой Летних чтений в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилле, где я преподаю. Обычно такие мероприятия привлекают мало внимания, это всего лишь бесцеремонное посягательство на студенческие каникулы. В том году, однако же, оргкомитет пожелал выбрать какую-нибудь книгу, посвященную вопросам, возникшим после атак 11 сентября. Забраковав несколько увесистых томов по истории Ближнего Востока, книг о терроризме и им подобной литературы, они спросили меня, приемлемо ли посоветовать нашим студентам-первокурсникам прочитать перевод Корана. Я с энтузиазмом порекомендовал им труд Майкла Селла «Понимая Коран: ранние откровения», блестящий всеобъемлющий перевод, идеальный для знакомства с этим трудным и интересным текстом. Однако книга Селла не была предназначена для объяснения ментальности террористов, она всего лишь была призвана представить нашим студентам одну из наиболее влиятельных книг в мировой истории. Этот прецедент привлек внимание как в США, так и за рубежом, поскольку группа консервативных христиан из Вирджинии принялась нападать на Университет Северной Каролины, обвиняя нас в том, будто бы мы посягаем на свободу совести студентов, пытаясь обратить их в ислам. Члены законодательного собрания штата Северная Каролина отреагировали на нашу инициативу с яростью, приравняв ее к «поддержке исламских террористов». Хотя федеральные суды прекратили дело против нас, в результате чего более 2000 студентов получили возможность обсуждать эту книгу без каких-либо последствий для себя, сам этот эпизод с травлей университета только за то, что он посмел ознакомить учащихся с трудом об исламе, наглядно демонстрирует уровень страха и враждебности по отношению к книгам на эту тематику.
В этих обстоятельствах – когда издатели, религиозные группы и политики всячески противятся беспристрастному и объективному взгляду на ислам – становится до боли очевидным, что это именно та тема, в обсуждении которой мы все остро нуждаемся. Современные дискуссии об исламе в Америке и Европе в основном сводятся к журналистским сенсациям и идеологической войне. Хотя блестящие научные исследования, посвященные исламу, вполне доступны, очень часто они облечены в форму неудобоваримой прозы и похоронены в малоизвестных академических журналах. Книга «Следуя за Мухаммадом» представляет собой попытку прорвать завесу подозрительности и дезинформации; она предлагает читателям обрести независимое понимание тех ключевых тем и исторических выкладок, которые сегодня во всем мире будоражат умы мусульман, да и немусульман тоже.
Этот труд является плодом многолетних размышлений, преподавания и написания работ по исламской религии и культуре. Изначально я увлекся исламоведением благодаря случайному знакомству с персидской поэзией, которая создавалась великими суфиями (мусульманскими мистиками) – такими, как, например, Джалал ад-Дин Руми. И именно засилье невежества и непонимания того, что представляет собой ислам, в свое время натолкнуло меня на мысль, что изучение великой духовной и гуманистической суфийской традиции, воспринимаемой в качестве главного атрибута исламской мысли и практики, послужит наведению мостов над цивилизационной пропастью. Я до сих пор думаю, что это неплохая идея; однако спустя годы, к моему удивлению, я стал замечать, какой значительной популярностью Руми стал пользоваться в Америке – и все благодаря таким поэтам и переводчикам, как Колман Баркс и Роберт Блай. В процессе получения образования я выучил арабский, персидский и урду, а также получил степень доктора в области исламоведения. Я провел достаточно времени за границей – в частности, в Индии и Пакистане, также в качестве исследователя ездил в Иран и Турцию.
Как любой из американцев, принадлежащих к немногочисленной группе ученых-исламоведов, я обнаружил, что мои гуманистические цели все больше и больше расходятся с политической повесткой дня. Так, осенью 1978 года я уже забронировал авиабилеты в Тегеран, чтобы работать там над диссертацией, но иранская революция спутала мои планы, и вместо этого я поехал в Индию. В 1985 году я получил грант на изучение исламской цивилизации по программе Фулбрайта, но кто-то в индийском правительстве посчитал, что мои исследования по средневековому суфизму слишком сомнительны, чтобы мне дали визу. В результате я вместе со своей семьей провел чудесный год в Пакистане. Точно так же: я только-только завершил свое исследование в Стамбуле, когда в 1990 году Ирак вторгся в Кувейт. Осенью 1998 года я был вынужден отложить свою научную командировку в Пакистан, ибо американское правительство нанесло бомбовые удары по Судану и Афганистану в отместку за подрыв посольств в Восточной Африке. И мне пришлось начать работу над этой прекрасной книгой в Севилье, в одном из центров мавританской культуры, как раз когда прогремели на весь мир теракты 11 сентября.
Просветительская задача, стоящая перед специалистами-исламоведами, грандиозна. С одной стороны, в Европе и Америке царит чудовищное незнание ислама и недоверие к нему, в значительной степени обусловленное произошедшей в 2001 году трагедией. С другой стороны, в мусульманских странах действительно орудуют экстремисты, использующие исламскую риторику для оправдания насильственных акций против населения. Заложниками этой конфронтации стали миллионы ныне живущих мусульман, ставших аутсайдерами в западном мире и при этом не разделяющих идеологию Усамы бин Ладена. Те из нас, кто изучал текст Корана, произведения гениальных поэтов и историю исламской цивилизации, очень остро чувствуют ту степень искажения исламских понятий, которому их подвергли сторонники террористических методов. Вы можете себе представить, насколько более болезненно это ощущает большинство мусульман, осуждающих террор и при этом страдающих от неоколониального давления на их страны?
Несмотря на все эти экстраординарные вызовы, задача исламоведения также может быть определена в качестве программы-минимум. В 1992 году я был участником семинара, посвященного образу ислама в Америке. Просветительская цель, которую мы в итоге выработали, была предельно проста: убедить американцев в том, что мусульмане – это люди. Эта миссия может показаться до абсурдного примитивной, однако именно исламская религия остается тем феноменом, по отношению к которому даже образованные люди не устают демонстрировать собственную предубежденность и враждебность. Десятью годами позже на семинаре, где обсуждались острые проблемы исламоведения, мы пришли к тем же выводам, только сформулировали их более четко: гуманизировать образ мусульман в глазах немусульман. В первой главе я рассмотрю в деталях природу исламофобии, но пока отмечу: меня все еще изумляет, что умные, казалось бы, люди с легкостью верят, будто все мусульмане склонны к насилию или что все мусульманки по определению угнетены, однако они не могут даже помыслить о том, чтобы высказать аналогичное стереотипное мнение о куда более малочисленных группах населения, будь то евреи или чернокожие. Этот зашкаливающий негатив в отношении мусульман очень бросается в глаза, и хотя он не основывается ни на личном опыте, ни на изучении феномена, средства массовой информации и популярная культура каждый день неустанно подпитывают исламофобию.
Доводы, которые приводятся в этой книге, призваны побудить читателя по-новому взглянуть на ислам, критически и независимо оценить доступную информацию о нем. В моих предыдущих книгах я разработал метод объяснения незнакомых религиозных феноменов, избегая специальной терминологии, принятой в научных кругах. Я верю, что писать ясно и просто – так, чтобы увлечь читателя предметом исследования – возможно. Этого нельзя добиться при помощи менторски-безапелляционных суждений – читателю необходимо объяснить спорные моменты и показать, что, собственно, находится на кону. Я черпаю разнообразные смыслы и сравнения из исследований в области религии и исторического контекста. Рассматривая предмет через призму религиоведения, я обращаю особое внимание на важную роль современного христианства – в частности, протестантской мысли – в формировании современных представлений об исламе. Следы этих интерпретаций можно обнаружить в трудах немусульманских европейских и американских экспертов в области ислама (так называемых востоковедов), и они также всплывают в работах сегодняшних мусульманских авторов и критиков. Уделяя внимание историческому контексту, я выявляю политические, экономические и социальные факторы, формирующие подоплеку тех феноменов, которые принято считать сугубо религиозными.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».