В поисках Хармса

– Да, ты рассказывала, как с ним танцевала. И с Вовкой тоже, – поддержала Варя.

– Так-так-так! Вот здесь непременно нужно все исправить. Никаких романов ни с тем, ни с другим. И за Игоря я замуж не пойду ни за что!

– Ты что, за него замуж выйдешь? – Варька даже задохнулась.

– Выйду. И это не есть хорошо.

– Ничего себе! Но зачем? Расскажешь?

– Этот сюжет тянет на бразильский сериал.

– Почему на бразильский?

– Жанр такой. Пока этих фильмов в России нет. Что-то вроде индийского кино. Злодеи, красавицы, измены, любовь, чужие дети и разводы. Короче, страсти в клочья. Вот и у меня такая история случилась.

– Странно ты говоришь. Почему в России? В Союзе!

– Ну, пусть в Союзе. Не стану я ничего тебе про политику рассказывать. Страна будет, мы будем. Это главное.

Едем домой на трамвае. Варька полна впечатлений и говорит без остановки. Я больше молчу. У меня свои впечатления, которые трудно переварить. Как трудно быть молодой! Никто не воспринимает серьезно мои слова и поступки, не верит в мои знания. Я даже не могу работать в архивах, не пустят. Не могу писать статьи, не напечатают. Не могу сама поехать в другой город, у меня нет документов об образовании, нет профессии, нет денег. А что есть? Есть свежая мордашка и здоровье. Относительно того, что будет через сорок лет, пока еще все на пять с плюсом. Кстати, о здоровье. По-моему, у меня выпала пломба в зубе. Чувствую дырку языком. Надо скорее к стоматологу. Не знаю, можно ли за деньги вылечить зуб с анестезией? Или нельзя? Попробую зайти в поликлинику, уточнить.

Я смотрю на Варю, кивая в такт ее словам.

«Варя решит, что я сошла с ума, – думаю я. – Сама хочу к зубному врачу! Сама!. Скажет: „Греча совсем ку-ку!“ Так в 70-е годы никто не делает, только по необходимости, в случае острой боли. И еще очки у меня здесь дурацкие! Просто кошмар! Одну модель предлагают и для 15-ти лет и для 70-ти. Или высокомерно щурься без очков, или выгляди, как старушка из богадельни. Вообще, в некотором отношении мне трудно приспособиться к здешней жизни: еде, запахам, удобствам. Конечно, это не средневековье, но очень многого мне не хватает».

Так, думая про свое, под тихий говорок Вари я засыпаю, видно, надышавшись свежего весеннего воздуха.

А прихожу в себя резко, неожиданно, когда в уши врываются слова:

– Нет, ну ты понима-аешь? Я, типа, гова-арю… А он: «Нафига тебе эти туфли?» Прикинь? – насморочным голосом, растягивая гласные, говорит Варя.

Что это с ней? Не может она так говорить. Я трясу головой, стараюсь прийти в себя. Трамвай стоит, Варьки рядом нет. Я оборачиваюсь. За моей спиной разговаривают две пухлые девицы с одинаковыми тупыми лицами и вытатуированными бровями. Одна из них скандальным голосом обращается к кондуктору:

– Не, ну норма-ально? Мы скоко будем тут стоять? Женщина! Скажите водителю, пусть двери-то откроет. Чего мы тут паримся? Слышь, Алиска, а давай в Галерею прошвырнемся, раз такое попадалово! Мы ж рядом совсем, – и та, что потолще, кивает в окно.

Я поворачиваю голову и вижу в окне трамвая Галерею – монументальное торговое здание у Московского вокзала, построенное с намеками на неоклассику. НО построенное в начале 2000-х!

– А что случилось? – сиплым голосом спрашиваю я кондуктора. В горле у меня першит то ли со сна, то ли от волнения.

– Да вот, с автобус впереди встал, и мы стоит. Вся Лиговка стоит. Здесь часто такое. Если опаздываете, метро рядом. Не надо ругаться. Сейчас водитель дверь откроет, – отвечает мне восточная женщина в меховой жилетке поверх куртки и в розовой шапочке со стразами.

Женщина-кондуктор абсолютно реальна, как и привычная картинка за окном. Что же со мной? Ведь я почти по минутам помню все, что со мной случилось: я проснулась в 1976 году, шел дождь, потом позвали к телефону, дальше Варя пришла, мы поговорили и на Литераторские поехали. Все очень логично. Ситуация фантастическая, правда, но внутри этой фантазии ничего странного. Я ведь приняла эту ситуацию и даже начала в ней жить. Почему все вернулось обратно? Если без мистики, то, может, это очень правдоподобный сон? Игры подсознания, так сказать? Может, мне захотелось обратно в детство, вот детство и приснилось? А я решила – ЧУДО! А вот и нет. Только сон про чудо, не более. Но как складно все приснилось. Я, пожалуй, испытываю сожаление, что сон прервался. В нем могло случиться еще очень много интересного.

Меня просто накрывает нестерпимое желание увидеть свой старый дом. Выскакиваю из трамвая, чуть не подвернув ногу. «Какая я вся внезапная», – иронизирую про себя.

– Полегче, дамочка! Не девочка уже так прыгать-то? Моя знакомая тоже все бегала, а упала и шейку бедра сломала. Аккуратнее надо. Это я вам как мать и как женщина говорю, – кричит мне вслед пожилая тетка из тех, что всех учат жизни. Я отмахиваюсь, тоже мне, нашли старушку, и тороплюсь к метро.

Улица Чайковского, дом 24

На улице Чайковского, подходя к своему дому, притормаживаю. Зачем я бегу? Что хочу увидеть? А что, если я не попаду во двор? Сейчас все дворы закрывают на кодовые замки. И правда, ворота закрыты. Тихонько толкаю решетку, она тихо открывается. Неужели повезло? Захожу во двор и вижу проблеск света в створке запертых на замок гаражных ворот. Но нет, показалось. Задираю голову вверх и смотрю на небо. Здесь небо особенное, небо моего детства.

вспоминаю я строчки стихов, так совпадающие с моим настроением.

В нашем доме в бывших каретных сараях устроены гаражи. Большие, теплые, с горячей водой. Обычное место обитания Пэра. Своеобразный мужской клуб. Ах, если бы судьба дала мне шанс еще раз увидеть папу! Молодого, здорового, живого. Сколько ему тогда, в 1976-м? Всего 45! Даже смешно, мне этот возраст казался солидным. Я прислоняюсь к старым деревянным воротам, стараясь вызвать в памяти знакомые голоса. Кажется, я даже слышу, как папа и его друг Маржецкий что-то горячо обсуждают. Политику, как обычно. В горле комок. Понимаю, что их нет. В моем времени уже нет. В глазах неожиданно темнеет, я хватаюсь за стенку. Что же это со мной? Пытаюсь стряхнуть дурноту и куда-нибудь присесть. Нет, я, очевидно, нездорова, иначе как объяснить то, что со мной происходит?

Даниил Хармс (Ювачев)

– Сударыня! Вам нехорошо? – как сквозь вату, слышу мужской голос. – Не стоит сидеть на холодной лестнице, здесь «пол совсем не чист», как это написано у Гоголя. Позвольте, я помогу вам.

Чья-то сильная рука берет меня под локоть, помогая подняться со ступеней лестницы, на которой я оказалась. Смотрю себе под ноги. На ногах у меня мои любимые коричневые ботинки из нубука. Всепогодные, удобные, вне времени и моды. Перевожу глаза на локоть. Ну да, я в шубе, черной каракулевой, которую купила недавно. Что же, я заснула на улице? Стыд какой!

– Спасибо вам, сама не знаю, что со мной было, – искренне говорю я, отряхивая подол. – Обычно я не сижу на холодных лестницах. Видно, голова закружилась. Спасибо за помощь.

– Не стоит благодарности, барышня, – слышу в ответ, и что-то меня в этих словах настораживает. Пытаюсь разглядеть мужчину, что помог мне встать, и в глазах моих снова темнеет.

«Даня! Не может быть! Это же Даня. Живой, настоящий! От него даже табаком пахнет».

У меня опять подгибаются колени. Я опять нырнула в свой сон, в стоячую воду времени.

Я еще не сказала, что у моего папы был не только необычный дед, о котором я говорила Варе, но и совершенно невероятный дядюшка. Дядюшка по имени Даниил, который придумал себе особенную фамилию – Хармс.

И в духе этой фамилии дядюшка сделался особенным писателем, писателем абсурда. В детстве папе Хармс ужасно нравился. Он привлекал странной внешностью – одевался под иностранца, удивлял особой трубкой для курения, в которую был вделан милицейский свисток, и странными, непонятными занятиями спиритизмом. А еще дядюшка запомнился своей необычной комнатой, опутанной проводами с разноцветными лампочками, и, конечно, смешными стихами для детей. Детские впечатления остались с Пэром навсегда, и в чем-то он Хармсу подражал. О знаменитых чудачествах дядюшки папа любил рассказывать, но о его трагической смерти не говорил никогда. Про гибель Дани в блокадном Ленинграде я прочла сама позже. И вот теперь, если это не болезненный бред, я вижу перед собой Даниила! Живого Даниила Хармса, по которому в XXI веке будут сходить с ума его фанаты, по произведениям которого будут ставить спектакли, чьи именем назовут улицу в Петербурге.

– Да что с вами такое? Неужели я вас напугал? Обопритесь на меня, прошу вас, и не нужно бояться. Обычно я не вызываю у дам такого ужаса. Правда, на даму вы не похожи, скорее на барышню. Итак, милая барышня, куда мне вас проводить? Вы не из этого дома, полагаю? Кто же вам нужен? – мой знакомый незнакомец вежлив, настойчив и тверд.

– Я думаю, думаю, мне нужны вы… – с трудом выговариваю я.

– Я? Однако! Мы разве знакомы? – Даня, Даниил Иванович, смотрит на меня сверху вниз, хотя я стою на пару ступенек выше. Смотрит очень серьезно. Ну вот, я мечтала о встрече через столетия? Получите, что называется. Как же мне себя вести? И в каком я времени? В моем или его?

Такое ощущение, что кто-то, веселясь, перетряхивает калейдоскоп моей жизни, и разноцветные стеклышки лет складываются в причудливые узоры странно, соединяясь произвольно, без всякой логики. Или я этой логики не понимаю. Ладно, додумаю потом. Даня ждет, нужно что-то ответить.

– Да, мне нужны именно вы, Даниил Иванович Хармс! – решительно заявляю я, хотя вовсе не уверена в сказанном. – И да! Я, конечно, с вами знакома!

– Однако! – еще раз громко произносит Даня красивым, хорошо поставленным голосом. В глазах его серых, глубоких, мелькают чертики интереса. – Вы меня интригуете, милая барышня, но я, пожалуй, польщен. Что же мы с вами будем делать?

– Думаю, – я слегка замялась, – нам нужно поговорить.

– То есть, вы желаете со мной побеседовать? Вероятно, о чем-то важном? – в голосе Дани чувствовалась еле заметная ирония.

– Желаю! Это действительно важно. И ничего смешного тут нет.

– Помилуйте, я и не думал смеяться. Конечно, всегда к вашим услугам. Однако вы меня знаете, а мне ваше имя, к глубокому сожалению, не знакомо. Вот незадача! Простите великодушно, возможно, я просто запамятовал? Годы, знаете ли, берут свое, просто беда!

– Ну да, годы! – я фыркнула, и все-таки как же мне себя назвать? Лучше не врать. – Меня зовут Марина. Марина Кирилловна. А большего вам пока знать не надо.

– Ну что вы, на большее я ПОКА и не претендую, – с непробиваемой вежливостью произнес Даня. – Прелестное имя, Марина. Да и отчество ваше мне симпатично.

– Еще бы! Вашу жену зовут Марина! А племянника – Кирилл!

«И еще он мой папа!» – чуть не брякнула я, но вовремя замолчала.

– Однако!!! – вновь протянул Даниил Иванович и посмотрел на меня еще серьезнее и внимательнее. – Похоже, у нас и правда будет интересный разговор. А вас не смутит предложение побеседовать у меня дома? К тому же, как я понял, вы и шли именно ко мне, верно?

– А что, разве это улица Маяковского, дом 11? – спрашиваю я, теряя остатки храбрости.

– Надеждинская, для меня эта улица по-прежнему Надеждинская.

– Как Петербург и Царское село. Я помню. И маму вашу звали Надежда, это я тоже помню. Ой, сейчас вы опять скажете – однако!

– Не бойтесь, не скажу, – доверительно сказал Даня, наклонившись, прямо мне в ухо. – Но, какая вы прелюбопытная барышня, Марина Кирилловна! Весьма прелюбопытная… Идемте же, прошу вас, – и Даниил Иванович протянул мне руку.

В передней квартиры, о которой я столько слышала, темно. Даня включает тусклую лампочку и помогает мне раздеться у зеркала. В нем я вижу себя – действительно барышней лет 17-ти. Как все перепуталось: время и мое ощущение себя.

– Как интересно вы одеты, Марина Кирилловна. Шубка совсем новая, не из бабушкина сундука. И шаль оригинальная! Расцветка – просто в духе времени, авангард! Казимир был бы в восторге! – поглаживая мой шарф, сказал Даня.

– Казимир – это Малевич? Надо же, никогда не думала, что одета в духе супрематизма, – удивленно ответила я.

– Вы знаете Малевича? Но откуда? И позвольте, сколько же вам лет? – воскликнул мой двоюродный дед Даниил тридцати с небольшим лет.

– Разве у дам спрашивают о возрасте? – загадочно улыбаясь, задала я встречный вопрос.

«Ох, знал бы мой молодой дедушка, сколько лет его внучке на самом деле, – и тут же одергиваю себя. – Еще кокетничать с ним не хватало!»

Вглубь квартиры ведет длинный и широкий коридор. Видны темные шкафы с книгами вдоль стены, слышны женские голоса на кухне и чьи-то быстрые шаги.

– А вот и моя сестра Лиза, – Даня кивает в сторону темноволосой девушки, что показалась в передней. Она с холодным интересом разглядывает меня.

– Здравствуйте, очень приятно!

«Ну, вот мы и встретились, бабушка!» – думаю я.

– Лиза, это Марина Кирилловна, ко мне, – говорит Даня.

Бабушка Лиза слегка наклоняет голову и без улыбки, молча уходит прочь.

– Не обижайтесь, прошу вас. У Лизы непростой характер.

– Как и у всех в нашей семье! – подтверждаю я.

– Как? – переспрашивает Даня.

– В вашей семье. Я просто оговорилась.

Данина комната, куда меня приглашают, могла бы удивить неподготовленного человека, но не меня. Я лишь усмехаюсь, замечая знаменитый бумажный абажур над столом с рисунками Дани. Он же внимательно наблюдает за моей реакцией и, похоже, не понимает ее. «Так ему и надо! – злорадствую я. – Будет знать, как ставить в тупик других людей своим поведением».

– Прошу вас, садитесь, – с легкой обидой в голосе произносит Даниил Иванович.

Я усаживаюсь за стол, нервно соображая, что я могу сказать ему.

– Итак? – Даня вопросительно поднимает брови.

– А Иван Павлович дома? – выпаливаю я.

– Вы знаете моего отца? Еще любопытнее! Может, вы и шли к нему?

– Я, конечно, очень, очень хочу видеть Ивана Павловича, но тому, о чем я хочу рассказать, поверить можете только вы.

– А вам зачем-то это нужно?

– Вы верите в возможность чуда? В то, что подчас объяснить невозможно.

– Ну, допустим! Знаете, мне что-то ужасно курить захотелось. Вы не против?

– Трубку, конечно! У вас же их много, разных. Курите, куда деваться!

– Вы так много обо мне знаете, это даже подозрительно.

– А я сейчас расскажу. Вообразите, что вы можете оказаться в прошлом, перенестись в другое время. Заманчиво, правда? – интригующие начала я.

– Недурно, согласен. Но что же дальше? – ответил Даня.

– А где бы вы хотели оказаться? – продолжала я.

– Не понимаю, к чему вы ведете? – пожал плечами Даниил.

– Ну подумайте, у вас была бы возможность помешать дуэли Пушкина, или уберечь от покушения государя Александра II, или даже спасти Христа? Как вам? – продолжила я. – Лично меня подобная перспектива всегда воодушевляла.

– Серьезно? Вы мечтали спасти Спасителя? Оригинально! Нет, подобных планов, признаюсь, я никогда не строил. Да и зачем? Что случилось, то случилось. А то, что должно случиться, произойдет непременно. Или вы намерены меня убедить в обратном? – делает вывод Даня.

– Ну, наконец-то! Я хочу рассказать о том, что МОЖЕТ случиться в будущем. Я хочу спасти вас.

– Но я же не Государь и не Иисус? Зачем вам это?

– Ну, почему вы мне не верите? Мне даже хочется вас стукнуть. Я знаю, как звали ваших бабушек и дедушек, и прапрапрадедушек тоже! Знаю о вашем детстве, о дядях и тетях, о вашем отце и много другое, чего я не должна знать! Вы можете это объяснить? – нервничая, я стала драть пальцы. Еще одна дурная привычка из детства. Заметив взгляд Дани, быстро спрятала руки под стол.

– Не стоит так горячиться. И вот что, давайте выпьем чаю. Виноват, что не предложил раньше, – убирая со стола бумаги и грязные стаканы, невозмутимо проговорил Даниил.

Я поняла, что ничего у меня не получается. Как мне заставить кого-то поверить в совершенно невероятную историю, если даже такой невероятный человек, как Хармс, относится к моим словам скептически.

– Вот, извольте, я принес чай! Угощайтесь, прошу! Баранки, правда, совершенно каменные, можно сломать зубы. Не иначе, как из каменного века! Чем вам не машина времени в действии? – с галантным поклоном предлагает Даниил Иванович.

– Шутите! Знаете, одна моя… ну не важно, в таких случаях говорит: «Шутка – самосмейка, сам пошутил, сам посмеялся», – не сдержалась я.

Даня чутко уловил смену моего настроения.

– Да вы сердитесь! Знаете, в вашей манере говорить со мной определенно есть что-то странное. То вы кажетесь мне совсем девочкой, то вдруг строгой тетушкой, что воспитывает меня, – задумчиво проговорил Даня.

– Счастлива, если напомнила вам Наталью Ивановну. Вот с ней мне очень нравится быть в родстве, как и с Иваном Павловичем.

– Любезная родственница, но я вас совсем не знаю! А лицо, ваше лицо, хоть и милое, с моим, согласитесь, мало схоже, – заметил Даня. – Признайтесь откровенно, вы придумали способ меня разыграть! Поверьте, я это оценил, сам люблю фокусы и мистификации.

– Между прочим, ваша прапра… бог знает какая прабабка была из крещенных татарских мурз, Чуфарова. Так что с моим-то лицом все понятно. А вот Варвара Сергеевна, бабушка, имела польскую кровь Разнатовских. Вы, я думаю, в нее пошли, – выдала я информацию, не думая о последствиях.

– Так кем же вы мне приходитесь? Какой-нибудь десятиюродной кузиной? – недоверчиво поинтересовался Даниил.

– А дайте вашу руку. Смотрите, вот моя рука, а вот указательный палец, ваш и мой, сравните! Вам не кажется, что они удивительно похожи? Я убеждена, что и у Лизы, вашей сестры, форма пальцев такая же. И у маленького Киры, я точно знаю, – волновалась я.

– Ну, положим… – протянул Даня.

– Хотите еще? Ладно! Вот на столе сахарница – серебряная, красивая, только жаль, крышка сильно погнулась. Она из имения, из Дворянской Терешки, ее ваша бабка Варвара Сергеевна дала дочери Наталье Ивановне, а та подарила Лизе на свадьбу. Но она не умела беречь, и Пэр, то есть Кирилл, испортил хорошую вещь. Да и сахарница была не одна, а целый сервиз фамильного серебра. Лиза эту посуду хотела сдать в Торгсин. Может и сдала, не знаю. Нашла на чем наживаться! – с осуждением сказала я.

– Вы не можете так говорить! Хотя о чем я? Лиза, да, вы правы, иногда поступает, как бы это сказать… не совсем хорошо. Но это бывает со всеми. Не стоит строго судить. Вы совсем не знаете Лизы, – примирительно произнес Даня.

– Лично не знаю, верно. Но помните у Киплинга: «Мы с тобой одной крови»? Поэтому сужу. К тому же с Лизой ничего плохого не случится. Она умеет выживать при любых обстоятельствах. А вы нет…

Даня молча смотрит на меня. У него быстро трясется нога, закинутая одна на другую. Молчу и я. Чай кажется безвкусным. Вдруг, я замечаю, КАК Даня пьет чай. Пьет, прижимая ложечку к краю чашки, не вынимая ее, как Пэр. Не по этикету, но такие знакомые жесты.

– Самый вкусный чай, я заметил, должен быть температурой 65—68 градусов по Цельсию, – глубокомысленно изрекает Даня, подняв палец к носу.

«Ну да! Еще градусник в чай засунь!» – фыркаю я про себя.

И тут в дверь стучат.

– Да! Войдите! – Даня вздрагивает. – Простите, я сейчас, – говорит он, шагает к двери и выходит в коридор.

Я получаю отсрочку. В голове никаких мыслей, разговор выходит не таким, как я рассчитывала. Наконец я могу оглядеться. В комнате не убрано. Это не случайный, временный беспорядок, а неустроенность как образ жизни. Есть люди, по натуре своей «пустодомы». Даня такой. Я не сторонница стерильности в быту, но убеждена, что порядок в повседневной жизни весьма способствует душевной гармонии. У Дани в комнате такой гармонией не пахнет. Сразу хочется протереть пыльные окна, сдернуть несвежие тряпки, что криво висят, притворяясь занавесками. О них, видно, не раз вытирали руки. Стены комнаты, местами оклеенные розовой бумагой, разрисованы совершенно неприличными картинками. А рядом, совсем не к месту, висит портрет усатого полковника пушкинских времен. Я приглядываюсь. Да это же, наш родственник – Василий Колюбакин, герой войны 1812 года. Интересно, зачем он тут, у Дани? Возле печки, которую вдруг начали красить в розовый цвет, да бросили, валяются рваные сапоги. На полу у стола рассыпан табак. Везде следы запустения и безразличия к домашней жизни. Я подхожу тихонько к двери и прислушиваюсь. За ней негромко переговариваются.

Вдруг дверь отворяется, и я, отскочив и краснея, оказываюсь лицом к лицу с Иваном Павловичем и Даней.

– Папа, я хотел тебе представить Марину Кирилловну. Она мечтала с тобой познакомится, – несколько театрально объявляет Даня. Его прежняя невозмутимость куда-то исчезает. Я же просто немею. И есть от чего. На меня из-под кустистых бровей Ивана Павловича, вдруг пытливо взглядывают глаза, карие, круглые – точно, как у Пэра.

– Здравствуйте! Я так много о вас слышала. Слышала о вашей удивительной жизни, о ваших книгах. И рада, очень рада вас видеть.

Достойно восхищения, что я могу лихо сложить и протараторить эти вежливые фразы. Вроде бы формальные, но абсолютно правдивые!

– Марина Кирилловна назвалась нашей родственницей, но я так и не понял, с какой стороны, – добавляет Даниил.

– Очень приятно, Марина Кирилловна, и очень интересно, – внимательно приглядываясь ко мне, говорит прадедушка. – Но к чему же стоять у дверей? Давайте пройдем в комнаты и познакомимся.

В этот момент раздается настойчивый звонок у входной двери, и Даня торопливо идет, чтобы открыть. Пришла «вшивая» комиссия от домоуправления для обследования квартиры на предмет заражения. В городе участились случаи заболевания тифом. Со страхом ежусь я от такого известия. Даня предлагает мне подождать в его комнате, извинившись. Комиссия требует участия в санитарной проверке ответственного квартиросъемщика Ивана Павловича Ювачева, а также присутствия взрослых «насельников» квартиры, как она выражается.

В комнате у Дани, глядя на недопитый чай в стаканах, я решаю, что же мне дальше делать. Скатерть на столе лежит неровно, сбившись на бок, под ней бумага. Я оглядываюсь в поисках карандаша или ручки. Нахожу на подоконнике несколько толстых цветных карандашей, синий мне кажется не такой тупой, как прочие. Решаю написать Дане послание, предупреждение из будущего. Если можно его вообще спасти, оно спасет. Но нужно написать самое-самое главное. Торопясь и сильно нажимая на карандаш, пишу:

«Даня! Нужно беречь отца. В мае 1940 года Иван Павлович при бритье порежется, не знаю, родинку или просто кожу лица. Не знаю, как, но надо сделать все, чтобы этого не случилось. Уговори отца протирать лицо спиртом, водкой, одеколоном, спиртовой настойкой. Пусть вовсе не бреется, наконец! Иначе – заражение. От него не спастись. Лекарство от сепсиса появится только после войны.

Теперь о войне. Она будет страшная, ее потом назовут Великая Отечественная. Я знаю, что ты боишься войны, а после смерти Ивана Павловича совсем потеряешь способность сопротивляться, бороться с трудностями. Война с Германией начнется 22 июня 1941 года. Ленинград окажется уже в сентябре в блокаде. Эту блокаду тебе, Даня, не пережить. Нужно не пугаться и паниковать, а сделать все, чтобы спастись. Нужно успеть уехать до лета 1941 года. Даня! Я прошу, умоляю, требую, потому что имею на это право – уехать тебе и твоим родным. Ты мужчина, ты должен быть сильным, и главное – ты МОЖЕШЬ спасти своих близких. Нельзя надеяться только на чудо. Хотя чудо тебе уже дано».

Почему-то у меня возникает ощущение близкой опасности. Нужно торопиться. Многое еще хотелось бы сказать, а еще больше спросить у своих родных. Однако тревога во мне нарастает. Громкие голоса членов комиссии слышны все ближе, их перекрывает густой бас Даниила, который их в чем-то убеждает. «А вдруг у меня спросят документы? – пугаюсь я. – Все-таки, 1936 год!» Я, торопясь, роюсь в своей сумке. Надо же, и сумка у меня из 2017 года. Чудеса! Только что в ней проку? Расческа, ключ от квартиры, от учительской, мобильник (очень он здесь нужен!), кошелек с банковской карточкой и деньгами страны, которой еще нет. А что, если оставить рядом с письмом несколько монет? Даня не может не обратить внимания, не может не задуматься, не может не поверить. И я высыпаю монеты из кошелька прямо на свое письмо.

Я выскальзываю из комнаты Даниила, в темной передней лампочка в розовом плафоне-тюльпане не горит. Пытаюсь одеться в темноте и втыкаюсь прямо в грудь Дани. Он стоит рядом.

– Уже уходите? – почему-то шепчет он. – А я вас по духам почувствовал. Удивительно приятные у вас духи. Необычные. Это, верно, «Коти»?