В поисках Хармса

– Это «Хлоя». Вы таких не знаете, – наверное, шарф, тот, что в духе Малевича, пахнет духами. Я привыкла и не чувствую. – А почему вы шепчете? – тихо спросила я.

– А почему вы уходите, как будто убегаете? Из-за этой дурацкой комиссии, или вас напугал мой отец? Странно, мне жаль вас отпускать.

У Дани завораживающий голос. Для меня так важен красивый голос у мужчины.

– Мне нужно идти. Действительно нужно.

Я все больше нервничаю.

– И даже не попрощаетесь, родственница? – с укором произносит Даня.

– Я написала, там, в комнате, на столе. Ты должен понять. Я прошу, прочти, это очень важно. А прощаться? Да, нам нужно именно попрощаться. Можно я тебя поцелую? – решительно говорю я.

Даня, опешив от внезапного «ты», послушно наклоняется ко мне. Я же, привстав на цыпочки, целую его в лоб.

– Как мама! – растерянно произносит Даниил.

– Да, да! Как мама. И Киру маленького поцелуй от меня! – выдохнула я и в ту же минуту была уже на лестнице.

Маленький Кира

А еще через минуту – на улице. Кажется, я избежала большой опасности, потому что сразу успокаиваюсь. Значит, сделала все, как надо? Надеюсь, что так. На улице подмораживает. Хорошо, что я тепло одета и не голодна. Но куда же теперь идти? Конечно, я могу пересидеть в церкви, там документы не спрашивают, не холодно, да и людей много, можно спрятаться. Лучше идти в Преображенский собор, он рядом, и его в «пятилетку безбожников» не закрыли.

Как изменился город… Воздух другой. Машинной вони нет, это правда, но дымят печные трубы, сильно пахнет канализацией из подвалов и, что странно, лошадьми. Вернее, продуктами жизнедеятельности лошадей, то есть навозом. И звуки города совсем другие, непривычные. Резкий, какой-то квакающий гудок автомобиля на Невском проспекте, дребезжание трамваев на Литейном проспекте, грохот телег с дровами и назойливый стук жестяных вывесок на ветру на Надеждинской улице. Дома выглядят облупившимися, во дворах видны целые стены из дров. Каких-то домов нет на привычном месте. Вместо них другие, с подвальными лавками, откуда несет гнилой картошкой и кислой капустой. Как странно одеты люди! Я удивлялась моде 70-х годов, но здесь о моде говорить не приходится. Бедность ужасная. Боюсь, что я в своей шубе выгляжу очень подозрительно, как иностранная шпионка. На меня оглядываются и смотрят неодобрительно. Я стараюсь ни с кем не встречаться глазами, не привлекать внимания. Опустив голову, прячу лицо в шарф и почти бегу в сторону Кирочной улицы.

Преображенский собор

В соборе немного теплее, чем на улице, но только немного. Идет служба. Денег на свечи у меня нет. Я пробираюсь к боковому приделу. Там скамьи, и меня не заметят. Запахи свечей, ладана и мокрой овчины от одежды прихожан. Привалившись к стене, слушаю монотонный голос священника и потихоньку впадаю в транс. Ничего не хочется, ни думать, ни двигаться.

– Что это вы, милая, заснули в храме, что ли? Нехорошо. И не молитесь. Я смотрю, даже свечку не взяли, – рядом со мной раздается укоризненный голос.

– А у меня денег нет, – виновато отвечаю я старушке, явно «из бывших».

– Держите, Господь велел делиться, – она вкладывает мне в руку свечу. – Поставьте, куда душа попросит.

Я ищу глазами образ Богородицы. Служба закончилась, и в храме становится свободнее. Вот и икона «Всех скорбящих радости», к которой я решаю поставить свою свечу. Долго-долго смотрю в глаза Божьей Матери и прошу ее помощи. Кажется, еще чуть-чуть, и я получу ответ на свой вопрос, зачем я здесь. Вокруг темнеет, голоса людей становятся все глуше. Я смотрю в глаза Богородицы и не могу оторваться. Вдруг что-то горячо обжигает мои пальцы, я вздрагиваю и прихожу в себя.

– Мара! Ты чего тут стоишь? – в приоткрытых воротах гаража Пэр с привычной сигаретой в руках.

С крыши срывается большая капля воды прямо мне за шиворот. Я опять вздрагиваю. Рука, которой я сжимаю дужку гаражного замка, совсем мокрая. С недоумением смотрю на свои пальцы, которые только что держали свечу. Вот и след от горячего воска. Значит, все это было: Даня, Иван Павлович, Преображенский собор и я со свечкой в 1936 году. Только вокруг опять декорации 1976 года.

– Я… – вспоминаю. – Я, кажется, ключи от дома забыла, – говорю я.

– Ну, позвони или постучи, как обычно, в дверь. Там народу на кухне полно, откроют. Я пришел с работы, а жрать нечего. Дома две бабы, а в холодильнике даже масла нет. Ты вот на каникулах, могла бы и сделать что-нибудь, эгоистка! – стал наливаться злостью Пэр.

– Хорошо. Я сейчас что-нибудь быстренько приготовлю. Поднимайся через полчасика. Пироги мы, конечно, с Варей утром доели, но это дело житейское. Так что «нечего кричать и капризничать», – цитирую я Золушку из старого фильма. Как-то вдруг я перестаю бояться дурного настроения Пэра. Он это чувствует и замолкает.

– Да ладно, Кира, чего ты на девчонку взъелся? Ну, пошла погулять, так когда ей еще гулять-то, как не сейчас? Пошли еще по граммулечке примем, и все будет тип-топ. Правда? – выглянул из-за плеча Пэра его приятель Маржа. В зубах у него так же неизменная сигарета. Маржецкий, или Володечка, или Маржа был хорошим знакомым по гаражу, а затем и другом Пэра. Он обладал взрывным темпераментом, громким голосом, чувством юмора и, что очень по-мужски, любовно-снисходительным отношением к женщинам.

Свою жену Леночку он баловал, в отличие от Пэра, который не умел заботиться о своих близких. Жаль, что и Пэра, и Маржу в конечном итоге убью именно сигареты. Но до этого еще далеко.

На коммунальной кухне полно соседей. Дверь мне открывают сразу, и больше никто на меня не обращает внимания. Мне же, напротив, хочется всех и все вокруг разглядывать заново. Вот пол, выложенный красновато-коричневой плиткой, еще дореволюционной. Вот металлические полосы на плитке, они показывают место, где прежде была огромная дровяная плита. Я любила в одиночестве танцевать на огромной кухне именно «от печки».

Вот темные деревянные полки по всему периметру кухни, а на полках чугунные утюги и жестяные коробки от печенья с ятями. На соседнем с нашим кухонным столом, на маленьком столике-тумбочке лежит толстая мраморная плита с отбитым краем. Это столик Матильды Федоровны, старожила нашей квартиры. После нее столик никто не занимает. Когда-то Матильда Федоровна приехала в Петербург девчонкой на заработки и устроилась прислугой в генеральскую семью. Я любила ее расспрашивать о старых временах. Квартира тогда была большая, барская, но после революции ее разделили на две и заселили разным народом. В той половине, что стала нашей, прежде были детские комнаты, в них клеили голубые и розовые обои, для мальчиков и девочек. Была комната гувернантки, она станет моей, комнаты для прислуги и кухарки. Была ванная с печным отоплением, кухня, два туалета и кладовки. А еще был бесконечный темный коридор, по которому я в раннем детстве передвигалась вприпрыжку, это если горела лампочка. А в темноте шла потихоньку, ведя пальцем по стене, чтобы не наткнуться на что-нибудь.

Кухня

Не глядя, запускаю руку в карман старого маминого пальто, что висит на вешалке, и вытаскиваю длинный блестящий ключ от своей комнаты. Удивляюсь автоматизму своего жеста, который не исчез за долгие годы. Комната, любимая комната встречает меня настоянным теплом, слабым запахом мастики для пола и успокаивающим тиканьем часов. Тянет свернуться калачиком под клетчатым одеялом и забыться после путешествия в прошлое. Но я обещала Пэру обед. Отсутствие еды для него, словно красная тряпка для быка. К приходу мамы он будет уже ненавидеть весь свет. Большая удача, что я отыскала в запасах на нижней полке серванта тушенку. Сейчас, как еврейская мамочка, буду готовить обед на семью из одной курицы, то есть из одной банки. Глядя на мои кулинарные упражнения, а я одновременно варю кислые щи, пеку блины и делаю для них начинку из риса, мяса и морковки, Семен Осипович, сосед, старый еврей, только качает головой.

– Это надо же, как наловчилась делать кушать! И когда только выросла, ай-ай? Уже можно замуж брать, совсем можно!

– Нет, Семен Осипович, ну его замуж, не хочу, лучше когда-нибудь потом. А помните, как вы меня учили драники делать? Я на всю жизнь запомнила.

– Какую жизнь, о чем ты говоришь? Ты дядю Сему вырастешь и забудешь. И что значит, замуж не хочешь? Какая такая у тебя жизнь будет? Это совсем даже не жизнь, а горе. Слушай, что я говорю. Дядя Сема плохого не скажет. Э-э, да у тебя рис из кастрюльки выкипает! Убери скорее огонь, да тряпкой прихвати, отодвинь в сторону. Ой, дети, дети, как вы жить будете? – и он бросился мне помогать.

– Хорошо жить будем, интересно. Вот вы меня еще чему-нибудь полезному научите! Мне пригодится.

Я развеселилась от такого разговора. Семен Осипович только что вышел на пенсию и считает, что знает о жизни все.

– Плиту-то за собой подотри, не забудь! Ишь, заляпала! – проходя мимо и неодобрительно поджав губы, произнесла толстая Валентина. Была она баба глупая и завистливая.

– Непременно, товарищ начальник! Как скажете! – бодро отрапортовала я. – Любой каприз за ваши деньги! – добавила и весело ей подмигнула.

Соседи Сема и Валька, так звали их за глаза, смотрели на меня, не понимая. Кажется, я веду себя необычно. Вытащив из-за двери веник и бодро отсалютовав им, я отправилась убирать комнату родителей.

«А, что? В моем положении есть даже некоторые забавные моменты, – думала я. – Или привыкаю?»

«Литейный» гастроном

Дождавшись, когда Пэр поест и подобреет, я начинаю с ним разговор. Удивительно действует на Пэра тарелка супа! После еды, кофе и сигареты, он, пожалуй, готов со мной общаться. Вообще отношение Пэра к представительницам женского пола определяется тем, насколько они способны удовлетворять его потребности, в первую очередь физические. И не важно, являются ли они родственницами, или нет. Собственно, только для этого, он убежден, женщины и существуют.

Есть вопрос, который мне, к сожалению, не решить без Пэра. Но просьба познакомить меня с бабкой Елизаветой вызывает у Пэра негативную реакцию. Он опять начинает заводиться. Благотворное действие блинчиков закончилось. Я прошу дать мне телефон дяди Игоря, его младшего брата. Он худо-бедно отношения с матерью поддерживает, как я слышала. Конечно, страшновато встречаться с Елизаветой Ивановной. У меня нет к ней теплого чувства, а я ей не интересна. Так что набиваться в родственники у меня желания нет. Это проблема. Большая проблема.

Вот и мама. Она пришла с работы, усталая, голодная. А нужно убирать, мыть, готовить и выносить раздражение Пэра. Мама – редкий человек, который умеет сделать любой день сверкающим, несмотря ни на что. Пока она раздевается, я успеваю шепнуть ей, что Пэр накормлен, посуду я сейчас вымою, а она пусть поест и пойдет отдохнет с книжкой у меня в комнате. Там тихо, никто не будет курить и мотать ей нервы. А я сбегаю в магазин. Хлеба, масла и сметаны действительно нет. Да и просто интересно, давненько я не была в советском гастрономе.