Русская удаль. Сборник рассказов – 3

© Александр Леонидович Миронов, 2017

ISBN 978-5-4485-8836-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Русская удаль

Иван Трофимович Топотков расхаживал по кабинету. С самого утра у него не выходило из головы вчерашнее застолье. И вся вчерашняя компания и зал кафе время от времени вставало у него в воображении.

Он был приглашён с женой на день рождения: начальник жены справлял своё шестидесятилетие. Народ собрался разный и незнакомый, какой-то сдержанный, молчаливый. Чопорная публика.

Правда, потом, когда выпили раза по три и уже не шампанского, немного разговорились, расслабились.

«Если месяцами не выходить на люди, поневоле забудешь, как вести себя в обществе. Теряешь опыт. Дичаешь», – философски заключил Иван Трофимович, остановившись у телефона.

Хотелось позвонить жене, но он медлил. Что-то неясное томило душу.

Лучи солнца просвечивали сквозь редкую осеннюю листву деревьев сквозь окно, и, отражаясь от линолеума на полу, зайчиками играли на потолке, на стеклянных дверцах шкафа, освещая рабочий кабинет Ивана Трофимовича.

Мда… Вспомнилось, как после четвёртого или пятого тоста он сам выдал здравицу.

– Дорогие гости, мы все, собравшиеся за этим прекрасно сервированным столом, и чествуем не только именинника, хотя, разумеется, в его честь этот банкет. Но мы, я бы так сказал, целую эпоху в его лице чествуем. Можно только представить какие годы легли на плечи этого удивительного человека. Но они не сломались, они выдержали, и их гордо несёт эта широкая грудь… – кажется, такую околесицу нёс.

И хотя за столом сидел сморчок ростом не выше подростка, однако от слов Ивана Трофимовича в глазах публики тот вырос до исполина. Одна дама даже в ладошки захлопала, и её поддержали. Может быть, ей почудилась ирония в его словах, но Иван Трофимович не шутил.

Иван Трофимович кисло усмехнулся, дёрнув уголком пухлых губ, и вновь заходил по кабинету.

Потом танцы начались. Под магнитофон, импортный. Не танцы – кривлянье. Дёргались, кривлялись один перед другим, как припадочные.

Иван Трофимович, будучи помоложе, к таким разминкам относился терпимо, иногда и сам принимал в них участие. Но с возрастом начал стесняться. Что-то находил в них дурственное, неприличествующее людям среднего возраста, к коим стал себя относить. Но сейчас, куда не глянь, везде паралитики: по телевизору, в кино, на дискотеках, и вот, на гулянках тоже.

В детстве, в школе был кружок художественной самодеятельности, и он в нём занимался. В нём же научился танцевать вальсы – вот где полёт, фантазия!..

– И-эх! – и он закружился.

Научился плясать «русскую», «флотскую чечётку». По крайней мере, дробить степ ещё мог, и ладони для прихлопований не отсохли.

Иван Трофимович вдруг подпрыгнул, подбоченился и, отстучав чечётку, пошёл по кабинету в пляс.

– Та-д, та-д, та-та! Та-та-та-та-д, та-та!.. – аккомпанировал он сам себе.

Эх, были ж танцы на Руси! Куда что подевалось? Куда?.. Даже пьянки ради редко удаётся сбацать.

– Эх-эх! Эх-ма! – Иван Трофимович остановился у двери, вздохнул полной грудью и хохотнул от наслаждения.

Всюду, где бы ему ни доводилось гулять в компаниях, всегда испытывал пламенное желание сплясать, станцевать нормальный танец под нормальную музыку. Душа так и рвётся из груди птицей. Так и хочется топнуть ножкой. Но не танцуют теперь, не пляшут, к сожалению, – сплошные папуасы. И что с нами происходит? Вот, дикость!..

Правда, вчера немного подёргался.

– Вытащила, гиббониха! – не зло ругнулся Иван Трофимович на женщину, которая пригласила его на групповые припадки под чёрте что. Отказаться было неудобно, это была та, что хлопала в ладоши на его тост.

Думал, так и пройдёт всё веселье – в кривляньях и рокоте магнитофона.

Однако появился баянист, и разом вечер изменился. По крайней мере, для него. Вот тут уж он отвёл душу. Выдал по всей форме и «русского» и «цыгана»… А эти вихляют задами, дрыгаются, а под «русского» подстроиться не могут. Ноги словно шурупами к полу привернуты: туда-сюда, туда-сюда на одном месте.

– Ха-ха! Смех! – своё, русское не умеют, а папуасам подражают. Цивилизованный народ, называется. Сты-до-ба!..

Частушек не знают. Или уж сановитость не позволяет? А он пел, и все пóкатом катались. Ржали, как лошади. Всех развеселил.

Иван Трофимович улыбался, почёсывая лысеющий затылок.

И всё же душу томило смущение… Было в его поведении, наверное, что-то такое… Но он уже вошёл во вкус приятных воспоминаний.

И-эх! Его тело вновь отпружинило вверх и мягко опустилось на согнутые в коленях ноги, и Иван Трофимович от двери к столу пошёл вприсядку.

– Хоп-хоп-хоп-па! Америка-Европа… Съели русского мужика?.. Ха, фига! Покажем мы ещё себя этим паралитикам. Хоп-хоп-хоп-па!

У стола подпрыгнув, выбил лихо дробь на мягком утеплённом полу и, приуставший, довольный, остановился, опираясь на крышку стола.

Фу-у… Красота!

Не-ет, что ни говори, а вчерашний вечер удался. Удался, ядрёный корень! Спасибо юбиляру!

– Нет-нет, никогда буги-вуги не смогут раскрыть души русской, – хлопнул он себя в грудь. – Никогда! В вальсах, в плясках, в частушках она живёт. В них, ядрёный корень! Забили, забарабанили дуристикой: бум-бум-бум по мозгам, и на тебя же ещё смотрят так, как будто бы ты питекантроп пещерный. Чудак, мол, дядя, нашёл что выкинуть…

Ивана Трофимовича с утра начинали разбирать сомнения в правильности его поведения на вечере. Всё-таки народ чужой, представительный был народ. А он с плясками, частушками… Это, знаете ли, теперь не модно. А коли не в моде, значит, ты какой-то несовременный. С поздним зажиганием. То есть наивный простачок, Ванюша-дурачок. Кто там ещё плясал? Так, один-двое. А остальные? Посмеивались, в ладоши хлопали. А он, круженный, как только услышит гармошку, его будто кто подпружинивает, или под пятки горячих углей подсыпает. Не устоит на месте.

Тут Иван Трофимович стал испытывать неловкость на своё поведение. А вдруг он и вправду чудик?

Топотков вновь хотел позвонить жене, узнать её мнение на этот счёт. Да не решился. Вздохнул с сожалением.

И что он там вытворял? Сидел бы уж, прижал бы… Жена, поди, от стыда из-за него там сгорает. Ведь все с её работы были.

Вдруг Иван Трофимович стукнул себя кулаком по лбу и замер. Ноги у него подломились, и он мешком осел на стул.

Каррраул!.. Он вспомнил! Он вспомнил, как лез к Кузьме Спиридоновичу целоваться!

– М-нн… – замычал он, схватившись за голову. – Тьфу!

Прошло минут пять в молчаливых страданиях.

Наконец Иван Трофимович поднял голову и, покачивая ею из стороны в сторону, с тяжелым выдохом изрёк:

– О-пу-пе-ел! – глаза его закатились. – Ещё на кой-то хрен к себе позвал. И не одного, всех!

Иван Трофимович знал за собой маленький грешок: когда подопьёт, так становится рубаха-парень с душой нараспашку – всякий раз что-нибудь да выкинет от простоты душевной. За что Вера Никитична уже не раз его благодарила. То-то ему сегодня будет!..

Только сейчас он понял, чтó его с утра томило. И вот отчего он не мог так долго насмелиться, позвонить жене.

Ну, танцор, допрыгался!

Всё бы он мог себе сейчас простить. Даже лобызания с Кузьмой… Тьфу! – с Кузькой, прости Господи. Сейчас, поди, обтирается, подхихикивает, старый пень. Но то, что от доброты душевной опять наприглашал к себе гостей – это уже чёрт знает, что!

Топотков надолго замолчал, тупо уставившись в шкаф, на полках которого находились СНиПы, чертежи в папках и в рулонах. Но волна негодования на самого себя сходила, и в глазах появились проблески жизни. К тому же он находился в весёлой шкатулке, где долго не погрустишь. В ней играло солнце, разбрызгивая искры и зайчики по полу, по стенам, по шкафам.

– Дурак-с, ваша светлость! Вот где дурак так дурак! Каких век не видывал. Да хоть бы пьяным был в стельку…

Он действительно не был пьян до беспамятства. Но расходилась душа, разгулялась, и не столько от вина стал пьяным, сколько от охватившего его веселья, радости. Под конец вечера он всех любил: и юбиляра, и баяниста, и гостей – оттого и лез лобызаться.

А у нас как? Уж если ты обнял человека, да, не дай Бог, ещё позвал к себе в гости – так уж всё! Ты дурной человек, тряпка. Ты распахнул душу, а это такое место… куда только плюнуть можно!

Эх-хе, вот народ. До чего же мы огрубели, ни любви в нас не осталось, ни радости. Повыпотрошенные, деформированные. Даже жена родная не понимает. Тут от души, от чистого сердца. Разве это дурно?

– А может и плохо! – ответил он вслух. – Ведь гостей угощать чем-то надо. Это ведь не ранешное время. Сейчас, попробуй на такую зарплату, накорми да напои? И потом – хлопоты. Жене хлопоты. Оттого и дурно.

Топотков поморщился и вышёл в цех. Выпил два стакана газированной воды и, воровато оглянувшись, – не видит ли кто, как он мучается с похмелья, – вновь вернулся в кабинет. Прохладная вода, несколько раз отрыгнувшись газом, родничком прокатилась по пищеводу, охладила разогретые внутренности и бушующие в них старые дрожжи.

Похмелье пошло на пользу. Прочистило мозги.

– Мнда… Погулял…

А позвонить надо. Иван Трофимович не помнил, гостей он приглашал при жене или без?..

– Видимо, без неё, – заключил он. – Конечно без неё. Теперь бы уж все провода оборвала. Ох, дубина…

Топотков всё надеялся, что позвонит жена. Сам же не решался.

Он представил, как всей компанией гости вваливаются к ним в квартиру. Разрумяненные на первом морозце, жизнерадостные.

– Здрасте! А вот и мы…

Ивана Трофимовича передёрнуло в нервном ознобе.

– И где она была? Не могла чем-нибудь трахнуть по макушке! Хоть домой не ходи.

Стоп! Вот это мысль. А что если и в самом деле домой не идти? Созвониться с Верочкой и махнуть куда-нибудь в кино или так часов до десяти погулять по улицам, в парке. Пусть те у подъезда посидят, помёрзнут на холодке. Ха! – посидят-посидят и умотают.

И хоть мысль была как будто бы удачной, спасительной, однако, нравственная сторона её задела Ивана Трофимовича. В ту же минуту восторг сменился на нерешительность, и палец, набиравший номер телефона, медленно отпустил диск на последней цифре.

– Алёу, – услышал он родной голос с мягкими интонациями.

Иван Трофимович, смущённый, прикрыл трубку ладонью, кашлянул.

– Говорите, вас слушают.

– Это я, Верочка. Доброе утро, то есть день.

– А, добрый, добрый. Как ты там? – в голосе прослушивалось сочувствие.

– Да так, ничего… Я как там вчера?.. Перебрал, кажется? – у него повело челюсть на сторону.

– Да нет. Ты очень даже мило вчера выглядел.

– Ты!.. Ты серьёзно?!.

– Вполне. Давно таким не был. Душа всей публики. От тебя и сейчас все в восторге. Слышишь, приветы передают!..

Лицо Ивана Трофимовича засветилось от счастья, словно солнечный зайчик осветил его изнутри.

– Ага! Слышу! Всем там, приветики! – подскочил он со стула. – Так что, сегодня опять вечеринка предстоит?

– Где? – уже сдержаннее донеслось до слуха.

– Так у нас. Я… я ведь приглашал!

– Успокойся, Топотуша, – глухо сказала Вера Никитична, видимо, прикрыв трубку ладонью. – Они, что думаешь, люди без понятия? Очень милый и деликатный народ. Ты знаешь, кого приглашать, – и в трубке послышался добродушный хохоток.

Топотков тоже засмеялся, даже с какой-то детской радостью, и притопнул ножкой.

– А то б встретились, а? Такая компания! Такие люди!

– Успокойся, Топотуша. Это уже не смешно, – и в трубке запикали короткие гудки.

Иван Трофимович на окрик жены осёкся, и было присмирел. Но ненадолго. В душе у Ивана Трофимовича вновь всё заходило.

Разговор с женой, её похвала, и одобрение её сослуживцев за вчерашний вечер, подействовало на него столь же благоприятно, как если бы он принял бокал шампанского или, на худой конец, пиво.

Топотков хлопнул в ладоши:

– И-эх!.. Расступись, грязь – в пролётке князь!.. Ядрёный корень… – и пошёл по кабинету под «камаринского»…

Даже будучи в столовой в обеденный перерыв, стоя в очереди у раздатки, гладя на всех весёлым взглядом, ему так и хотелось топнуть ножкой. И сокрушался: до чего же всё-таки мы скучно стали жить! Собираемся раз в год, а то и в два, и то по каким-либо поводам, случайно. Негде грудь развернуть, душе волю дать…

Э-эх! Умрёшь от скуки.

Игра

…Возбуждение нарастало.

– Ну, Спиря, дела! – воскликнул Вавилон. – Амбикову – амба! Того гляди, сшибать скоро будем! – и даля подобна…

– Почему сшибать? Он ведь тоже баллотируется. Выбирать будем.

– Из ко-го?..

– Ну, как из кого? Говорят, нашли ему альтернативу.

– Это Сеньку-то Овского?!

– А что ты против него имеешь?

Маленькое личико Вавилона брезгливо скуксилось. Он промасленным пальцем поскрёб затылок, отчего кожаная промазученная кепи, как чёрный блин, поползла на глаза.

– Ты знаешь, Спиря, я к нему почему-то с детства э-э… как бы это помягче сказать, какие-то неприятные чувства питаю. Вот как увижу, как он сопли пригоршней о дорогу шлёпает, у меня к нему сразу вся симпатия, и даля подобна, нарушается.

– Ну, это когда было… – долговязый Спиря примирительно отмахнулся. – Сейчас он с платком ходит.

– Ага, с платком. А размазня та же. А если он ещё к нам в автопредприятие придёт, это ж ни одна машина с гаража не выйдет. Ха, буксовать на его соплях будут!

Оба рассмеялись.

Вавилон спустился в смотровую яму, Спиря остался наверху, забравшись на бампер КРАЗа. Стали отворачивать хомуты на коленчатом валу для замены вкладышей.

Два друга, Артём Спиридонов, или просто Спиря, и Архип Вавилов, или по-местному Вавилон, когда-то учились вместе, потом служили вместе и вот уже второй десяток лет работают на одном автопредприятии (на предприятии, входящем в объединение – комбинат). Правда, Вавилон после армии успел немного «порулить», но потом не по своей воле, точнее по воле «зелёного змия», был переведён на «яму», где так и остался (от греха подальше, и «даля подобна», – как он любит выражаться). Он стал у Спири чем-то вроде подручного, хотя работали они в одной должности – автослесарями. Друзья они были давние, дружба у них была прочная, несмотря на то, что внешне они разительно отличались друг от друга: Спиря – малоразговорчивый, смуглый и долговязый; Вавилон – тщедушный, невзрачный и подвижный. Если первого выгодно отличала внешность, то второго – язык. Его словоохотливость, философская рассудительность были одним из примечательных черт характера. При малословной и доброжелательной публики речевой дар Вавилона напоминал радио, а оборот «даля подобна», вводимый в предложения, скрашивал речь, как заключительный аккорд в песне.

Один болт на хомуте не отворачивался, и Архип закряхтел от натуги.

– Ты это, Вавилон, полегче там, – предупредил Спиря, – болту, смотри, голову не открути.

– М-м-м… – стонал внизу подручный. – Чё болту! Тут у самого голова крýгом. Будто под накидную головку ключа попала, того гляди, вязы свернутся, и даля подобна…

Наконец болт стронулся. Спиря и Вавилон облегчённо вздохнули. Последующие отвернулись легче. Они складывали части на бровку ямы под мотором машины.

– Ну, кажись, всё. Вылазь, – сказал Спиря, сходя с бампера. – Мда, надо ж как вкладыши приварили

– Плохо, когда у машины нет одного хозяина. Рулят на ней кому, как в голову взбредёт. Доездились, – недовольно ворчал Вавилон из ямы. – Вот так и с нашими властями, и даля подобна…

Он пошёл вдоль ямы к ступенькам, выводящим наружу. И остановился от неожиданности.

– Спиря, ты посмотри-ка, кто к нам зарулил?.. – с удивлением сказал Вавилон.

Спиря, собиравший ключи и детали, выглянул из-за машины.

По проходу шёл Овский Семён Иванович. Шёл, не спеша, оглядываясь по сторонам, как бы прицениваясь к хозяйству. На вид ему было лет сорок, среднего роста, немного грузноват. Одет в модное демисезонное пальто, хотя на дворе господствовала установившаяся весна, в туфлях. Лицо продолговатое, нос был бы ничем не примечательным, продолговатый, с картофелинкой, если бы лепестки его не были розовыми, даже красноватыми – признак хронического насморка. Массивный подбородок придавал облику тяжеловесность. Жёсткие волосы, подбитые проседью, нависали на узкий лоб.

Подойдя к слесарям, Семён Иванович поздоровался, как со старыми приятелями.

– Здорово, ребята! – и протянул каждому руку.

Вавилон посмотрел на свою ладонь и, как бы оправдывая своё нежелание здороваться, сказал:

– Да руки грязные, – взял с подножки машины ветошь и стал обтирать их.

– Да ладно, чего там, – простецки отозвался Овский, – не та грязь, что на руках, а та, что в душе, как говорится.

– О, тогда пожалуйста! – засмеялся Вавилон и подал руку.

Обменялись рукопожатиями.

– Чей-то ты в наши края зарулил, Семён Ваныч? Раньше тебя и калачом не заманить было.

Овский, испытывая заметное смущение от прямого, явно с подковыркой вопроса, ответил:

– Да так. Хожу, смотрю, как живёте, чем дышите…

– А чё принюхиваться, Сеня? Трезвы, как стекляшки, – Вавилон скрытно подмигнул другу. – Э-э, никак готовишься принять гараж, и даля подобна, под своё начальство, а?

Семён Иванович неопределённо пожал плечами, глаза его избегали встречи с глазами рабочими.

– Выберете, значит, приму.

– Так сурьёзно выходит, затеяли с выборищами?

– Жизнь, видите, какая. Предъявляет новые требования, – пустился в объяснения кандидат. – Вот и применяем их на практике, так сказать, идём в русле нового времени, гласности.

Вавилон понимающе покивал головой.

– Значит, ты у нас в качестве нового требования, Горбачёв прислал?

Семён Иванович торопливо достал из кармана платок и чихнул. Твоя правда, Вавилон! Потом с шумом высморкался и обтёр губы. Архип брезгливо отвернулся.

Не прощаясь, Овский пошёл вдоль бокса, вытирая платком руку, которой здоровался со слесарями.

– Хватит это требование с нами горя, – посочувствовал Спиря, глядя Овскому вслед.

– И мы тоже, – раздумчиво проговорил Вавилон и добавил. – Неспроста, Спиря, он к нам нарисовался. Неспроста. Не сёдня-завтра, гляди, рулить нами будет. Попомни моё слово.

Спиря добродушно усмехнулся.

– Стратег. За неделю вперёд видишь.

– А чё гадать. Дело ясное. Решили под шумок, и даля подобна, спихнуть Амбикова. Не вписывается он в их требования.

Спиря пожал плечами: дескать, поживём – увидим, и они стали собирать детали и ключи. Подошёл обеденный перерыв.

Перед обедом на щите объявлений, возле диспетчерской, появился отпечатанный на пишущей машинке текст.

«В Красном уголке АТПр сегодня в 16.30 состоится общее собрание трудового коллектива.

Повестка дня:

Выборы директора АТПр. Кандидаты:

1. Амбиков Виктор Константинович.

2. Овский Семён Иванович.

Кто не сможет принять участие в выборах, может свой голос в письменном виде передать секретарю парторганизации т. Тишкину В. В. или председателю профкома т. Горбункову А. В. через диспетчера.»

Прочитав объявление, Вавилон воскликнул:

– А! Я чё говорил? Вот она, даля подобна!.. – и тут же хлопнул себя по бокам от досады. – Только это, почему именно сёдня-то?.. Мне ж сёдня… мне некогда. Мне после работы за малым к тёще ехать надо.

– Ну и ехай, – спокойно сказал Спиря. – Отдай Валентине писульку и ехай.

– Ага, писульку ей! Ей только дай … – засмеялся он не без намёка, чему усмехнулся и Спиря. И добавил серьёзно: – Тут самому хоца… Что не говори, диковинка, выборы директора. Когда ещё такая комедия, и даля подобна, повторится? – и он, похоже, действительно был не на шутку раздосадован. Это было первое собрание, на котором он хотел бы побывать и добровольно.

После обеда они вошли в комнату отдыха – большое, прокопчённое, прокуренное помещение. В нём, как всегда, стоял дым коромыслом. Мужчины, собравшись вокруг стола, за которым играли в домино, бурно обсуждали назревающее событие.

– Нет, парни, как хотите, а Амбикова не надо отдавать. – Слышался густой баритон, и следом стук костяшки по столу. – Это факт!

– Чё, Ваня, забыл, как он тебя на месяц в яму опустил? – отозвался в ответ насмешливый молодой тенор.

– Сам виноват. Пить за рулём меньше надо… Ха! – шлепок по столу.

– Этот хоть дело знает. А Сенька что?

– Этот тоже знает, где что достать, во времена сплошного дефицита.

– Ага, в дефицитах щеголять будем. Ха!

Подошли Спиридонов и Вавилов.

– Об чём лай, бояре? – спросил Вавилон.

На его вопрос ответил Ваня, кучерявый, солидного телосложения мужчина с дымящейся папиросой во рту.

– Собрание проводим. Думаем, как Амбикова бортануть через край?

– И без нас абортируют.

– А тебя, Вавилон, мы альтернативой выдвинем. Во, будет смеху подобно!

– Зачем меня? Тут кандидатура есть, куда смешнее. И новому времени соответствует. Не веришь мне, спроси у Спири. Он сам нам признался.

– Мы только сейчас о его соответствии и говорили. В комсомоле дурака провалял, теперь к нам для поддержки штанишек. – Иван вдруг нетерпеливо заёрзал на скамейке. – Ну, Серёга, ставь пять-пусто! Ставь, не стесняйся. Счас я тебе вкачу голова! Чистенького, без единой крапинки. Хочешь, дам посмотреть! – в игре ему не было равных.

Вокруг стола оживились. Молодой парень, соперник кучерявого, в растерянности заметал взгляды по неровной крапчатой змейке из домино, лежащей на столе. Белобрысое лицо покраснело в предчувствии неотвратимого позора.

– Ставь! У тебя она. – Наседал Ваня, густо и самодовольно попыхивая папиросой. Он готов был сорваться со скамьи и с маха вбить в стол «горящую» в руке костяшку. Рука широкая тяжёлая, такой крагой, шутя столешницу проломишь. Вавилон с уважением относился к таким авторитетам.

Серёга тяжело вздохнул и, виновато глянув на своего напарника, выбросил на стол две костяшки.

– Вот она!!. – дико взревел Ваня, и оглушительный хлопок по столу от его пятерни содрогнул помещение.

– Ко-зз-лы-ы!!!

Смех, шутки посыпались в адрес схлопотавших «голова, без единой крапинки». «Козлы!», «генералы!» и «дале подобно…»

Появилось вакантное место, и Иван, перемешивая домино, приглашал следующую пару.

– Следующий! – в голосе слышались задор, удаль.

Вавилон поддакнул:

– Следующий, кричит заведующий.

– Вавилон, заведующего мы сёдня избирать будем. А я честно выиграл, – заметил Иван с достоинством.

Чего Вавилон и не пытался оспаривать.

– А мы знам, что ты с усам, – и с сожалением проговорил. – И чё они сёдня выборищи наладили? Нет, чтоб через день-другой.

– А тебе-т што?

– Так мне сёдня за малым ехать после работы. Завтра к врачу вести. Каки-то нарости у него под коленями наросли. Говорят, что это у него от сердца, или от ревматизма, и даля подобна…

– Ну, ясно, что не от удовольствия. У кого один-один, ходи!

– Так я и говорю, что они сёдни затеялись, нет, чтоб завтра.

– Да ехай. Без тебя что ли не выберем? Гляди-ка, пытица важная. Ха!

На «пытицу» рассмеялись. А Спиря однако заметил:

– Это как сказать. И один голос может роль сыграть.

– Ага! Ложка дёгтя в бочке мёда?..

На маленьком лице Вавилона вдруг засветилась прокуренными зубами плутоватая ухмылка.

– А чё, Ваня, хошь, я вам хохму учудю? – спросил он, запуская пятерню под фуражку, заскрёб затылок, кожаный блин зашевелился и пополз на сузившиеся глазки. – Вы за Амбикова, да? А я возьму, да за Овского свой голос напишу. Вот будет хохма, а?

– Ха-ха! – заразительно расхохотался Ваня, почти догоревшая папироса висела на его нижней губе. – Давай, Вавилон, отхохми! Посмотрим, что получится. Ха! – хлопнул костяшкой по столу.

На Вавилона уставились улыбающиеся лица.

– Я вам один всю карту перебью! Хотите?.. Во где у меня голый! – потряс в воздухе жилистым кулачком. – Вкачу его я вам по само некуда, и даля подобна. И без всякого солидола! – заливисто расхохотался, поддев на место фуражку, и торопливо потянул дружка за руку. – Пошли, Спиря, мой голос писать.

– Давай, давай, Вавилон, сыграем. Посмотрим, чья возьмёт. Ха! Дуплюсь!

– Будешь у меня петухом кукарекать! – пообещал Архип на прощанье. – Это тебе не домино. Это стратегия.

– Давай, стратег, давай, сыграем…

Утром на углу дома Архип Вавилов поджидал Артёма Спиридонова. Ему не терпелось узнать результаты голосования. Игра, что он вчера предложил ради потехи, почему-то не на шутку разволновала его. Вавилон даже во сне видел, как его бумажный «голос» летал голубком по Красному уголку, и сел прямо перед Овским на стол президиума. Овский украдкой тянулся к голубку, подманивал, как живого, а Архип наоборот, старался спугнуть его.