Ультрафен. Книга 1

Часть Первая

Май. 1977 год.

Москва. Ярославский вокзал.

Ночь. Слышны редкие объявления о прибытии и убытии поездов. Вызовы служащих вокзала… Одни пассажиры прибывают, другие убывают. Неспешная ночная сутолока. Люди спят: кто на сиденьях, кто на вещах возле стен и окон, кто на полу, подстелив под бока газеты. Поезда, по не понятным для пассажиров причинам, задерживаются от часа до суток, и более.

Один из пассажиров, лет сорока, тёмно-русый, с лёгкой проседью, с приятными чертами лица волевого и сильного человека, спит в кресле, немного скатившись с сиденья, голова запрокинута на спинку, ноги вытянуты. Под рукой жёлтый полупустой портфель, на который он навалился боком и смял.

Сон у пассажира тяжёлый, и в зависимости от сновидений, лицо его меняется от переживаний.

Ему снится помещение старого дома, похожее больше на барак. В продолговатой комнате на столе стоит гроб. В гробу покойник в офицерском френче без погон. На груди наградные планки и нашивки за ранения. В комнате пусто и голо.

У стола возится мальчик. Ему четыре года. Он пытается дотянуться и посмотреть на того, кто лежит в гробу, он хочет увидеть его лицо. Ребёнок тянется из последних силёнок, и ему удаётся увидеть лишь половину лица: заострившийся нос, восковой лоб, сжатые губы, раздвоенный с ямочкой подбородок.

Он понимает, что это его отец. В его глазах недоумение и слезы, но мальчик не плачет. Он весь сосредоточен на своих усилиях. Ему очень хочется увидеть отца…

По залам ожидания по рядам пассажирских сидений проходит милицейский наряд, двое. Останавливаются. Их взгляды пробегают по спящим и бодрствующим пассажирам.

– Слушай, – говорит один другому, – этот мужик, который день здесь ошивается.

Второй милиционер кивает и, подойдя к спящему, пинает в подошву его ботинка.

– Эй, дядя, хватит спать. Приехали.

Пассажир вскидывается и на доли секунды растерянно смотрит на стоящих перед ним милиционеров. Глаза его широко открыты и в них нардели слёзы.

– Ваши документы?

Спавший встряхнул головой, прогоняя остатки сна, провёл рукой по лицу и тяжело вздохнул. Достал из кармана костюма паспорт и подал.

Милиционер, просматривая документ, спросил:

– Проездом?

– Да, ненадолго… Дня через три обратно.

– А что же на вокзале?

– В гостинице мест нет.

Милиционер, как бы соглашаясь, кивнул и в то же время строго сказал:

– Но и на вокзале спать не положено.

– Я понимаю… Но ситуация такая. И остановиться негде.

– А вы что здесь, по делу?

– Да.

– И какому же? – спросил милиционер, постукивая паспортом по ногтю пальца.

– Да как вам сказать… На прием я… В ЦК партии.

– Фьюить!..

– Вызывали или сам?

– Сам.

– Значит, жаловаться.

Мужчина пожал плечами.

– Понятно, – по лицу блюстителя порядка пробегает ирония.

– Ну, так вот, гражданин, – сказал второй милиционер, – освободите вокзал. Здесь вам не ночлежка.

–Да-да, я понимаю… Сейчас, – заторопился гражданин, ещё раз стирая с лица сонливость, тревогу от сна и от неожиданной встречи с блюстителями порядка.

Мужчина поднялся, принял поданный паспорт и направился к выходу из вокзала, обходя спящих пассажиров. Сотрудники некоторое время смотрят ему вслед, потом тот, что проверял документы, сказал:

– Очередной жалобщик, склочник.

– Поразвелось их. Откуда?

– Из Сибири, из Майска.

– Сами не живут спокойно и другим не дают.

Милиционеры направляются дальше по залу, кое-где переступая через ноги спящих пассажиров. Некоторые из них бродячего вида. Но этот контингент, населяющий вокзал, привычный, мало интересует их, и потому могут спать спокойно.

Ночь прохладная. Город в огнях. Но на душе человека, вышедшего на улицу, одиноко и тоскливо. Мужчина поёживается, осматривается и медленно направляется к Ленинградскому вокзалу.

Прежде чем войти в вокзал, он внимательно посмотрел сквозь стеклянные двери – нет ли милиционеров? Вошел. Какое-то время походил по залам, затем, найдя уединенное свободное место, сел на сидение, достал из портфеля старую газету, стал просматривать ее, – в который раз. Вскоре, незаметно для себя, уснул, навалясь на сумку боком.

Майск.

1

В сквере “Пионеров”, что раскинут за кинотеатром “Победа”, на скамейке лежит человек. Одет он просто, едва ли не по-домашнему: клетчатая рубашка, тёмно-зелёные с лавсановой нитью штаны. У него даже на ногах домашние тапочки. Можно предположить, что человек прилёг отдохнуть на свежем воздухе, пригретый солнышком, под птичий гомон и шелест листвы. От сладкого сна, в уголке рта нардела слюнка…

Идиллия не заслуживала бы особого внимания, если бы порожняя бутылка “солнцедара”, тоже отдыхающая в тенёчке под скамейкой на зелёной травке. Столь милое соседство, разумеется, не осталось без такового.

По аллее, патрулируя, прогуливались два милиционера. У них тоже было лирическое настроение, и потому один из них сказал, проходя скамейку:

– Пусть спит.

Но у второго служебный долг преобладал над сантиментами, и он выразил несогласие.

– В вытрезвитель надо. Нечего засорять город. Читал постановление горсовета и приказ по отделению: всех пьяных отправлять в медвытрезвитель.

– Читал, – со вздохом ответил его товарищ, пытаясь, видимо, этим выразить свое либеральное отношение к тем пьяницам, что умеют наслаждать природой, не нарушая её прелести и общественного покоя. Но он был в подчиненных.

– Дуй в “Победу”! Звони, пусть приезжают, – приказал старший сержант, что младшему пришлось выполнить, подчиняясь не только приказу, но и вместе с ним всем важным инструктивным предписаниям.

Вскоре у воротец сквера, со стороны улицы Олега Кошевого, остановился медвытрезвительский воронок. Два сержанта, прагматик и либерал, объединенные общей задачей и долгом, подхватили спящего на лавке человека под руки и поволокли к машине.

Мужчина, проснувшись, запротестовал, от испуга, видимо, заикаясь.

– Ребята!.. С-сынки!.. З-зачем? Я рядом живу. Я, я сам у-уйду. Я только подышать в-вышел.

– Идём, идём, там подышишь.

– С-сынки, да вот мои окна. В-вон, поди, моя бабка смотрит…

– И любуется, как её муженька под белы ручки волокут.

– Да я ж н-не пьяный!

– Ага бутылку “солнцедара” залудил и трезвёхонький. Ха!

У машины их встретил старший сержант, водитель “воронка”. Чернявый, с татарской наследственностью на лице, резким взглядом в слегка раскосых глазах.

Старший сержант, встречая клиента, заговорил с ласковой грубостью:

– Ах ты мой трезвенник остекленевший. – Подхватил мужчину, помогая коллегам, и вместе они стали заталкивать его по ступенькам в будку. – Лезь, лезь, скатина! Поерепенься тут, не то, как дам по кумполу, в раз похмелка выскочит.

Такая острастка сержантам понравилась, и они рассмеялись.

– Да не пьян-ный я! – с плачем прокричал человек, но за ним захлопнулась дверь“воронка”.

Мужчина со слезами на глазах прошёл ближе к решетке, к кабине водителя. Правую руку завел под рубашку и держал её на груди, морщась от неприятного в ней покалывания, жжения в области сердца.

Скрипнул запор. За будкой послышались шутки милиционеров.

– Трезвенник, в душу мать! Ха-ха! – смеялись они, удовлетворённые своей работой. – Ну, ладно, пока. Если что, звоните, прискочим. У нас счас пусто, всех принимаем.

– Годится, Саша, позвоним.

Машина тронулась. Водитель ехал, ничуть не беспокоясь о пассажире, на ухабах и неровностях на дороге скорость не снижал и тормозил так, как если бы в кузове вёз дрова. И от такой болтанки в будке, человек из последних сил держался за прутья в окошечке, чтобы не дать разрастись огню в груди, всё более усиливающемуся.

“Воронок” остановился в ограде медвытрезвителя. Старший сержант, выскочив из машины, открыл дверь кузова и спросил:

– Ну чё, мужик, сам выйдешь или мне за тобой лести?

– Выйду, выйду…

Задержанный, пошатываясь, после пережитой тряски, подошёл к выходу. Подслеповато щурясь от яркого света дня, осторожно стал спускаться по ступенькам машины. На ступеньке с ноги свалился тапочек, но он не успел подцепить его на ногу, поскольку милиционер, схватив за руку, поволок мужчину к белому одноэтажному зданию.

– Погоди! Погоди, молодой человек, тапочек… Тапочек дай надеть!

– А, ёх калагай! Ну!..

Вернулись. Задержанный едва надёрнул тапочек на ногу, и его тут же поволокли к зданию.

В дежурной комнате медвытрезвителя продолжали бушевать страсти. Они начались ещё при Саше, не затихали и в его отсутствии. За столом сидели трое: начальник "богоугодного" заведения, старший лейтенант Бахашкин Борис Николаевич, или Шалыч; круглолицый, с искривленным на переносице носом, с узкими глазками, на вид добродушный, но, однако, капризный бурят. Старший лейтенант грузноват, налитой плотью и кровью, взгляд безразличный, пренебрежительный.

Медбрат, Андрей Глотко, среднего возраста белёсый украинец, он в белом халате, с закатанными до локтей рукавами. Младший сержант Вася Мизинцев, молодой, улыбающийся всему и всегда, услужливый малый, в медвытрезвителе новый человек, поэтому больше на подхвате, на исполнительстве. Все трое к поступившему пациенту не проявили ни малейшего интереса. Продолжали игру в карты.

– Куды его, Шалыч? – спросил Саша, подведя посетителя к стойке.

– Ошманай, да в третью сунь. Пущай поохладица, – ответил старший лейтенант. – Храплю!

– Я пас, – младший сержант сбросил карты.

Старший сержант бесцеремонно, заученными движениями, вывернул карманы посетителя и обескуражено проговорил:

– Каво они нам подсунули?.. Ну и клиент пошёл, – и прикрикнул: – А ну, скатина, раздевайся!

Мужчина взмолился, на его вспотевшем рыхловатом лице, проступила бледность.

– Товарищи! Сынки! Да не пьяный я! Ей-богу, не пьяный. Это недоразумение.

– Все вы не пьяныя, – лениво проговорил Бахашкин. – Все трезвыя, как стеклышка…

– Да нет же!.. Доктор, голубчик, дай трубку, дыхну. У меня сердце больное, мне вообще пить нельзя. Мне худо было, вот я и прилёг на скамеечке, уснул.

Медбрат посмотрел оценивающе на одутловатое, отмеченное печатью недуга лицо пациента, в его глазах промелькнуло намерение проверить посетителя, он даже отложил карты, но начальник медвытрезвителя имел свой внутренний прибор, который ставил диагноз безошибочный, натренированный за долгие годы службы на вверенном объекте. Диагноз он ставил точный и окончательный.

– Са вчерашнева ешо не одыбал. Не отвлекайса, Глот, ходи!

И медбрат осел.

– Да товарищ старший лейтенант! Да посмотрите вы! Да не пьян я! Не пьяный!..

– Заткнись!

Мизинцев услужливо спросил:

– Может записать в журнал?

– Потом запишу. У меня очко! У тя сколь?

– Семнадцать, – ответил Глотко.

Бахашкин, самодовольный, с ленивой ухмылкой стал собирать выигранные деньги.

Саша заученными движениями рук ловко расстегнул и выдернул из брюк посетителя ремень и бросил его на стойку перегородки.

– Скидай штаны! Рубаху! Ну!

– Нет, да вы что здесь?.. Совсем оскотинились? Человеческого языка не понимаете? Да я…

– Сашька, да успокой ты ево! – недовольно проговорил Шалыч.

Посетитель ойкнул и задохнулся от сильного удара по боку. Согнулся и, чтобы не упасть, одной рукой ухватился за перегородку, другой за грудь, медленно опуская её на бок на ушибленное место. Он выдал стонущие звуки, которые Шалыч понял по-своему.

– Он, однаха, нарыгат здеся. Давай, помоги Сашьке, – толкнул он Мизинцева.

Младший сержант проворно выскочил из-за перегородки. Они вдвоём стащили с обмякшего посетителя одежду и в одних трусах поволокли в душевую кабинку. У двери мужчина, ещё пытаясь сопротивляться, упёрся рукой в косяк, но новый удар по боку, ослабил его усилия. Он стал оседать на пороге.

Два молодца подхватили обессиленное тело и затащили в кабинку. Без особых церемоний опустили его на решётку на полу и для убедительности, чтобы не представлял всяк сюда вошедший, медвытрезвитель раем, Саша отвесил посетителю под зад приварок от сапога сорок третьего размера. Глаза Саши были злые, лицо выражало крайнюю степень недовольства – бедных посетителей он не уважал.

Саша последним вышел из кабинки, закрыл на задвижку дверь и, не глядя на сборку смесителя воды, находящуюся между дверями кабинок, открыл воду, быстро вращая штурвальчик вентиля. В кабинке зашумела вода из рассеивателя.

Сержанты вернулись в дежурку, и игра продолжилась вчетвером.

Какое-то время из душевой доносились возгласы, зов о помощи, стоны. На что Шалыч заметил:

– Ишь как забрало, однахо!

Потом всё стихло.

Сотрудники увлеченно играли, вскрикивали, матерились. И чаще всего слышался взрывной голос Саши. Ему фартило. Служба шла, денежки капали.

А тем временем по помещению расползался туман. Он был насыщен влагой, прилипал к стенам, к окнам, выходил в открытую дверь на улицу и конденсировался на потолке. Окно в дежурке постепенно помутнело, чего не сразу смогли заметить игроки, ибо азарт хоть и широко раскрывает глаза, но в них свой алчный свет.

Первым внимание обратил на капли, упавшие с потолка на пол, Вася. И воскликнул по-детски искренне и удивленно:

– Ой! Капает… Кажется, дождь начинается!

– Из-под носа у тя капит, – усмехнулся меланхолично Бахашкин и поднял глаза от стола. – Ох, ты ё..!

Какое-то время всех сковала общая неподвижность, непонимание сути происходящего. Но первым в движение пришёл Саша. Он сорвался с места и, изрыгивая ругательства на русском и татарском языках, скрылся в пару, в глубине помещения.

Душ стих. И оттуда, из душевой, послышались ещё более громкие вопли, Сашина матерщина.

– Суки-и!.. Чё мы на-де-ла-ли!.. – это был рёв отчаянной души.

Крик привёл в движение игроков. И все бросились к источнику его извержения.

Первым в кабинку вбежал Бахашкин. Переломившись пополам, приседая под паром, стал разглядывать то, что могло так не то напугать, не то удивить Сашу, – а он парень на редкость толстокожий. Наша школа. И то, что увидел Шалыч, его заставило потерять самообладание.

– Однаха, бляха, он скипел! Ай-яй, сварился, бляха! – Шалыч хотел было встать на четвереньки, чтобы получше разглядеть лежащего на решетке человека, но обжёг руки и колени о кафель пола. – Ай-ой! Однаха, горячо!

– Ага, – поддакнул Мизинцев, вбежавший следом и стирая с лица пот или влагу от пара.

Пар от кафеля курился, но видно было, что человек, лежащий на нём, был мёртв. Кожа на его ногах полопалась, и белело сваренное мясо.

– Скипел!.. Савсем сварился!.. – стонал Бахашкин.

И Вася участливо поддакивал ему в тон, присев на корточки. Чувствуя, как самого пронимает жуть и подпирает тошнота.

Бахашкин в недоумении обернулся на товарища, поморгал глазками, смаргивая с них не то пар, не то слезы, и вдруг ударил кулаком по участливой физиономии. Из кабинки раздались крик, возня и ругань Шалыча.

–Ты включил горячий кран, да?!. Ты, ублюдка русская!.. Убью, однаха!

Медбрат, выскочивший из дежурки последним, тут же потерял из вида своих товарищей. В то же время, к выходной двери на улицу, от кабинки метнулся Саша. Он хотел было перепрыгнуть кушетку, стоявшую посередине зала, на которой обслуживались клиенты совершенно не дееспособные, ломающиеся на десятки составных частей, но, зацепив за край, опрокинул её, едва сам не упал и не зашибся о кирпичный угол дверного косяка.

В этот момент на пути падения кушетки возник Глотко. Напуганный трагическим предчувствием и промелькнувшей в пару тенью Саши, он не распознал движения топчана, и топчан, как гильотина, опустился на ноги медбрата. Это вызвало ещё больший рёв в гулком помещении медвытрезвителя.

– О, шоб ты обкакавси! О, шоб тоби очи повылазылы! Ты ж мени усе ноги переполомав…

Но Саша его проклятия не слышал, да и было ему не до них. Он метался по двору медвытрезвителя и там клял себя.

– Как?!. Как я мог ошибиться? Как я мог включить горячую воду? Ну, м.....к, анан сагаям! Сварил мужика! Что будет?!.

2

По Ленинградскому проспекту, в квартал “А”, следуют две легковые автомашины. Первым идет “москвич-412” – на капоте – ГАИ. Вторая – белая “Волга”, ГАЗ-24. Её ведёт сам начальник ГАИ города, Заичкин Владимир Васильевич. Это его личная машина, ещё новая приобретённая неделю назад.

В “Волге”, кроме хозяина, четверо. Трое, друзья Владимира Васильевича, ведут трёп и как всегда – о женщинах. Шёл разбор «полётов» на пикнике по случаю обмывания колёс, которые сейчас, весело шурша по асфальту, передвигали пассажиров в заданном направлении.

Пятый, сидящий с боку на заднем сидении, смотрит в раскрытое окно, подставив встречному ветру лицо. Он молод, двадцати семи лет, русоволос, лицо слегка удлиненное, лоб широк, нос прямой. Глаза голубые, веки и брови белесые, выгоревшие на солнце. По-мужски он красив. На нём белая рубашка, рукава закатаны, ворот расстегнут, за отворотом видна полосатая маичка-тельник.

Капитан Феоктистов возвращался к себе в отдел. Возвращался из поселка Зверево, где принимал участие в осмотре выловленного из Ангары трупа. Туда и обратно на рейсовом автобусе и уже от второго отделения милиции, что у кинотеатра “Победа”, повезло, с комфортом и в компании начальника ГАИ города.

Феоктистов не принимал участие в разговоре, ему не столь интересном, раздумывал о делах своего отдела. В принципе работа шла нельзя сказать что плохо, но кое-какие проволóчки мешали её проведению.

Да вот хотя бы их новый начальник отдела – майор Прокудин. Нет, от него явного вреда нет, но и пользы пока не заметно. Человек новый, несколько странноватый, не до конца ещё им (Феоктистовым) понятый, а потому – настораживающий. И дела, в которых начали проявляться некоторые лица, в городе не последние, приходиться до поры до времени придерживать, вести скрытно. Какая-то поверхностность в деятельности майора наблюдается, формальности, показушка. Много обещает товарищ, а на практике – все его слова никаким образом положительно не сказываются на отделе.

Вот взять хотя бы отсутствия транспорта, легковой машины. Ну, хоть какой-нибудь задрипанный “москвичонок” был. Или, как этот аппарат называет Миша Михалёв, – “москвач”. Никакой оперативности. На срочные вызовы или задания – на перекладных или побирайся, клянчи всякий раз тот же ПМГ в дежурном отделении. Да и так, похоже, ни раба ни мясо…

Параллельно шоссе, с правой стороны, тянется трамвайная линия, по которой бегут трамваи. Встречаясь, они перезваниваются.

Проехав 11, 12 и 13 микрорайоны, машины ГАИ повернули направо, на перекрестке простучав колесами по трамвайным путям, и направились в квартал “А”.

Микрорайон квартал “А” утопал в зелени. По сути – это целый комплекс, состоящий из нескольких кварталов. Наряду с кварталом “А”, здесь есть кварталы “Б” и “В” и “Г”… Но с того момента, как был заложен этот городок, и так необычно, на некотором расстоянии от основного города, за лесами, за полями, и строительство его вело загадочное предприятие под военным литером, что в народе именуется “ящиком”, – то и до сего дня его, этот жилой массив, прозывают по первому построенному микрорайону – кварталом “А”.

В отличие от городских, где нумерация ведётся числами, тут – в алфавитном порядке. Первые годы квартал “А” и город соединяла дорога, отсыпанная гравием. Затем её заасфальтировали, расширили, и по сибирским масштабам – значительно, эта дорога стала автострадой и прямой, как стрела. Наверное, поэтому её назвали Ленинградским проспектом, подразумевая, видимо, ту, что соединила когда-то Санкт-Петербург и Москву. И эта аналогия стала ещё более существенна, когда с боку проспекта пролегли рельсы, и застучали трамвайные колеса.

Машина миновала ателье мод, магазин “Одежда”, ресторан “Баргузин”. С левой стороны обогнули стадион “Ермак”, выехали на улицу “Красная” и там остановились у белого кирпичного трёхэтажного здания – Управление Внутренних дел города, о чем свидетельствует бордовая доска под стеклом у входа.

Из “Волги” вышел один Феоктистов. Он поблагодарил Владимира Васильевича за предоставленную услугу, за оказанное внимание.

– Будьте здоровы, ваше сиятельство, – сказал в ответ Заичкин, усмехнувшись иронично. И эскорт начальника ГАИ, развернувшись, последовал дальше, в “четвертый поселок”, где находится отделение ГАИ. “Контора” – как называет свой отдел сам майор Заичкин.

Со второго этажа здания за машинами наблюдал молодой человек. Он улыбался, и что-то говорил, оборачиваясь к кому-то, кто находился внутри кабинета. Феоктистов заметил его, усмехнулся и быстрым шагом взошёл по ступенькам невысокого каменного крыльца в здание.

Прошёл фойе дежурной части, приветливо кивнув дежурному, сидевшему за стеклянной перегородкой, и нескольким милиционерам, находящимся там же. Тем же торопливым шагом поднялся на второй этаж, пошёл по коридору, в котором стояли и сидели на подоконниках посетители, вызванные по повесткам в разные отделы.

В кабинете Феоктистов застал всех троих.

– Привет, парни!

– О! Граф Феокт! Здравия желаем! – ответил за всех Михалёв, следивший из окна за его приездом. – Такой эскорт, такое сопровождение! Сам начальник ГАИ города почтил вас своим вниманием. Он у вас, ваша светлость, не за личного ли шофера изволит служить?

– За личного, сударь, за личного, – поддерживая тон, ответил Феоктистов.

– О, ну тогда мы просто снимаем шляпы. Дослужились. Спасибо нашему начальнику, добился-таки нам транспорт, и какой! Теперь ни один бандит или вор от нас не уйдёт. Во время вязать будим.

– Так, сударь, и продолжайте.

– Слушаемси, граф…

За их дурашливостью наблюдали Юрочкин и Анонычев, молодые сотрудники, и посмеивались.

Кабинет следователей представлял собой продолговатое помещение в одно окно, в котором вдоль стен, по два у каждой, стояли столы, при которых четыре небольших сейфа – наличность каждого следователя. Феоктистов шёл к своему столу, стоявшему справа у окна.

– Кстати, граф, – остановил его Михалёв, – вас хочет видеть, по каким-то нам неведомым делам, наш шеф. Пред его величием ваше сиятельство, как нам кажется, несколько слиняет. Больно вид у них сегодня мало приятельский, – почмокал уголком губ, подражая начальнику.

Феоктистов, доставший ключи от сейфа, бросил их обратно в карман брюк. Остановился. Посмотрел на улыбающиеся лица коллег и, повернув вновь к двери, спросил:

– Мне кто-нибудь звонил?

– Я там, у тебя на столе, записал, – ответил сударь. – Два телефончика. И оба от женщин, – подмигнул. – Везунчик вы, граф Феокт.

– Да и какой-то мужик звонил, – сказал молодой следователь из аборигенов Эхирит-Булагатского района, Анонычев Андрей, бурят.

– Телефон оставил?

– Нет, сказал, позже перезвонит.

Феоктистов согласно кивнул и вышел из кабинета.

При его появлении в коридоре двое парней, вызванных по повесткам, привстали с подоконника. Феоктистов, не обращая на них внимания, вошёл в следующую дверь, такую же, как и все на втором этаже, обитую черным дерматином.

Кабинет начальника отдела уголовного розыска города такой же по форме и размерам, как и у его подчиненных. Но внутреннее расположение мебели в нём несколько отличалось: два стола стояли посередине, приставленные Т-образно один к другому, шкаф у входа под одежду и второй, напротив него, со стеклянными дверцами, с книгами и брошюрами внутри. У окна, где сидел хозяин кабинета, два сейфа, поставленные один на другой, и на столе три телефона: белый, красный, черный – последний без диска, прямая связь с начальником горотдела.

– Здравия желаю, товарищ майор. Разрешите?

–Привет, Толя, входи, садись, – показал майор на стулья, стоявшие по обе стороны приставного стола.

Феоктистов прошёл, выдвинул стул из-под стола и сел.

Майор был в милицейской форме, но без кителя. Тот висел сзади него на спинке мягкого стула.

– Я вот чего хотел тебя видеть, Толя… Нет, сначала доложи, что там у тебя с угонщиками?

– Они не угонщики, Евгений Моисеевич.

– Вот как? Ты уже установил?

Феоктистов помедлил. Ответил:

– По крайней мере, нет прямых улик по вскрытии ими гаражей.

– А газовые баллоны, резак в “Жигулях”. Это что, не улики? Не доказательства?

– И баллоны, и резак – это их имущество. Они перевозили их из одного гаража в другой. Из гаража Бахревского в гараж Смирнова. Поскольку Бахревский уезжает жить в Иркутск, и это установлено, он передал этот аппарат Смирнову. А какой автолюбитель откажется иметь у себя газосварку?

– Которую им понадобилось перевести ночью?

– Ну, это была не ночь, вечер.

– Ты их выпустил?

–Да. Прошло трое суток. Нельзя их более держать.

Майор Прокудин, продолжительно глядя на подчиненного, но не в глаза, а в переносицу, отчего взгляд кажется тяжёлым, пронизывающим, сказал: