Три ошибки полковника Измайлова, или Роковое бордо. Полина и Измайлов

Глава третья

Мы с Измайловым соседи. Он обитает один в двухкомнатной квартире на втором этаже. Я с шестилетним сыном Севой в двухкомнатной же на третьем. Весь январь Севка принадлежит своему богатому отцу. И август тоже. Мы с мужем расстались по моей инициативе, но по-человечески. Он убежден – «жены бывшими не бывают». Что тогда говорить о единственном пока сыне. Отец его деятельно воспитывает и фанатично развлекает. Происходит это своеобразно. Январь и август Севка проводит за границей, чтобы впитать максимум приятных впечатлений в нежном возрасте. Естественно, бывший благоверный не в состоянии выкроить на отдых с ним больше недели. Утверждает, что если не делать деньги непрерывно, скоро их не хватит на бензин добраться до дачи. Поэтому наше чадо путешествует с моей мамой, у которой зять тоже никогда не перейдет в разряд бывших. Не из-за презренного металла – мама всегда умела вдохновить папу на достойное содержание семьи. Просто они дружат. Мама искренне ценит удачливых и умных. Умные и удачливые благоволят тем, кто их искренне ценит. Это – надводная часть айсберга, а что в пучинной – неведомо. Скорее всего заговор о воссоединении нас с эксом. И я, как трагический «Титаник», сталкиваюсь с этой глыбой и разбиваюсь, сталкиваюсь и разбиваюсь.

«По Измайлову с его ассоциациями выходит, будто, рассказывая о Косаревых, я постоянно приплетала свою маму, потому что успела соскучиться по ней и Севке», – подумалось мне. Взгрустнуть я себе не позволила, дабы не распускаться. Вымыла у Вика посуду, поднялась в собственную квартиру, нарядилась спортсменкой, пробежалась, сделала гимнастику, приняла контрастный душ, накрутила волосы на бигуди, наконец-то съела яблоко и выпила кофе. Все это время я играла в действенно избавляющую от помыслов игру. Пришло на ум нечто из прошлого, строго скажи себе: «Вчера». Перекинулась на будущее, осади: «Завтра». Несколько минут бурления потока сознания в этих границах, и он иссякает. Правда, ни единой мысли не остается, ибо любая мигом оказывается в копилке «проехали» или «после». В этаком состоянии блаженного пустоголовья я вдруг сняла бигуди, высушила волосы феном, оделась и вышла на улицу.

Там кружил невесомый снежок. И неподвижные слоистые облака висели клочьями, будто выпавшие из них осадки оставляли дыры навечно. Разумеется я поволоклась к дому Косаревых, веря в то, что, как и обещала Измайлову, не лезу в это дело, а просто потакаю своим невнятным безрадостным эмоциям. «Мне, порывистой и не обделенной воображением, вполне позволительно искать настроение не только в реальных внешних событиях, но и в умозрительных внутренних впечатлениях, которые возникают, не поймешь, как, и не предугадаешь, где, – оправдывалась я, будто полковник или его оперативники уже застукали меня в непосредственной близости от места преступления и вынуждали заговаривать им зубы. – Кроме того, прежде чем общаться с приятелями по поводу убийства Саши и Вали, на благо расследования, между прочим, я должна четко осознать – их больше нет в мире. Вот поброжу вокруг дома, в который отныне незачем заходить, может, всплакну, и действительность обретет четкость. Пока все так размыто. А я, как любой человек с отличным зрением, привыкла видеть детали. Без них мне не по себе. Только неуверенности, страха и дезориентации в жизненном пространстве не хватало. У нас народ, чуть хандра накатит, начинает стонать: „Ах, депрессия“. Не дай Бог узнать, что она такое на самом деле. Я знаю, поэтому не жалею сил и времени на профилактику».

Результатом подобных рассуждений, быстрого шага и толчеи в метро стало необоримое чувство голода. Памятуя о том, что нарушение диеты тоже проверенная профилактическая мера против депрессухи, я зашла в булочную, как-то уютно соседствующую с домом Косаревых, накупила сдобы, вкус которой давно забыла, и затарилась соками. От пакета отказалась, понадеявшись на размеры своей сумки. Но то ли мне приснилось, будто она широкая и глубокая, то ли я перестаралась с плюшками. Съестные припасы низкохудожественно распирали коричневые кожаные бока и довольно живописно торчали сверху. «А, ладно, все равно хоть половину слопаю», – решила я и пристроила свою отяжелевшую торбу на плечо.

Есть на ходу я умею, а вот пить даже через соломинку нет. Поэтому хождение по знакомой округе пришлось предварить устройством на скамейке, расположенной метрах в ста от подъезда Косаревых. Специально выбрала дальнюю, да еще и спиной к их дому повернулась, иначе вожделенные кусок и глоток в горло не лезли. Я дожевывала первую ванильную булочку и потягивала ананасовый нектар, хваля себя за то, что не начала с абрикосового, когда сзади раздался сиплый мужской голос:

– Хлебушком не поделитесь?

– Святое, поделюсь, – сказала я и обернулась.

Потом вскочила, чтобы поддержать за локоть высокого полного мужика, который осуществлял попытку плюхнуться в сугроб мимо скамейки. – Слушайте, а вы уверены, что нуждаетесь в пище, а не в реанимации?

Он очумело посмотрел на меня, заметил в руках коробку с соком, выхватил и шумно, одним отчаянным втягивающим движением щек вобрал в себя все содержимое. Я торопливо сунула ему слойку. Она была завернута в целлофан. Человек впился в нее зубами, не попытавшись раскутать.

– Да погодите же секунду! Наедитесь упаковочных материалов, точно коньки отбросите, – посулила я.

И попыталась отобрать хлебобулочное изделие. Не тут-то было. В отчаянии я выдернула из сумки абрикосовый сок. «Как бы он не сгрыз его вместе с тарой», – промелькнуло в голове. Мучимый голодом и жаждой страдалец обеими руками потянулся к питью, уронив на колени еду. Я отступила на шаг и все-таки успела воткнуть в затянутое фольгой отверстие трубочку. И, стараясь не смотреть, как он пьет, принялась освобождать от оберток всю сдобу.

После персикового нектара и рогалика с повидлом мужчина обрел благословенный дар речи вместе с горячечным желанием им воспользоваться. Он мало походил на бомжа. Алкоголик, да, но одет прилично, упитан избыточно, холеные длинные пальцы знакомы с инструментами маникюрши. Судя по тому, как он пил, можно было говорить об обезвоживании организма. Но при этом лицо человека было настолько отекшим, что я не взялась бы определять его возраст. Пугающая бледность и жесткая рыжая щетина довершали этот не самый приятный облик. Однако представить его румяным и выбритым удавалось. «Рыжие рано седеют, – подумала я по привычке торопить события и измышлять то, что легче было бы спросить. – Следовательно, он молод».

– Благодетельница, у вас от головной боли в сумочке ничего не завалялось? – спросил он гораздо более мягким и звучным голосом.

У меня завалялось от другой боли, но, рассудив, что главное – она, а не место ее возникновения, я достала таблетку.

– Лучше две, – быстро сказал он.

– Хоть три. Вы уверены, что обойдетесь без врача?

– Какой сегодня день?

– Среда. Утро.

– Значит, траванулся я в ночь с воскресенья на понедельник. Как приятно, когда амнезия отступает. Верите ли, очнулся в подвале, не помнил абсолютно ничего. Испугался очень. Задайте мне какой-нибудь вопрос, сделайте одолжение.

– Как вас зовут, кто вы по профессии, где живете, что с вами стряслось? – не стала скромничать я.

– Да, точно, на основное настроили. Попробую ответить. Я, Соколов Илья Дмитриевич, семьдесят третьего года рождения, страшно сказать, дитя прошлого века, художник, выставляюсь и продаюсь. Не то чтобы очень. Но успешно халтурю в дизайне, деньги есть. Год назад купил небольшую квартиру во-он там, – показал он на дом Косаревых. – Время от времени запиваю на пару недель, заметьте, благодетельница, сознательно.

– Пожалуйста, Илья Дмитриевич, не называйте меня благодетельницей.

– Давайте без отчества. А как прикажете вас называть?

– Полиной.

– Полина, вы позволите еще булочку? Одна осталась. Наверное, в семью несли.

– Хотите, верьте, хотите, не верьте, но предназначала я их все себе. Размечталась обожраться и помереть молодой. Вы меня спасли. Берите, берите. Вот последний апельсиновый сок. Может, еще чего-нибудь купить? Сыра, колбасы, минералки?

– Нет, благодарю. Дома у меня полон холодильник. На чем мы остановились?

– На сознательных запоях.

– Именно! Понимаете, месяца за три – четыре все так осточертевает. А поквасишь несколько дней до одурения, потом кротко примешь похмельные страдания и, будто вчера родился. Никаких претензий к року. Уже то, что не трясет, что ванну принимаешь, что ешь – блаженство. Даже телевизор доставляет удовольствие. А как пишется! Но после воскресного эксперимента я, пожалуй, закодируюсь и передохну годик.

– Полироль попробовали?

– Будете смеяться, но боком мне вышло дармовое Бордо.

При этих словах Илья показался мне невероятно симпатичным типом. Начал он мне нравиться, так, на всякий свидетельский случай, когда небрежно показал пальцем в сторону своего дома. Но упоминание Бордо расположило меня к этому одутловатому творцу совершенно.

– Неужели и французские вина подделывают?

– Наверняка. Но тут, Полина, я сам виноват. Потянуло работать. Решил выбираться из запоя, день продержался на рассоле, но в половине второго ночи или около того смалодушничал и выполз опохмеляться. На улице понял, что переоценил свои силы, – ноги дрожат, лоб в испарине, руки ходуном ходят. Завернул за угол, хотел дойти дворами до круглосуточной лавки с пивом. Была оттепель, и такой мерзкий ветер продувал до души. А в душе – хаос. Смотрю, какой-то мужик ставит в мусоросборник бутылку. Не кладет, подчеркиваю, не бросает, а ставит. Потом садится в машину и уезжает. Я, Полина, верю в милосердие Неба по отношению к художникам. Ну, от кого нам еще добра ждать? И пьяный не брезглив. С кем только из горла не пил, за кем только не докуривал. Тоже, знаете, чтобы заставить себя ценить проклятые материальные блага. Злоупотребишь, отойдешь немного, и собственный дом, качественное спиртное, дорогие сигареты уже не кажутся отвратительной помехой творчеству. Потому что выстрадал все… Я съем булочку и выпью сок.

– Пауза вам не повредит.

– Вы все тонко понимаете. Многие нашего брата, за которого профессию выбирает диагноз, осуждают, – пожаловался Илья.

И принялся за остатки выпечки. Я же впала в редчайшее для себя состояние экономии интеллектуальной энергии. Ни о чем не размышляла, ничего не загадывала и не просчитывала. Просто сидела и всем тленным и бессмертным в себе понимала: я раскрыла убийство Вали и Саши Косаревых. Случайно и легко. Сейчас Илья доест, опишет мужика, расставшегося с отравленным огромной дозой снотворного вином, его машину, и полковнику Измайлову со товарищи нечего будет делать.

– Вы курите? – спросил Илья. – Простите, надоел я вам. То хлеба дай, то таблеток, то сигарету. Может, пойдем ко мне? Там тепло, еда, водка, будь она неладна. Вспомнил, куда бутылку спрятал. Представляете? В воскресенье все перевернул и не нашел. А сейчас осенило – под матрасом должна лежать.

– Лучше останемся на свежем воздухе. По-моему, вы в нем оживаете. Вот сигареты.

Мы закурили. Я неожиданно нервно, Илья со стоном облегчения. Сказал смущенно:

– Я уж дорасскажу, даже если вам скучно. Повторить эту повесть наверняка не смогу, но сейчас распирает.

– Конечно, конечно, – по возможности весело сказала я и мрачно подумала: «Попробуй не дорасскажи. Еще и „на ряд вопросов“ ответишь».

– В общем, я кинулся к контейнеру. Нащупал рукой бутылку, аккуратно приподнял – больше чем наполовину полная. Понюхал – вино. Возблагодарил Небеса и поволок добычу под фонарь, с той стороны дома, где мусорка, темновато. Разглядел этикетку – Бордо. Бог меня не просто выручал, а баловал. Сколько всякого чудесного во мне восстало и заплясало, Полина! И как благословение нового замысла я это событие расценил, и как примету грядущих больших денег воспринял. Расчувствовался, поклялся не ходить за добавкой, допить дарованное и завязать. Сделал два полноценных глотка, закурил. Еще раз приложился. И, представляете, оступился. До сих пор помню, нет, ощущаю, как бутылка выскальзывает из пальцев и летит, гадина, не на снег, а на бетонное основание фонаря. Как брызжет в разные стороны стекло и, блестя, разлетаются осколки. Кино, словом. Крупный план. А у меня по щекам в буквальном смысле обильно льются слезы. Через минуту я сообразил, что это не слезы. Дождь зарядил и сильный. Мне же отчего-то на невосполнимую утрату плевать, и в сон потянуло неимоверно. И снова я обрадовался – похмельная бессонница и кошмары замучили. Поволокся домой. Вроде, открыл дверь подъезда. Почему-то в квартиру на второй этаж пришлось не подниматься, а спускаться. И тахта стала жесткой-прежесткой… Недавно меня растолкал слесарь. Выматерил. Оказывается, в подвальной двери замок сломался. Он ее проволокой как-то хитро замотал. Так я мало того, что распутал все узлы, так еще, войдя, изнутри умудрился закрутить. Мое счастье, что заснул в тепле.

– Ваше счастье, что проснулись, – поежившись, добавила я.

– Правда. Все-таки фортуна ко мне благосклонна, – вновь завелся любимец высших сил.

Я осадила накатившее раздражение своевременной мыслью: «А вдруг он так себя подбадривает. Сам же сказал, что от людей слова доброго не дождешься». И дружелюбно поддержала:

– Более чем благосклонна, Илья. Значит, вы полагаете, что отравились вином. Но ведь раньше вы отдали должное другим напиткам. Может, эффект вызван их сочетанием?

– Полина, я почти сутки отпивался рассолом. Разве что сочетание с ним организму не понравилось. Нет, в вине что-то было. Оно откровенно горчило, но я в Бордо не разбираюсь, думал, так и надо. Мне повезло, не выхлебал все. Есть, есть Бог. И я, грешный, Ему еще зачем-то нужен.

Я начинала по-черному завидовать его непоколебимой уверенности в собственной значимости для Небес. Они не могли без него обойтись, комплекс неполноценности испытывали. Перебила:

– А вы запомнили мужчину, который поставил бутылку в контейнер? Машину, марку, цвет, номер? Он вас чуть не спровадил на тот свет. Думаю, его можно и нужно найти и наказать.

– Вряд ли, Полина. Вокруг было темно, мне было очень плохо. Нет, ни мужчину, ни машину я не вспомню. О высоком думал, до деталей ли. Даже не представляю, с какой стороны он появился. Да и не доказать мне, что он оставил это пойло. Скажут, глюк, белая горячка. Ух, ты, а он сам жив? Выпил не меньше, чем я, и за руль. Самоубийца, наверняка.

– Интересная мысль, – пробормотала я. – Убийца, он же самоубийца.

– Перестаньте, Полина. Я жив!

В окрепшем голосе Ильи Соколова зазвучало торжество. Но кожа на глазах желтела, взгляд не прояснялся.

– А ведь вам необходимо скорую вызвать, – вырвалось у меня.

– Я бы не отказался от медицинской помощи, – понурился он. – Мутит сильно. Но боюсь, в психушку упекут.

– С какой стати? – возмутилась я. – Вы не в лучшей форме, спору нет, но вполне адекватны.

– Полина, Полина, у нас на пьющих художников врачи однозначно реагируют. Придумайте что-нибудь, выручите.

Я поднапряглась и выдала:

– Вызовите нарколога, частника. Получите ту же капельницу с детоксом, но без лишних вопросов и ехидных комментариев.

– Это идея идей, Полина! – воскликнул Илья. – Я ваш должник за все, что вы для меня сделали.

– Бросьте. Надеюсь, вы тоже не отказываете в хлебе голодному.

Он извлек из внутреннего кармана дубленки смартфон, ничуть не удивившись, что тот на месте, быстро сориентировался в телефонной книге и сказал кому-то:

– Приезжай, выводи из запоя. Только учти, я, кажется, какой-то гадости наглотался. Да не могу я два пальца в рот, я с дамой. Нет, даму выводить не надо. Через полчаса? Тогда я дверь не закрываю.

Я поднялась со скамейки, к которой уже давно чувствительно примерзала. Илья последовал моему примеру, зашатался и зажмурился. Пришлось подставить ему плечо и почти доволочь до кровати. Он жил в крайнем подъезде, где квартиры были поменьше, охрану заменяли домофоны, но все равно веяло покоем и достатком.

– Как вас найти? – спросил Илья, рухнув в шапке, одежде и обуви на батик светлых тонов.

– Я сама поинтересуюсь вашим самочувствием.

Он с трудом свесился к тумбочке, достал «визитку для избранных» со всеми телефонами и адресами.

– Спасибо большое, Полина. Дверь зафиксируйте, чтобы не захлопнулась, будьте добры.

– Удачи, Илья. Поправляйтесь.

На лестничной площадке я столкнулась с беззаботно насвистывающим наркологом – узнала по специфическому чемоданчику – и окончательно успокоилась.

Вышла, прогулялась за угол к мусорке, вернулась к ближайшему фонарю. Осколки давно вымели, дождь и снег начисто отмыли гладкое бетонное основание. Я не поленилась, сделала полтора десятка шагов до двери в подвал. На ней красовался новый замок. На секунду мне показалось, что я действительно слушала бред тронувшегося с перепоя художника. Более того, мне хотелось бы убедить себя в этом. Некто выбросил бутылку с какой-то жидкостью, пытаемый похмельем пьяница решил, что это спиртное, нахлебался, двое суток провалялся в подвале, чудом остался жив. Обычная, к сожалению, история. Если бы на бутылке не было этикетки «Бордо». И, если бы в этом же доме той же ночью не заснули вечным сном, отведав красного вина, два очень славных человека.

Сначала я хотела двинуть домой, сварить кофе и обмозговать рассказанное Ильей Соколовым. Потом решила, что раз уж попала в центр, могу сделать несколько звонков. И нанести – я быстро прикинула количество не шапочно знакомых со мной и Косаревыми людей – четыре-пять визитов. Погода, правда, портилась. Дыры в потемневших тучах были заткнуты пышными белесыми мешками, из которых, по моим соображениям, вскоре должен был начать высыпаться крупный мокрый снег.

«Под стать настроению погодка, – подумала я. – Вот ведь сволочизм, ни ее, ни свое состояние не изменишь». Я лукавила. У моей натуры есть свойство, которое меня смущает. Чем другим хуже, тем мне лучше. Нет, я не радуюсь их горестям и не ликую, от того что по сравнению с ними благополучна. Но, стоит кому-нибудь мне пожаловаться, как я сразу забываю о собственных неприятностях, исполняюсь идей по преодолению чужих кризисов и сил их осуществлять. Иногда стыдно бывает. Люди в отчаянии, увещеваний не воспринимают, пальцем шевельнуть не в состоянии, а я на глазах веселею, становлюсь бравой, энергичной. И, проорав: «Все будет замечательно», начинаю действовать – звонить, бегать, тормошить, сводить, мирить и прочая. И сейчас знала, если установить первый контакт с кем угодно, тоска тактично спрячется где-то во мне и там, ничем не питаемая, иссохнет.

– Контакт! Есть контакт! – процитировала я вслух каких-то военных.

Проходящая мимо молодая мамочка рывком развернула в сторону коляску и прикрыла грудничка своим хилым телом.

– Спасая дитя от сумасшедших прохожих такими виражами, вы вывалите его в снег и разобьете, – сурово заметила я.

И поняла, что готова жить дальше. После чего принялась обзванивать со смартфона знакомых художников. Доступным первым оказался Васька, издевающийся над живописью в отместку за то, что ей его учили. Живопись терпит. Более того, временами к Ваське подлизывается.

– Ты Илью Соколова знаешь? – спросила я после взаимных уверений в необходимости чаще видеться в малолюдных местах, где можно по определению Василия «по-человечьи пообщаться».

– Знаю. Не наш человек. Душа на замке.

– Может, он ее только для искусства отпирает?

– Может. Но по искусству я сам великий мастак. Мне человека подавай.

– Ясно. Пьет крепко?

– Люто. Но как-то напоказ. По-моему, Поль, он из тех, кто, нажравшись в тусняке, дома забрасывает горсть таблеток в пасть и ну работать.

– Но иногда по-настоящему срывается?

– Ясное дело.

– Мне, Вась, тоже так показалось. Спасибо, созвонимся.

Убедившись в том, что хорошо отдохнувшая за два дня память господина Соколова его не разыгрывала, я перестала о нем думать. Решила: «Успею еще голову сломать. Легче надо жить, невесомее».

Однако невесомость в тот день моим уделом не стала. Позвонив подруге Вали, Лиле Суриной, на мобильный, я услышала:

– О, Поля! Нашлась! А то у тебя все телефоны выключены. Я думала, ты из города уехала в какую-нибудь командировку. В курсе этого кошмара? Мы с Аней и Егором сейчас в квартире ребят. Ты где? Во дворе?! Так поднимайся быстрей.

И я, ненормальная, поскакала через две ступеньки. Задумалась бы на секунду, как они попали в квартиру, которая должна быть опечатана. Зря, что ли, столько детективов прочитала. Разумеется, дверь Косаревых мне открыл любимец полковника Измайлова Борис Юрьев. Оскалился великолепными зубами и, подражая тону Лили, проныл:

– О, Поля! Лучше бы ты из города уехала.

– Здравствуй, Борис, – тихо сказала я, обещая себе не заводиться и не хамить хотя бы первые полчаса. Но не выдержала и прошипела: – Не дождешься.

– Ну, тогда заходи, – зловеще пригласил Юрьев. – Начнем с самого начала – трупы, явный висяк и ты собственной нескромной персоной. Все компоненты невыносимой обстановки в наличии.

– И твое злопыхательство в действии, – попыталась отбиться я.

Юрьев лишь самодовольно ухмыльнулся.

– Балков здесь? – спросила я.

– Не дождешься.

– Боря, ты сегодня попугая изображаешь или магнитофон?

– Поля, я сейчас посмотрю, что ты изобразишь.

Мне захотелось специально для него изобразить такое, чтобы еще пару лет во сне от ужаса вопил. Но я знала, напрасный труд. Он холодеет и при виде меня во плоти. И в ночных кошмарах я ему наверняка без дополнительных усилий с моей стороны являюсь. Интересно, накрашенная или нет? Все говорят, что разница невелика. Один Юрьев, увидев на мне тени, тушь, помаду и пудру обязательно произносит: «Все-таки лучшая косметика та, которой не видно». Первое время я в ответ заводила речь о дешевой эрудиции. А потом перестала обращать внимание.

Не представляю, какими были бы наши отношения, познакомься мы где-нибудь подальше от полковника Измайлова. Наверное, могли бы поладить. Борис действительно даровитый сыщик, этакий мыслитель, склонный к озарениям. Его друг и сослуживец Сергей Балков иного склада: перебирает факты и сведения, как четки, круг за кругом, пока на десятый, двадцатый, тридцатый раз кожей не почувствует – вот оно, искомое. Борис реактивен, честолюбив, ироничен. Сергей степенен, неприхотлив, добродушен. Они не дополняют друг друга. Просто сосуществуют во взаимном братстве, с годами все меньше споря и все больше делая вместе, но каждый по-своему. Скромный Балков считает себя учеником Измайлова и очень старается быть достойным. Самоуверенный Юрьев «держит» Вика в учителях. И хочет, чтобы наставник стоил его. Полковник, с точки зрения этого то ли наглеца, то ли гения, был близок к идеалу, пока не связался со мной. Чем я плоха? Всем. Ни единого светлого мазка в портрете, даже парадном. Одна профессия чего стоит! И постоянно выносит на трупы, которыми занимается отдел Измайлова. Кажется, Юрьев вбил себе в голову, будто к Вику я прилепилась не по любви, а из корысти. В совершении половины убийств можно было подозревать меня, поэтому близость с полковником очень экономила мои время и нервы. Мало того, я смела высказывать предположения, искать улики, расспрашивать людей, денно и нощно думать о преступлении, словом, вести собственное расследование, подло выкачивая из Виктора Николаевича информацию. Борис с ума сходил, не веря ни в то, что соблазненный Измайлов раскрывает мне «тайны следствия», ни в то, что я сама способна их раскрыть. Так до сих пор и мечется в своих страшных догадках, какими методами я раскалываю Вика. Юрьев в толк не возьмет, зачем мне это нужно. Добро бы вела криминальную колонку. Нет, стараюсь для собственного удовольствия. Следовательно, извращенка. И мудрый чистый Измайлов в меня влюблен? Это оскорбляло Бориса. Слова «Мой Учитель» надлежало писать с большой буквы. Оба. А происки какой-то говорливой Полины умаляли начальную букву второго слова до прописной. И постоянно грозили проделать то же с первым словом, ибо часто мои версии правдоподобней версий Юрьева, и доказательства нахожу я. Да еще на его упреки, дескать, мешаешь сильно, нахально отвечаю: