Дым. Рассказы

Пять лет – это очень долго. Это огромный срок. И, будь на месте Рича человек, он непременно поразился бы, как мало случилось за все эти годы… Но Рич так не считал. Происходило многое; пусть и не слишком часто – и всё, что случалось, было захватывающе интересно. Так хотелось принять участие! Но не давала проклятая сетка, и приходилось довольствоваться простым наблюдением из «вольера», да изредка – лаем.

И хотя жилище его находилось, по сути, в довольно-таки глухом закутке двора, Ричу удалось повидать за все эти годы так много интересного!… Запомнилось ему: как привезли однажды длинные, чудно пахнущие свежей древесиной доски; как дважды благоустраивали его жилище, «вольер»; как стригли его по весне, когда он превращался за зиму в лохматое чудовище; запомнил страшную, и всё же замечательную грозу, случившуюся однажды… Он знал всех соседских котов, приходивших во двор по ночам; он выучился понимать, не видя этого воочию, что происходит на улице, он любил солнце и грозы, но ненавидел нудные осенние дожди… Словом, он жил – настолько, насколько позволяли ему обстоятельства. И радуясь любому случаю увидеть что-то новое, и не теряя надежды на… он сам не знал уже, на что именно. Что-то хорошее. Но…

В основном жизнь его складывалась из дней и ночей, ничем особо не примечательных. День – это было: пробуждение, первые солнечные лучи; затем, по времени года, жара или холод, или просто хорошая погода; ожидание пищи… надежда: вдруг сегодня – гулять? Чуткое прислушивание к жизни Дома. Облаивание (совместно с Джеком) собак, пробегавших по улице или (реже) чужих Людей, пришедших к Хозяевам… Да ещё – неутихающее никогда: страстная мольба, обращённая к Своему Хозяину. Чтобы вышла, хотя бы подошла, не говоря уж поиграть…

Ночи были много хуже. Ночами он практически не спал: с наступлением темноты водоворот света и звуков, которыми дарила его жизнь, сменялся царством запахов – таким восхитительно таинственным; он слушал пересуды веток дерева, что росло рядом с «вольером», пытался разобраться в смутном шорохе трав… Ночами во двор забредали чужие коты, и Рич постепенно приучился не лаять на них, чтобы не спугнуть… Он был безмолвным свидетелем непонятной и скрытой ото всех ночной кошачьей жизни. Очень плохо было то, что за проклятым гаражом не мог он видеть улицу… Впрочем, и во дворе хватало интересного. Но ведь всё это интересное, вся эта, во всём своём роскошном великолепии, жизнь – была ему, сидящему в «вольере», совершенно недоступна! Оставалось лишь прислушиваться и принюхиваться к ней изо всех сил, и потом, уже под утро, обессиленно задремать. Нет, ночи были много хуже.

Кстати… Примерно в это время вдруг резко изменилось поведение Рича в тех (теперь уж редких) случаях, когда Маленькая Хозяйка «гуляла» с ним… То есть открывала дверцу «вольера» и пускала побегать.

Отец, однажды выйдя во двор покурить, увидел такую картину: дочь читала книжку, прислонившись к крылечку; Рич же деловито, без присущей ему резвости (трусцой, а не галопом, как обычно), деловито шнырял по двору; обнюхивал что-то, тёрся боком об угол гаража. Потом завалился в траву и принялся кататься по ней с боку на бок.

– Вы что же, не играете с ним больше?

– Он, знаешь, папа… Что-то не особо игрив стал в последнее время… Вот, отпущу – он бегает себе по каким-то своим делам…

– Так, может, он болен? Раньше ведь любил играть.

– Да нет, он теперь всегда так… Давно уже. А вообще – молодец, умный. Слушается, – и она закричала:

– Рич, в будку!

Рич сразу же поднялся, потрусил в вольер, и залез в свою будку.

– Вот видишь, он всё понимает…

А он ничего не понимал. Лишь чуял безошибочно собачьим своим сердцем, что Маленькой Хозяйке теперь почему-то стало не до него. Вот и пытался вести себя так, чтобы не мешать, сделать всё, чтоб Его Хозяин (а для Рича ведь была им как раз дочь), остался доволен… Рич просто видел, что Хозяйке не хочется возиться с ним; и просто старался, по мере сил, не вызвать к себе неприязни.

Но никогда, ни разу он не почувствовал в отношении себя никакой несправедливости; не усомнился в собачьем своём долге ни, тем паче, в мудрости Хозяев. Даже сомнения о собственной нужности им, Хозяевам, были ему неведомы. Ведь его КОРМИЛИ! О нём как-то заботились… с каждым годом всё меньше и меньше – но что ж поделать! Значит, были дела и поважнее. Он даже испытывал порою нешуточные угрызения совести… Дело в том, что невозможность размять мышцы, побегать, не всегда достаточное питание, отсутствие даже простого внимания к нему (не говоря уже о ласке) со стороны Маленькой Хозяйки – Его Хозяина, – всё это начало уже подтачивать здоровье. Рич утратил большую часть своей жизнерадостности; по временам его охватывала странная апатия… В такие моменты он, слыша, как открывается калитка, и зная точно (по шагам, по запаху), что это вернулся с работы большой Хозяин, не гавкал – а был ведь обязан! Обязан был показать, что не дремлет, честно сторожит… что? Но такой вопрос был чужд ему, а вот угрызения – были. Несколько раз в такие моменты большой Хозяин подходил к его «вольеру», что-то коротко говорил, а пару раз даже, протянув над сеткой руку, почёсывал Рича за ухом… Тогда бывало уж совсем нестерпимо стыдно; но поделать ничего со всё учащавшимися мутными волнами странного, болезненного безразличия ко всему Рич тоже не мог.

Последняя зима в жизни Рича выдалась на редкость тяжёлая. Всему виной была погода: непрерывные противные дожди, нескончаемые, серые, безнадёжные. Он совсем не гулял; Люди, озлобленные мерзкой погодой, спешили мимо, в тёплый дом, не обращая на него уж вовсе никакого внимания… Даже Джек лаял теперь реже, когда Рича выпускали по делам во двор – а то и вовсе не лаял, забившись в свою будку.

Спать было сыро… А частенько, к тому же, ударял по ночам несильный морозец, и влажная подстилка тогда смерзалась. Стоило больших трудов умоститься и пролежать достаточное время так, чтобы хоть немного согреть её – но и тогда она оставалась отвратительно сырой. Кормить не забывали, но пропала куда-то привычная, естественная радость от еды. Апатия всё нарастала…

4. Смерть

И однажды, когда зима была уж на исходе, Рич заболел.

Сначала на это никто даже не обратил внимания: ну, лежит себе и лежит… Потом, на второй уже день, болезнь Рича заметили. «Странно: с чего бы это? Сказать, чтоб с едой что – так нет, они же с Джеком одно и то же едят… Может, простыл? Вон, погода какая гадостная… Простыл? С его-то шерстью? Не смеши. Слушай, па, а им же, вроде, прививки какие-то делают? Может, это чумка? Ну, если бы это чумка была, то и Джек заболел бы – во-первых; а во-вторых, вон, Джеку ж тоже прививок никаких не делали, а он здоров… Ну-у, тот же всё-таки дворняга, а Рич у нас породистый. Они, говорят, нежные… Да какой он там породистый! Седьмая вода на киселе!»

Впрочем, дальше разговоров, дело всё равно не зашло, так что пересказывать их здесь и дальше особого смысла нет.

Ранним утром, собираясь на работу, Отец, как обычно, вышел во двор, чтобы дать по куску хлеба собакам. Ёжась от промозглой сырости, он добежал до будки Джека; тот, как всегда радостно виляя хвостом, с урчанием поймал горбушку на лету и тут же проглотил. Теперь настала очередь Рича. Было темно: фонари на улице в этот день отчего-то не горели. К тому же, стоял туман… В общем, видно ничего не было. Человек бросил кусок хлеба через сетку-рабицу, но привычного чавканья не услышал; в «вольере» было тихо. И ещё: Джек в этот раз почему-то не лаял, как обычно. «Совсем заболел наш Рич» – подумал Отец, – «нужно бы посмотреть, что с ним…» Но теперь ему было некогда: он опаздывал. Собрался и ушёл на работу.

Рич умер утром, на следующий день. Свидетелем тому была одна лишь Тёща, и она рассказывала об этом так:

(Тёща)

«Он ведь дня три уж, как не ел ничего… и всё лежал, не поднимался. В тот день я сварила ему уху – дай, думаю, поест горяченького, глядишь, и оклемается ещё… Ну, он поел, но так… чуть-чуть. Считай, что полизал только. Но ещё дышал, живой был. А через пять минут шла мимо, глянула – а уж он и не дышит. Умер. И чего ему надо было? На еду вроде не подумаешь: они же с Джеком всегда одно и то же ели… Заболел, наверное, чем-то. Жалко… Вот и бесполезный был пёс – а всё одно жалко. Ну, что уж тут поделаешь…»

И действительно – теперь уж сделать ничего было нельзя… Оставалось последнее: избавиться от трупа. Предать тело Рича земле. Вот и всё.

5. Долгое прощание

Первые сутки Рич так и пролежал на пороге своей будки, в той самой позе, в которой пришла к нему смерть.

Было тому две причины. Первая – всё та же чёртова погода: взъярилась напоследок уходящая зима, ударила морозцем… Страшно не хотелось отдирать от мёрзлых досок закоченевшее тело; да и опасности разложения, ввиду нежданного похолодания, не предвиделось. Правда, разговоров в семье было, как всегда, много – на тему, что «надо бы», да «надо бы поскорее», и даже, что «надо немедленно»… Но толку-то? Куда его девать, вообще? И тут уж вступала в силу причина вторая, перед которой оставалось лишь бессильно склонить голову.

Дело в том, что система уборки мусора в городе и сельской местности весьма различна, как, впрочем, и почти всё остальное. На то она, как говорится, и деревня… В том посёлке, о котором идёт здесь речь, сбор мусора осуществлялся следующим образом: в определённое время по улицам, омерзительно завывая специальным рожком, проезжал трактор с длиннющим бортовым прицепом, до крайности раздолбанным. Население же, загодя приготовившее вёдра, мешки и прочие ёмкости с мусором, заслышав рожок, высыпало из дворов на улицу, и, по мере продвижения агрегата, опорожняло свою мусорную тару в прицеп.

И, поскольку решено было на семейном совете выбросить тело Рича, упаковав предварительно в мешок, вместе с прочим мусором – а трактор (по графику) должен был собирать свою дань как раз на следующий день, то так Рич и остался лежать. Завтра (возможно) потеплеет, и упаковывать его в мешок будет сподручнее, а также (возможно) приедет мусорщик.

Наутро, действительно, резко потеплело, и Отец, натянув резиновые перчатки, уложил то, что осталось от Рича, в мешок; но трактора в тот день так и не дождались. Так Рич провёл второй свой день – в мешке, у ворот, где приготовлено было загодя всё, на выброс предназначенное.

Случилось так, что назавтра Отцу было идти на работу… Утром, бросив кусок хлеба Джеку, он устремился было, по привычке, держа в руке другой кусок, к Ричу… Но «вольер» встретил его мёртвым молчанием. Человек резко остановился, чертыхнувшись, помялся немного… потом пошёл, и этот второй кусок отдал тоже Джеку. Чуть позже, выходя уже со двора, Отец покосился недовольно на стоявший рядом с воротами мешок… «Ладно. Уж сегодня-то трактор будет наверняка». С тем и ушёл.

Однако трактор не приехал снова. И второй день Рич, упакованный в мешок, простоял у ворот, среди вёдёр с мусором.

Наконец, когда и на третий день трактора всё не было, вопрос встал, наконец, ребром. Ближе к вечеру, одев всё те же резиновые перчатки, Отец вооружился лопатой и взял мешок с Ричем. Он отнёс его на задний двор, к видавшему виды деревянному забору, за которым был небольшой проезд, служивший для всяких хозяйственных нужд: навозу там подвезти, либо песка; кроме того, по проулочку этому выгоняли с утра коров на пастбище, а вечером гнали домой. Здесь жгли по осени сухую ботву… Да мало ли что. Отец открыл калитку и вынес Рича со двора. Здесь, под трухлявым забором, он выкопал яму, бросил в неё мешок и присыпал землёй. Потоптался по ней, и, увидев, что уголок мешка точит наружу, набросал ещё сверху земли – получился небольшой, чуть заметный холмик.

Так, на третий день после смерти, окончилось, наконец, земное бытие эрдельтерьера (не совсем чистых кровей), наречённого гордым именем Ричард.

* * *

…А вокруг заброшенного «вольера» той весной необычайно буйно разрослась вдруг трава… Но Рич её уже не видел, и некому было вслушиваться в её таинственные шорохи по ночам.