Два полюса

Ленин

В начале 60-х годов, дабы избавиться от посещения еженедельных обязаловских политзанятий, я договорился с одним из функционеров, ответственным тогда за данный участок партийной работы, о самостоятельном изучении трудов В. И. Ленина. Выполнить это я решил для себя не формально, а с заводным желанием узнать на самом деле, что сделал этот человек в практическом плане строительства государства, о котором мечтал 25 лет своей предыдущей жизни.

Сейчас, перечитывая записи, я вспоминаю, как под пропагандистским прессом его гениальности, а сколько-то из чисто утилитарных соображений – получения, без лишних споров и объяснений, требуемой отметки в контрольном журнале упомянутого функционера (известного мне своим неукоснительно тщательным выполнением любых партийных поручений), – чуть не с первых страниц старался оправдать Ленина в своих глазах и вытащить его из того болота, в котором он постоянно у меня оказывался из-за полного, как и Маркс, незнания жизни и психологии движущегося по ней нормального человека. То я писал, как он первый что-то придумал или как первый отказался от неверного решения, то как раньше других что-либо понял или оценил, как проявил настойчивость, решительность, целеустремленность и т.д. и т.п. Короче, действовал в полном соответствии с общепринятыми рецептами: когда нечего сказать – пиши что-либо высокопарное.

Рассматривая чьи-то поступки, принимаемые решения, действия и полученные результаты, мы, естественно, подходим по-разному к оценке как людей, так и их деяний и, прощая иное дураку, едва ли можем позволить себе то же по отношению к умному. Еще более глубокими критериями мы обязаны руководствоваться при оценке обычного человека и человека, наделенного властью, тем паче, ее активно захватившему. Для первого придумаем массу оправдательных причин, которые так или этак, но могут быть восприняты или, во всяком случае, признаны достаточно вескими в наших собственных глазах.

Для второго, от действий которого зависит судьба многих тысяч или миллионов людей, да еще претендующего на роль исторической личности, оценочный критерий может быть только один – конечный результат. Ни умнейшие речи, ни лозунги, ни решения и, даже, ни самые впечатлительные процедуры движения к заветным целям, а только конечные результаты, принимаемые или, наоборот, отвергаемые обществом. Безусловно, его большинством, а не власть поддержащими.

Только с таких позиций мы можем установить что-то разумное, ибо неизбежным спутником любой власти, государственной особо, кроме всего прочего, является ложь и демагогия. Препарировать последние и признавать их обоснованность, необходимость для желаемого субъектом можно, опираясь лишь на фактические реалии достигнутого, осуществленного.

Иначе простая говорильня, которая имела и имеет место на Руси в силу относительно низкой культуры и неуважения к своему Я достаточно большой прослойки наших образованных людей, лишенных чести и достоинства, способных к бессовестному, явно тенденциозному сочинительству и прославлению того, за что платит власть. Вчера эта армия крыла почем зря царя и попов, а сегодня – столь же гневно их критиков.

Исходя из таких условий, отбросив выше отмеченное мое сюсюканье в адрес Ленина, вот как он мне фактически представлялся и представляется сейчас по записям тех давних лет.

Первое историческое заседание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, второй Всероссийский съезд, заседание Президиума Петроградского Совета, седьмой съезд РКП(б), бесчисленное множество скомканных, наскоро написанных декретов, постановлений, проектов, воззваний, лозунгов, обращений, разъяснений. Триумфальное шествие, как представляется Ленину, шествие первых месяцев революции в политической области и… никаких реальных сдвигов в решении главной задачи, задачи внутренней организации, связанной с превращением государственного экономического механизма в «единую крупную машину, в организм, работающий по единому плану».

Четыре месяца неимоверных усилий для того, чтобы полностью опровергнуть его же собственное за два месяца до революции предсказание о власти Советов как единственной власти, которая могла бы «сделать дальнейшее развитие постепенным, мирным, спокойным и которой никто не посмел бы сопротивляться».

На протяжении этих четырех месяцев, наоборот, почти любое, внешне конструктивное, решение чуть не тут же подкрепляется мерами контроля, принуждения и наказания.

Решение о передаче помещичьих имений, монастырской и церковной земли в распоряжение волостных комитетов и уездных советов крестьянских депутатов сопровождается мерами по предотвращению хищений и порчи конфискуемого имущества.

Принятие крестьянского наказа и даже заявление при этом Ленина о том, что большевики будут голосовать за эсеровскую социализацию земли, заканчивается роспуском учредительного собрания.

28 ноября принимается декрет о рабочем контроле для обеспечения «строжайшего порядка» на всех предприятиях, а буквально через месяц из-за продолжающегося саботажа принимается другой – о национализации банков и предприятий, вводится трудовая повинность и прочие ограничения, устанавливаются разные меры наказания.

Ленин призывает трудящихся взять власть в свои руки, бороться против шаблонирования и попыток установления единообразия сверху, проявлять самодеятельность и тут же дает команды произвести обыски в Петрограде и на товарных станциях, привлекать к обыскам под угрозой лишения хлебной карточки, расстреливать спекулянтов на месте.

Ничего не работает, всюду саботаж, спекуляция – на всех и на всё требуются опять меры государственного принуждения и строжайшего наказания. Все его дореволюционные видения оказываются полнейшей утопией.

На седьмом съезде РКП(б) Ленин призывает к длительной борьбе, к преодолению «гигантских трудностей, упорному преодолению разложения среди мелкобуржуазных элементов». Он объявляет войну против левацких уклонов и одновременно, как бы издеваясь над самим собой, взывает к мировой революции и выдвигает очередную наивную программу:

«социалистической организации производства под управлением рабочих организаций, профсоюзов, фабрично-заводских комитетов;

замены полной и окончательной торговли планомерно-организованным распределением через торгово-промышленные союзы служащих под руководством советской власти;

принудительного объединения всего населения в потребительско-производственные коммуны… при всеобщей трудовой повинности;

универсализации учета и контроля за всем производством и распределением продуктов;

постепенного выравнивания всех зарплат и жалований во всех профессиях и категориях».

Какая страсть к организациям, к сверхпустому безответственному слову! Все закономерно – она прямое следствие полнейшего незнания реальной жизни и двадцатипятилетней такого же уровня агитационной практики в борьбе за будущую власть. А потому – революционные шатания из одной стороны в другую, сопровождаемые соответствующими пропагандистскими лозунгами и заявлениями, причем всегда в таком напорно-нахальном виде, как будто предлагаемые очередные изменения являлись следствием вдруг абсолютно изменившейся обстановки, а не своих собственных неправильных оценок и таких же вчера принятых ошибочных решений.

Буквально через месяц в интересах «успешности дальнейшего наступления» он считает необходимым «приостановить наступление с тем, чтобы побеждать капитал не только методами подавления, но и методами управления» и заявляет, что «без руководства специалистов различных отраслей, знания техники, опыта переход к социализму невозможен», что их нужно привлекать за высокую плату, что нужны определенные компромиссы…

В мае – июле под давлением голода, как будто он был не очевиден до этого, бросается снова в декретирование: он за хлебную монополию, продовольственную диктатуру, продовольственные отряды. А уже в августе с такой же активностью и напором призывает к повышению цен на хлеб, к союзу с крестьянством, к уступкам по отношению к середняку… для того, чтобы «привлечь к строительству социализма максимум населения, все колеблющиеся элементы интеллигенции, среднее крестьянство, кооператоров».

Призывает видоизменить «тактику в отношении к различным слоям мелкобуржуазной демократии», ставит вопрос даже о союзе с зажиточным крестьянством и, ссылаясь на Энгельса, говорит, что «может быть и не всех крестьян, использующих наемный труд, придется экспроприировать».

И вновь (какой уже?) очередной сельвиль. Через две недели Ленин поднимает вопрос об организации коллективного сельского хозяйства, об общественной обработке земли, объявляет о выделении на эти цели одного миллиарда рублей и выражает уверенность в успешном решении данной задачи.

Представляете, что делалось с громадной страной, которую чуть не каждый божий день заставляли поворачиваться в прямо противоположных направлениях? Страна была взгромождена на лабораторный стол и отдана в руки одержимого экспериментатора, наделенного безграничным самомнением, лозунговой одержимостью и жаждой власти.

Так продолжалось до 1921 года. Вот кратко ленинские вехи на этом оставшемся двухлетнем пути к нэпу.

17 января 1919 г. Ленин ставит вопрос об использовании кооперативного аппарата и заявляет, что «нельзя построить социализм, не используя остатков капитализма», а через две недели, 2 февраля 1919 г., призывает к переходу от «буржуазно-кооперативного к пролетарско-коммунистическому снабжению и распределению», считая эту задачу, как и всегда, «немедленно требующую решения».

30 июля 1919 г. критикует свободную торговлю хлебом. Где-то, в то же время, сравнивает ее с «экономической программой, с экономической основой Колчака», защищает государственную монополию, «взимание хлеба принудительным путем».

В августе, ноябре и декабре 1919 года подчеркивает, что торговля хлебом есть возврат к капитализму и что многие этого не понимают. Однако в 1920 году, уже какой раз снова ведет разговор о том, что Россия не готова для «действительного социалистического общества», не готова для коллективизации, что культурный уровень (вот ведь какое неожиданное очередное открытие) крестьян и рабочей массы не соответствует указанным задачам, что получилось (еще одна для него неожиданность) возрождение бюрократизма.

Наконец, в марте 1921 г. на десятом съезде РКП(б) вроде действительно полный поворот на 180°. Ленин четко и однозначно объявляет, что «лозунг свободной торговли будет неизбежным и что он получит распространение потому, что отвечает экономическим условиям мелкого производителя». Правда, задержку с принятием такого решения он пытается списать поначалу на гражданскую войну. Но буквально тут же, в докладе о замене продразверстки натуральным налогом, вполне обоснованно и на этот раз неожиданно самокритично, признается:

«Громадная страна с плохими путями сообщения, с необъятными пространствами, различным климатом, различными сельскохозяйственными условиями и прочее неизбежно предполагает известную свободу оборота местного земледелия и местной промышленности в местном масштабе. Мы в этом отношении много погрешили, идя слишком далеко: мы слишком далеко зашли по пути национализации».

Далее задает вопрос и отвечает на него: «Было ли это ошибкой? Несомненно… Прежняя наша программа была теоретически правильна, но практически несостоятельна».

Хотя, если исходить не только из здравого смысла, но и из всего сказанного Лениным здесь и затем на протяжении аргументированной борьбы за нэп, едва ли можно согласиться с тем, что она была правильна и теоретически, ибо была – утопична. Не потому ли в конце доклада он предложил принять решение, не дожидаясь его детальной проработки, «довести немедленно до сведения всего мира и показать, что съезд, принимая его, исправляет систему отношений между пролетариатом и крестьянством», а чуть позднее признался и вовсе, что «мы зашли дальше, чем это теоретически и политически было необходимо».

Весь 1921 год – это год некоего кажущегося просветления, признания Лениным полной несостоятельности прежней политики и вколачивания в мозги партийцев обратного тому, что он в них авторитетно и настойчиво забивал вчера. Ленин заведен и предлагает радикальные шаги не только по отношению к крестьянству, но и по отношению к мелкой буржуазии. Теперь он за мелкий капитал, за концессии, за сдачу в аренду капиталистам государственных предприятий, за привлечение спецов, дифференцированную плату за труд.

Но Ленин не был бы Лениным, если бы отказался от марксистских догм и природной страсти к непререкаемой власти. Нэп означал откат от первых ради второго, но явно в уменьшенных масштабах. Это было для него неприемлемым. И вот нэп, как говорят, не успел еще начаться, а в голове Ленина стал созревать новый план, он увидел «конец этого отступления», заговорил «об остановке отступления».

Так что не Сталин угробил нэп. Да и почему «угробил»? Ведь это только у партийных пропагандистов всё в одном цвете. Что такое нэп и тогдашний и теперешний – читатель отлично знает. Есть всё: и черное, и белое, и чего больше – еще вопрос. Сталин продлил его жизнь почти на пять лет. Боюсь, что при Ленине ему едва ли был бы отпущен столь большой срок. И тому и другому была мила «единая крупная машина, организм, работающий по единому плану». Разница лишь в том, что Сталин не был «кремлевским мечтателем», он был деловым человеком.

Так кто же, в моем понимании, Ленин?

Это достойнейший по самоуверенности ученик Маркса, человек с явно авантюрным наполеоновского масштаба характером, обладавший колоссальной одержимостью, бешеным (по определению Бухарина) темпераментом и неуемной жаждой личной власти в самом широком смысле этого слова: от стремления быть во всем первым, направлять, определять, переставлять, приказывать и заставлять себя слушать до желания стать во главе государства. Он превосходнейший агитатор, отлично, в силу своей собственной натуры, понимавший психологию человеческой массы, той ее наиболее «активной» части, что природно настроена на разрушение и быстрое приобретение ею лично желаемого.

Отсюда моментально появившаяся армия горячих его приверженцев – борцов за соответствующую способностям каждого долю власти, умеющих прилично, по законам всех революций, только убивать и разрушать. Для медленного и относительно скучного созидательного процесса она не пригодна: этот процесс требует людей другого склада ума и характера.

Не отвечал ему, судя по всему, и сам Ленин. Даже нэп был для него просто очередным тактическим шагом в борьбе за власть. За последнюю, будь соответствующая ситуация, он, как образцовый революционер, мог бы отправить под топор всю страну, которую к тому же не любил, а порой и ненавидел. Люди у него были материалом для амбициозно задуманного грандиозного эксперимента, где он хотел и мог играть только первую роль.

С другой стороны, из-за незнания настоящей жизни в границах естественного для большинства людей созидательного процесса Ленин не способен был к разумному управлению. В этой области он являл собой беззастенчивого агитатора, человека сиюминутного настроя. Пробежала мышь – трибунный призыв ко всем ловить мышей. Появились признаки голода – немедля хлебную монополию. Другой сигнал – таким же образом, но наоборот, свободную торговлю. Произошло восстание – давай нэп и т.д. Мучиться, сочинять, подыскивать слова – не надо. Готов произносить складные, воздействующие на умы воодушевленных революционным порывом людей, речи по первому, как говорят, зову души и сердца. Причем, в отрыве от контекста всего им сказанного (написанного) иногда буквально за день (или день спустя), каждая из них казалась даже вполне убедительной, и только в сравнении, в совокупности, со всем остальным превращалась в громаду пустых безответственных лозунгов, за которыми следовало разорение страны.

Лица подобного склада обладают, несмотря на высочайшую одаренность, болезненным восприятием действительности и не в состоянии, по неспособности или нежеланию, дать верную стратегическую оценку конечному результату своих ограниченных односторонностью устремлений. Им бесконечно нравится сам процесс движения, значимость и величие которого, к сожалению, есть прямая функция объемов разрушенного и числа смертей. Гегелевская формула о несоответствии достигнутого желаемому в первую очередь относится именно к данной категории лиц, творящих историю на трагической увлекаемости толпы критикой, верой в скорое счастливое будущее и впечатлительностью актов разрушения.

Ленин не виновен в свершении революции. Первопричина и неизбежность революции – не в прямых ее организаторах. Они – в глупости, непомерной личной жадности и страсти к мишуре предшествующего правления. Потенциально у власти есть масса способов и средств обращения людей в свою веру, но так устроен пока мир, что наипервейшими из них, в силу названных причин, оказываются ложь, обман, устрашение. Именно поведение власти создает условия для всплеска на кривой медленной эволюции, который начинается под воздействием конкретных личностей, одержимых страстью к самоутверждению, но готовится, прежде всего, глупостью и недальновидностью власти, ее окружения и удовлетворенных ею отдельных групп людей.

Это они, с мышлением от живота, а не от головы, являются главными стимуляторами последующих событий. Выводят атмосферу возмущений на уровень, выше которого борьба естественная выливается в катастрофу – террор, бунт или революцию. Это они предоставляют в руки новых одержимых богатейший материал для критики и популистского воздействия на массу. Это они своим поведением безоглядно настойчиво готовят ее к ненависти, зависти и мести к себе. Так что Ленин действовал в полном соответствии с законами жизни и, вопреки теперешнему взгляду современных скорописцев, действовал вполне адекватно дикостям предшествующей ему власти, которые тогда имели место. Потому не он виновен и в кровавых жестокостях гражданской войны, и прочих творимых тогда зверствах: слишком сильны были на то выше упомянутые исходные причины, к которым мы будем неоднократно возвращаться и далее.

Вина Ленина, если так можно сказать, в том, что, руководствуясь той же известной нормой опоры на ложь и насилие, с первых дней новой власти, в позиции не критика, а прямого организатора – строителя нового общества, стал возводить мощный фундамент очередного возмущения народа и его бунта. К тому же, в силу того, что ошибки предшествующего правления были грубы и впечатлительны, собирающийся их капитально устранить потерял голову, за ними не видел ничего положительного и стал формировать свою конструктивную часть программы на одном отрицании существующего. Он не желал и не хотел, естественно, знать, что мир строится из редких талантливых крох и что революция с ее разрушением и злом порождение людей, гениальность которых – их маниакальность и нахальство. Весь смысл ее состоит только в захвате власти и последующем перераспределении общественных благ, да разве еще в одном подтверждении повторяемости событий, связанных с деяниями человека.

Марксистское социалистическое общество по генеральной его идее – явило собой в принципиальной основе то же капиталистическое рабство большинства, ту же, чуть не мгновенную, устремленность к барским условиям жизни привластного меньшинства, но только с одним «единым хозяином» одной «единой крупной машины». Бросив сей совершенно спонтанный лозунг о единой машине и едином плане, Ленин невольно дал самую краткую и наиболее емкую характеристику сути социализма, при котором практически любой человек действительно становился полным придатком этой машины и ее одного хозяина.

Выводы? Они аналогичны приведенным в главе о Марксе.

Революция, как и следовало ожидать, оказалась трагедией для конкретного ее совершающего сообщества людей. Она стала полезной для других в плане дарового приобретения положительного импульса и чисто эгоистического ожидания отрицательных последствий самого ошибочного эксперимента. Вместе с тем она была естественной. Порожденная волей Ленина и ему подобных, не очень далеких, но властных и устремленных, она вызвала вполне объективную критику состоявшегося и оставила после себя только то, что может остаться в пределах, определенных законами природы.

Масштаб революции есть функция глупости и развращенности старой власти, настырности жаждущих ее свергнуть и увлекаемости людей демагогической болтовней как самой власти, так и ее критиков. К сожалению, в силу нашей низкой общей культурности эта формула блестяще подтверждается вновь. По крайней мере, в первой своей составляющей она проявилась почти полностью. Остается вывести массу по возмущению на критическую отметку, а затем появиться новому ленину, да еще, для усиления, с новым марксом в придачу, и очередная революция нам обеспечена.

В этом движение – и больше ничего. Старое, неправедное, ожиревшее и разлагающееся, должно умереть и уступить место новому благородно спокойно или в агонии борьбы. Для того чтобы это происходило по первому сценарию, нужно подняться массе по сознательности и культуре до уровня полного игнорирования и неприятия пошлой болтовни, какими бы красивыми лозунгами, обещаниями и предсказаниями она ни сопровождалась и от кого бы ни исходила.

Сталин

Во всей мировой истории, пожалуй, самая грандиозная и наиболее, чисто по-человечески, загадочная фигура. По достигнутым результатам и их продолжительности, правда, в стратегическом плане настолько же эфемерным, как и прямые желаемые результаты всех остальных подобных вершителей судеб человечества, Сталину нет равных. О нем много написано. Но написано либо из мести и зависти, как у Троцкого, либо с непомерным желанием придать событиям и поступкам свое собственное авторски-личностное представление об их мотивации, порой ничего общего не имеющего с реальной действительностью, как у Волкогонова, либо с односторонней увлеченностью, как у Радзинского, какими-либо чисто внешними его человеческими характеристиками (вроде хитрости, артистических способностей, предусмотрительности), сдобренных литературными вывертами, и, опять же, собственной интерпретацией событий, представленных нам как бы для украшения самого повествования, либо явно предвзято односторонне, как у очень многих, под впечатлением его жестокости и учиненных им репрессий.

Выделяется среди сталинских биографов английский историк Алан Буллок. В своей книге «Гитлер и Сталин» он делает упор на исторические факты и события. Это читается. Но там, где он, хотя и в меньшей степени, чем предыдущие, касается собственных оценок и, особенно, мотивации решений и поступков своих героев, также плохо воспринимается и по тем же причинам, – видения чего-либо глазами нормального человека, которое просто не может быть адекватным таковому у людей, болезненно одержимых идеями «мирового» масштаба. Нелепостей и глупостей в этом плане настолько много, что становится непонятно, как они могли быть допущены столь опытными авторами.

Волкогонову, например, представлялись совершенно смехотворными обвинения Бухарина в шпионаже, заговорах. Что же должен был сделать Сталин в ответ на ерничание Бухарина? Вызвать на дуэль? Подать в суд за оскорбление? Зачем? Объявить шпионом. По тем временам самый легкий, издевательски простой способ разделаться с подлецом. Действие ничуть не мерзостнее, чем за глаза болтать о глупости и тупости человека, вчера еще тобой восхваляемого с высокой трибуны. Или, удивляясь, он писал: «Разве можно было даже мысленно допустить, что из семи членов Политбюро, избранных в мае 1924 года, шестеро окажутся врагами?!»

Нет, судить о таких людях, дабы добраться до истины, можно и должно только по их конкретным делам. Обратные сказанному теоретизированные рассуждения, например Волкогонова, о неких «догматических (это любимое его слово в критике Сталина), радикальных доктринерских началах, которые изнутри дегуманизировали и «обессиливали» марксизм», – есть элементарная интеллигентская болтовня людей, ничего не понимающих в законах движения человека по жизни. И когда я читаю подобное приведенному, мне каждый раз хочется выдвинуть не менее парадоксальную, но более реальную и более приземленную идею. А не был ли тут гольный сталинский практицизм – строительство угодного ему государства, государства его видения, сопровождаемое просто для потехи откровенно-издевательским театральным представлением в виде периодического изречения этих самых догматических, радикально доктринерских марксистских начал? Вспомните сказку про голого короля. Разве не смешно было слышать простому люду, как в угоднической придворной соревновательности расписывались его одеяния?