Два полюса
Да, Сталин был палач. Но в какой исторической обстановке и при каком окружении? Политических болтунов, приспособленных по своей природе, кажется, лишь к бойне и разрушению, митингам, собраниям и грязной борьбе за влияние и личную власть, вполне, впрочем, естественную в данной среде после смерти их главного лидера. К революции, по большому счету, пришли бандиты. Они жили по законам шайки. Ничего святого, ни честности, ни чести: и Троцкий, и Зиновьев, и Бухарин, и все остальные, за исключением «щепок», которые, по всем правилам, тоже должны были лететь при рубке леса. Вот ему и пришлось доказать, придумав метод нагло-цитатной полемики со своими ортодоксальными противниками, кто из шайки сильнее, хитрее и умнее.
Однако в жизни нет ничего однозначного, и зло здесь оказалось сочетаемым со своеобразным соломоновым судом над первыми лицами, формально не подсудными людьми, когда за все свершенные ими дичайшие преступления их наказывали как бы сами развивающиеся события, сама история. То, что при этом гибли невинные, печально. Но тут, кажется, дело не только в одном Сталине, а и в многочисленных его «помощниках».
Шла массовая многоэтапная расправа одних подлецов с другими. Расправа не только от страха, но и, как это в реальной жизни бывает, в состоянии завода: от злобы, мести, зависти и прочих чисто негативных человеческих характеристик. Не одним страхом, а и таковым обстоятельством, что в определяющей основе «маленькие» бандиты расправлялись с «большими», уже заевшимися и вкусившими кое-что от соцраспределительного механизма, можно объяснить ту вакханалию, то зверство, с каким вершились следствие и суд. В том числе и то, почему в эту мясорубку была затянута огромная масса безвинных жертв. Фактические деяния подсудимых, которые вызывали неподдельную ненависть и озлобленность следствия и суда, оставались часто как бы за кадром, за рамками формального протокола допроса, сочиняемого по стандартному, заданному им главным режиссером, издевательски нахальному лживому трафарету. В борьбе за власть при тех условиях и в той обстановке, когда только что, при его предшественнике, рекой лилась кровь, иное просто исключалось.
Кстати, если бы в истории не было подобных судов и казней, то вся сия братия вообще бы офонарела. Ее лишь это обстоятельство сколько-то, может, и сдерживает. В 1946 году, когда пошли разговоры о возможной следующей мировой войне, я говорил: ее не будет лет пятьдесят, пока не умрут ныне живущие. Почему? – спрашивали меня. Прецедент Нюрнбергского процесса, – отвечал я. Эта придуманная и тогда проведенная Сталиным (главным образом, думаю, именно благодаря ему) штучка была почище любых бомб. А то ведь сошлют на какой-нибудь остров Святой Елены, да еще с дворцовой свитой. И на тебе, – наказание. Черная, неправедная (но, в силу той же обывательской зависти и той же ненависти ко всей этой главной креатуре подсудимых, объяснимая и даже одобрительно воспринятая массой честного трудового народа) сторона сталинского правления. А светлая, куда ее денешь? Она же была, она известна.
Если исходить из основополагающих принципов существования всего живого, то в нашем мире нет ничего неизвестного, непонятного, исключая разве по-настоящему новые открытия и пионерские изобретения. Проблема жизнеустойчивости государства была хорошо известна Макиавелли (более подробно о нем смотрите ниже) еще 500 лет назад, когда он писал о том, как «все государства обычно из состояния упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому порядку.., ибо «беспорядок – погибель», и как этот порядок надо наводить. Макиавелли, отметим для усиления, тем знаменит, что в отличие от других говорунов-философов ничего не придумывал, а лишь констатировал известное, а значит, писал о том, что имело место и ранее.
Все с нами случившееся человечеством было проиграно многократно, и всегда по одному и тому же практически сценарию. Сталин здесь никакое не исключение и, теперь в интересующем нас историческом плане, как личность не представляет никакой загадки. Он хотел войти в большую историю и, опираясь на Макиавелли, знал, как это надо сделать, как стать не просто во главе «крупной машины», а во главе реальной Великой империи. Он был неплохой ученик и взял от Ленина весь придуманный им партийный инструментарий, за исключением лозунговой болтовни и его неспособности к достаточно длительному и «однообразному» созидательному процессу.
Сталин оказался незаурядной личностью, величайшим государственником и такой же величины прагматиком, органически сочетавшим последнее, кроме того, еще и с чисто личностными устремлениями. На негодном фундаменте марксовой утопии за каких-то два десятка лет, руководствуясь в большой степени Витта пониманием государственных процедур, Форда подходами к управлению и производству, Крылова и Капицы взглядами на дела и жизнь людей, а главное, собственными представлениями о том, что принятое им от Ленина может быть задействовано и эффективно работать только в рамках всеобщего принуждения и жесточайшего единовластия, он заложил столь мощное государство, что, несмотря на известные разрушительные акции всех последующих «вождей», оно просуществовало еще 40 лет, а затем целых 10, теперешних, продолжает худо-бедно плестись при почти полной неуправляемости и нещадном его разграблении. Попытки некоторых экономистов и политологов распрояснять нам, что созидательный процесс в нашей стране имел место и после смерти Сталина, могут быть отнесены только ко времени, ибо все отмечаемые ими тут наиболее впечатляющие успехи и достижения произошли еще в те годы советской власти, когда, в силу ньютоновского закона инерции, применимого к большим социальным системам в такой же степени, как и к телам физическим, мы продолжали фактически жить по сталинским планам и на материальном базисе, при нем построенном.
Сталин еще раз, в непревзойденном масштабе, фактически повторил давно известное и блестяще доказал. Что людьми руководит никакая не идеология, а в чистейшем виде человеческая страсть. Что идеология просто инструмент для движения к заветной цели. Что последняя, дабы оставить действительно по-настоящему заметный о себе след в истории, может быть достигнута только при упомянутом полном единовластии. Что для одержимых властными поползновениями людей нет понятий совести, чести и других подобных категорий человеческого поведения, ласкающих души обычных смертных.
Всеми своими деяниями, несмотря на отмеченное явное умение не только казнить, но и заставить людей работать, творить и верить, он, взяв на вооружение марксистско-ленинскую идеологию, подтвердил и вторую часть подобных человеческих деяний – их фактическую стратегическую бессмысленность, их не свершимость, как только они переходят за некую черту допустимого природой живого.
Больше о Сталине историкам ничего не надо знать и ничего не надо придумывать: все давно известно. Писать о нем следует в романах. Тут поле для авторских измышлений, кажется, не имеет границ. Природный ум и хитрость; целеустремленность и прагматизм; самообладание и выдержка; уникальный им придуманный метод нагло-догматической полемики со своими ортодоксальными политическими противниками; невиданная жестокость в сочетании с выдающимися способностями организатора, изумительным знанием психологии нормального человека и умением очаровать, наделить властью и дать почувствовать (в рамках им задуманного и дозволенного) сладость последней его последователям, разным деятелям и руководителям – полный набор характеристик на любой писательский зуд.
Троцкий
Еще одна личность, выдвинутая на арену российской революцией. Удивительная своим шизофреничным самомнением и почти таким же влечением к власти, может даже и не к самой власти, как таковой, а к ее атрибутам, к процессу властвования – во всей его полноте проявления. Удивительное сочетание высокой образованности, талантливости, способности к живому образному слову с безбожной ограниченностью, когда вопрос касался каких-либо марксистских догм или придуманных норм и правил в подходах к жизни. Явно эгоцентристски исходящих от чисто личностных привлекательных сторон собственной натуры – характерных способностей и возможностей. Ленин был похож и ему нравился. Сталин не способен к «импровизации, смелой инициативе, вдохновению, не слыл трибуном, ему не хватало красок, личности, размаха, воображения, капризного великодушия», – второй сорт, серая ограниченность, хотя и красиво загнавшая в угол Троцкого, обладавшего всеми выше названными качествами.
Троцкий незауряден, одарен, но это одаренность революционера, способного только к войне и разрушению. Результат его жизни – один сплошной негатив при впечатлительном для толпы движении по жизни, включая свою собственную смерть и уготованную им смерть чуть ли не всех родных и близких. Еще один нагляднейший пример того, как человеком правит не идеология, а натура с ее страстями, одержимостью и жаждой власти.
Чем в большей степени они довлеют над человеком, тем больше вероятность движения к конечной цели своей деятельности вне давно известного опыта мировой истории, вне законов природы живого, вне элементарной оценки вокруг происходящего. Вроде отношения Троцкого к несправедливости и даже зверству, что творил он по отношению к сотням и тысячам людей, и к тому же самому, когда оно вдруг адресовалось ему лично – двойной мерке, являющейся чуть ли не красной нитью всей его жизни. Его писания о Сталине прямое подтверждение сказанному. Везде двойственность в подходах к оценке событий и людей. Выгодно мне – хорошо, выгодно Сталину – плохо. А в результате, – замысленное фактически в качестве пасквиля на Сталина оказывается почти безупречным пасквилем на самого себя.
Троцкий и ему подобные есть продукт массового психоза человечества, приспособленного к завороженному одномерному восприятию внешних атрибутов движения «героя» по жизни. Насилия и разрушения, трибунных речей, броских лозунгов, пустых обещаний – всего того, что бьет на психику человека и не подвергается им хотя бы малому анализу. Исключи эту «завороженность» – и от Троцкого осталось бы одно пустое место, в лучшем случае музыкальный шум из красивых, но таких же пустых словосочетаний.
Волкогонов в политическом портрете «Лев Троцкий» приводит сталинскую характеристику Троцкого как главаря «оголтелой банды вредителей». Отбросим политизированную ее подоплеку, и мы увидим, что, по существу, она полностью соответствует реальной действительности. «Одержимый мощный интеллект» в конечном итоге являлся настоящим вредителем. Впрочем, таковыми являлись и все остальные его сподвижники-революционеры. Что они нужны – нет спора. Но нужны именно так, как и все другие вредители в живой природе. Для того, надо полагать, чтобы лучше оттачивался дух созидания.
У Волкогонова есть еще и другая характеристика – Бердяева, подчеркивающая, естественно, волкогоновское мнение о данном герое. Его приверженность индивидуальности, инициативности, героической революционной личности и одновременно нетерпимость к посредственности и бездарности. А ведь Троцкий-то и был как раз самой яркой бездарностью. Ибо самая последняя заурядность хоть что-то, но оставляет после себя в жизни. Эта не оставила ничего, кроме известности и только из-за упомянутого глупейшего свойства человечества – восхищенной страсти к актам убийства, поджога и разрушения....
Троцкий возбуждал людей отнюдь не своим писательским искусством, не глубиной мысли, а своими ораторскими способностями, порождаемыми любой революцией или бунтом в силу исключительной ограниченности и убогости в таковой ситуации потребных на то средств. Не потому ли он невольно дал сам себе наиболее емкую характеристику? «Политические деятели, которые были только ораторами, отличались всегда поверхностностью». Троцкий вставляет тут слово «только», поскольку относит себя к писателям и считает писательское искусство более глубоким, «позволяющим соединить глубину с высокой формой». На самом деле в его огромном печатном собрании нет никакой глубины, как раз одна «высокая форма», может лишь более высокая, более продуманная, как и должно быть для писаного труда, чем в трибунном экспромтном выступлении.
Впрочем, и высокая форма довольно часто выливается у него буквально в зацикленную тавтологию. В писаниях о Сталине он бесчисленное число раз обращает внимание читателя на те периоды жизни последнего, когда о нем «никто или почти никто ничего не знал», когда в каких-то списках известных лиц «его нет», когда кто-то в своих воспоминаниях вовсе «не упоминал о нем» или «не выделял его из остальных комитетчиков», когда он среди куда-либо или для чего-либо избранных, назначенных оказывался на «втором», «третьем», а то и «последнем месте». Неистовое число повторов одного и того же среди многократно им обговоренного притязания на объективность. А ведь речь здесь идет о произведении явно критическом, т.е. той творческой составляющей писательского труда, которая должна бы, по всем правилам, выглядеть в глазах читателя наиболее впечатляющей.
То же самое можно сказать и о его догматическом способе доказательства чего-либо (впрочем, свойственном всем марксистам, в том числе и Сталину), когда главным аргументом в споре являлась апелляция к богу Марксу или Ленину и когда несогласие с последними противной стороны выдавалось за ее глупость, а согласие, в надлежащем по обстановке месте, – за политическую ограниченность или соглашательство.
Нет, люди типа Троцкого были от рождения заведены на тенденциозность, односторонность и звонкую узколобость мышления. При самом маломальском анализе их творений просто нельзя не сделать выводов прямо противоположных тому, что они утверждали, к чему стремились, что пропагандировали. Они заведены на величие процесса деятельности, а не на его реальные и полезные результаты. Они очарованы творимым злом.
Ореол исторической личности никогда не служил сдерживающим началом. Как же иногда хочется, чтобы оно, это человечество, научилось полностью игнорировать подобных «героев» истории, которые делали ее, пускаясь вплавь по морю человеческой крови. Не воспевать их, не заслушиваться и не зачитываться повествованиями о их идиотическом движении по жизни, а презирать и только презирать надо бы нам всем научиться. А когда таковой подход станет известным всем жаждущим войти в историю через насилие, думаю, что и последних станет несколько меньше.
Бухарин
Н.И. Бухарин – ценнейший и крупнейший, по характеристике Ленина, теоретик партии. Талантливейший теоретик, – язвительно и не без оснований добавляет Э. Радзинский. Из всего мною прочитанного и услышанного не мог запечатлеть в памяти ни одной фразы, ни одной мысли Бухарина, которые оставили хотя бы самый малый след в душе. Полнейшая неудовлетворенность и обида. Не на него – опять на человечество, на его ту часть, что способна быть увлеченной и веровать во всю пропагандируемую ей галиматью.
Разве, будучи нормальным, можно воспринять бухаринскую манеру доказательств? Например: «Существование планомерной организации внутри капиталистических стран; существование в определенный период системы государственного капитализма есть эмпирическое доказательство возможности коммунистического строительства… Отсюда следует, что если капитализм созрел для государственного капитализма, то он созрел и для эпохи коммунистического строительства», и «математическая вероятность социализма при таких условиях превращается в практическую достоверность». Это из его «Экономики переходного периода». Какая точность, какая «теоретическая» глубина, какая железная логика!
Или в другом месте: «Если процесс труда имеет такое огромное значение с точки зрения теории исторического материализма, то совершенно ясно, что он должен иметь решающее значение и в теории политической экономии. Материалистическое понимание истории есть предпосылка экономической теории вообще, экономической теории капитализма в частности. Следовательно, марксизму совершенно чужды и глубоко враждебны все виды теоретического экономического идеализма, субъективизма, внеисторичности». И так на протяжении всей статьи «Учение Маркса и его историческое значение», усыпанной, в дополнение к приведенному, видимо, для пущей убедительности, доброй сотней слов сорняков, вроде: революционный марксизм, небывалая высота, великая доктрина, единственное теоретическое обобщение, гигантский синтез, величественное построение, глубочайший, величайший самый совершенный историзм, титанический, всеобъемлющий, великий гений пролетарской революции, гигант мысли и действия…
Аналогичным образом у него написано и всё остальное. Что это? Авторская глупость? Или сознательная беспардонная ложь подлеца, с двойной моралью и «поповско-квакерской, – по Троцкому, – болтовней о священной ценности человеческой жизни», сначала рвавшгося к власти, а затем и познавшего ее прелести? Однако, судя по бездарному и абсолютно недипломатичному выступлению перед своими «сподвижниками», обвинявшими его в правом уклоне на объединенном пленуме ЦК ВКП (б) в апреле 1929 г., полагаю, что имело место и то и другое.
Писать, правда, он умел быстро и довольно складно – в полном соответствии с правилами и нормами политической жизни, особо тех, кто подвизался на вторых, обслуживающих, ролях революционных движений. И потому его писанина и в подметки не годится сочиненному, ну хотя бы, даже Троцким. Последний все же старался и делал это для прославления своего имени в истории, Бухарин – показать свое присутствие в ней в качестве типичного партийного ортодокса.
Волкогонов
Из справки. Дмитрий Антонович Волкогонов – доктор исторических и философских наук, профессор. Его перу принадлежит более 20 книг по вопросам философии, истории, политики, несколько сот научных и публицистических статей…
Талантлив? Бесспорно. Но бесспорно и другое. Он, может вынужденно, певец придворный, привыкший быть трубадуром «нужного», в крайнем случае, дозволенного. И вот на склоне лет он берется за свою трилогию «Вожди»: о Ленине, Троцком, Сталине. Начинает он ее с конца – со Сталина. Почему? Потому, что Ленин тогда пока еще официальный бог, Троцкий – враг народа. Только Сталин – фигура почти беззащитная, разрешенная для «объективного» повествования. Но как отказаться от себя, от всего тобой не сказанного, – написанного? Как обелить себя, представить читателю в более или менее приличном виде?
Наивно предполагать, что умный человек задавал себе подобные вопросы. Защитная реакция срабатывает интуитивно. Потому Волкогонов во времена, когда о названных лицах были доступны сотни вполне объективных статей и книг, пишет свою трилогию на основе двух явно выделяющихся исходных оснований: использования до сего неизвестных ему архивных материалов с подчеркнутой документальностью всего им описываемого; и прямо противоположного, – собственных чисто личностных представлений и оценок. Первое позволяло ему в некоторой степени реабилитировать себя ранее имевшей место секретностью и, отсюда, незнанием якобы всей ситуации; второе, в этом аспекте, предоставляло для того же еще большие возможности – авторской интерпретацией событий и, главным образом, таковой в части мотивации поступков и действий его героев.
Получилось ли? Для неглубокого читателя – возможно. Для внимательного – едва ли. Последнее особенно видно на примере первых двух книг о Сталине.
Неудовлетворенность, даже некоторую досаду на автора начинаешь испытывать с первых страниц и, прежде всего, от его ничем неоправданного противопоставления Сталину – бога Ленина. Почти постоянная на протяжении двух томов идеализация Ленина, главного фактически преступника последней мировой истории. Естественно, при оценке по результатам его деяний, а отнюдь не по намерениям, против чего, кажется, не возражает и сам автор, ссылаясь где-то на плехановскую «диалектическую зависимость исторической оценки человека от его реального вклада».
В части насилия, а оно является у него основным в критике Сталина, Ленину самому вполне заслуженно принадлежит первое место. Опять, если не копаться в мелочах и не конкретизировать, – кого и как убивали. Нормальному здоровому человеку, не закомплексованному всякими условностями и глупостями, достаточно знать число убитых. А для установления последнего совсем не обязательно иметь доступ к секретным материалам, что блестяще в свое время было продемонстрировано Солоухиным в небольшой заметке, написанной только по известным фактам и «узаконенным» ленинским трудам. Как бы специально в пику тем, кто десятилетиями неуемно воспевал это имя, а затем вдруг узнал о нем нечто «новое» через попавший в руки секретный приказ.
Солоухин – литератор, значит понимал, что к чему и кто к кому, миллионы обычных людей – тоже, а Волкогонов с компанией историков и философов – нет. Считал себя выдающимся публицистом и не представлял, что для верного отображения движения человека (тем более известной личности) по жизни вполне достаточно было знать, какое место его «герой» в истории занимал и что при этом происходило без всякого на то видения каких-либо тайных документов и секретных приказов!
Вообще, судя по многочисленным лирическим отступлениям, а они есть одна из основных характеристик прежде всего самого автора, Волкогонову свойственно какое-то буквально болезненное желание передать читателю собственные восприятия о том, что его герои думали, чувствовали, знали, о чем мечтали, как переживали. Далек от мысли, повторяюсь, что делал он это с задним умыслом, но затуманивал описываемое и придавал некий личностный акцент их поступкам и действиям явно, хотя наивностью подобных домыслов достигал результатов, кажется, совсем обратных желаниям. А уж о том, что эти сотни раз повторяющиеся думания и чувствования вызывают самую большую неудовлетворенность, не следует и говорить.
Он пишет, что не мог, например, понять санкционирование Сталиным расправы «с популярным деятелем партии». Почему? Да потому, видите ли, что ему, Сталину, было знакомо «теплое отношение Ленина к Бухарину». А несколько ниже, как бы отвечая на свое нелепое удивление, подводит читателя к аналогичной глубины вопросу. Не заключались ли «глубинные причины… жестокости и коварства этого человека… в щемящем ощущении своей интеллектуальной недостаточности, которую он чувствовал, слушая на партсъездах в Лондоне, Стокгольме блестящие речи Потресова, Плеханова, Аксельрода, Дана, Мартова?» Ничего не скажешь: словом и беглостью слога Волкогонов владеет столь же блестяще, как и упомянутые им господа. А Сталин, могу предположить, в той обстановке после недавней виденной российской действительности, скорее всего сидел там и издевался над всей их заграничной трескотней. Или – вытаскивается автором известная характеристика Троцким Сталина как «наиболее выдающейся посредственности», которая тут же им развенчивается не менее «выдающейся» характеристикой самого Троцкого. Но фраза написана. Как ее прочтет читатель? Догадается, поймет ли он, что вся эта, и подобная ей другая, авторская отсебятина, почти постоянно вступающая в противоречие с приводимыми автором фактами, может быть отображена со значительно большей убедительностью и с абсолютно противоположными акцентами. Кстати, Э. Радзинский в своей книге о Сталине, как бы в пику Волкогонову, так и поступил, сопроводив те же самые факты собственной чисто литературной отсебятиной, но с абсолютно обратным звучанием.
Однако это мелочи. Есть масса более серьезных упущений, так сказать, «теоретического» плана, – непонимание Волкогоновым законов движения по жизни чем-либо одержимых людей. Он отмечает, что Сталин усвоил основные положения марксизма… «но без ярко выраженной способности их творческого применения». Эту-то утопию? Да он не только творчески усвоил и применил, он архичетко ее проэксплуатировал, создав не какую-нибудь бумажную, а самую настоящую, работавшую при нем, диктатуро-пролетарскую монархию. Или, может Волкогонов под «творческим применением» имеет в виду нечто свое собственное – вроде демагогических научных писаний о марксизме в ту сталинскую эпоху? Отсюда, видимо, ему и не нравятся сталинские: «догматизм, неспособность овладеть диалектикой, схематичное мышление», его «простота и элементарность», которые «не звали к углубленному анализу». Это почти постоянные явно одиозные и не к месту высказываемые упреки автора в адрес генсека. Один характерный случай по сему поводу.
В 1925 году, когда Сталин окончательно утвердился в Кремле, он поручил своему помошнику Товстухе подобрать для него библиотеку. Почувствовав затруднения помощника, он сам, как пишет Волкогонов, «почти без раздумий в течение 10-15 минут написал простым карандашом сохранившуюся в архивах «Записку библиотекарю». Типичное волкогоновское «художественное домысливание», как правило, у него также абсолютно неестественное и надуманное.
Судя по четкости построения этой «записки», ее классификационной полноте и логичности никакой это не написанный «без раздумий» экспромт. Сталин, уверен, его вынашивал не один день и просто, будучи прирожденным лицедеем, лишний раз продемонстрировал Товстухе свои наполеоновские способности. Замечание, однако, мое не в этом. Упомянув в первой строке систематической части своего списка книги по философии, а далее и все остальные, более чем по 30 разделам, включая аж мемуары, он, из явно усматриваемых сугубо своих прагматических соображений, попросил из упомянутой «классификации изъять книги (расположить их отдельно)»: Ленина, Маркса, Энгельса, Каутского, Плеханова, Троцкого…, всех остальных того же плана, кончая Радеком. Список безупречный от первого до последнего слова, от первой до последней приведенной в нем фамилии… и даже в части особых замечаний и пожеланий. Волкогонов, и тут устремленный в свои милые глупости, упрекает Сталина в том, что список… «беден персоналиями», что в нем нет «таких корифеев мысли, как Гегель, Кант… Декарт, Дидро». А ведь из всего сказанного видно, очевидно видно, что все они, выше названные, без сомнения обязаны были быть включенными в число общих трудов по философии! Не Сталин, похоже, не понимал логики здравого мышления и практической диалектики, а сам Волкогонов.