Мертвая голова

Расстрельный прокурор

Было это в бытность  службы в Прокуратуре СССР, куда меня перевели зональным* на закате перестройки.

Подразделение, в котором я теперь служил, насчитывало порядка двадцати человек, многие из которых работали еще при Руденко.

Вместе с нами на этаже  располагался отдел по надзору за исполнением законов в местах лишения свободы. Работали в нем угрюмые пожилые дядьки, что объяснялось спецификой  работы. За глаза их  звали «обмороки»,  лексикон – сплошная феня*.

       Как-то выходим с двумя  нашими в общее фойе, усаживаемся в  раритетные кресла, времен Берии,  закуриваем и обсуждаем  недавнее выступление  академика Сахарова на очередном  Съезде депутатов СССР по поводу  ущемления прав народа.

       Подходит, возвращающийся от начальства «обморок» с красной папкой* в руке, несколько минут слушает, а потом говорит, – болтуны  вся эта интеллигенция.          Настоящие борцы за справедливость есть только у нас,  в зонах.

       Хотя бы этот (демонстрирует папку). Взял и в знак протеста прибил себя гвоздями яйца  к шконке. О чем написал Генеральному прокурору. А этот Сахаров прибьет?  Молчите? То-то же  (скрывается за дверью).

– М-да,– пускает вверх струйку один из наших. – Я бы так не смог. А ты? – поворачивает голову ко  второму.

– Я  вполне, – не задумываясь, отвечает тот. – Но только товарищу  Горбачеву.

    Проходит время, как-то возвращаемся  в том же составе с обеда.

Вдруг из кабинета  соседей  с матами выбегает старший прокурор и исчезает  в умывальнике напротив.

Когда выходит,   интересуется, – в чем дело?

– Представляете  (вытирает   руки носовым платком). Сижу, читаю жалобу очередного сидельца. Всю жизнь  по тюрьмам да ссылкам, как Ленин. И пишет, сука, так душевно. Дохожу  до последнего листа, а там обрисован здоровенный член. Под ним приписка:   «К сему прикладываю  свою ялду. С дружеским приветом».

– Га-га-га! – корчимся мы от смеха. – И как такое лагерная цензура проглядела?

– Щас пойду разбираться, – бурчит коллега – Всем устрою легкий крик на лужайке.

       А еще  в  смежном с нами кабинете сидел «расстрельный прокурор». Звали его Валера.  Этот средних лет, худощавый человек,  ходил всегда в черном костюме с  таким же галстуком и белой накрахмаленной  рубашке. Чем-то напоминая  сотрудника похоронного бюро.

Относился  он  к уголовно-судебному  отделу,  но замыкался лично на Генерального прокурора –   в то время Действительного государственного советника  Александра Михайловича Рекункова. Фронтовика и большой души человека.

       По действовавшему тогда  законодательству, помиловать приговоренных  к высшей мере наказания  осужденных,  могла только специальная комиссия Президиума Верховного Совета СССР.

Но это  не так. Решение,  казнить или миловать,    принимал Генеральный прокурор, после  поступления   оттуда  уголовного дела и изучения  его Валерой. Он  составлял   заключение и докладывал дело «тет а тет». Затем документ подписывался Рекунковым  и, все  направлялось в Комиссию.

Ну а та «кукарекала», как  надо.

Одним разом следуем  от парторга, которому платили взносы.  У окна холла, глядя вдаль, дымит беломориной Валера.

– Как дела, – спрашиваем?

– Ничего (оборачивается),   помаленьку.– Только что от  Рекса*, отказали в помиловании каннибалу.

– И что, много народу съел?

– Да не особо. Но он гад,  еще и мясо продавал  начальству. На шашлыки, под видом горного барашка.

– А когда и где орудовал?

Валера называет.

Один из наших бледнеет, и, зажав ладонью рот,  галопирует к туалету.

– Ты чего? – спрашиваем, когда возвращается.

– Я в  это время (сипит) был там месяц в командировке. И местные коллеги пару раз угощали  шашлыком  из  горного барашка…

Прошло время, «обмороков» стало больше, как и сидельцев. А вот расстрельных прокуроров больше нет. У нас нынче демократия.

Примечания:

зональный  –  прокурор, курирующий нижестоящие прокуратуры

феня – блатной жаргон

красная папка – обложка для жалоб «особого контроля»

Рекс –  прозвище Генерального прокурора СССР Рекункова.

Артист

Март. За окнами кабинета  высокая синева неба, вербы в  инее и легкий, в пару градусов морозец.

       Сижу за столом в своем   кабинете, дымлю беломориной и отстукиваю на машинке  представление генеральному директору  производственного объединения «Первомайскуголь» по поводу выявленных нарушений законности.

       На приставной  тумбе  сбоку звенит внутренний телефон, снимаю трубку

– Зайди, – слышится из нее голос прокурора.

Смяв окурок в пепельнице и заперев дверь, выхожу в холл, где на стульях маятся несколько граждан вызванных к следователям, и поднимаюсь по широкому маршу лестницы на второй этаж. Слева, в торце высокого коридора обитая черным дерматином дверь с латунной табличкой «Приемная».

       За ней  извлекает из стоящего в углу массивного сейфа толстую стопу всевозможных документов,  богатырской стати, молодая секретарша.

– Привет, Наташа,– говорю я (та, улыбнувшись, кивает)  и  открываю    тамбур-дверь кабинета шефа.

       В его залитом солнечными лучами объеме,  под картиной «Ходоки у Ленина», за двухтумбовым полированным столом сидит  сухощавый, с высоким лбом человек. Это прокурор города, старший советник юстиции Виктор Петрович Веденеев. Умница и несгибаемый человек.

       Он удивительно похож на главный персонаж  картины, только моложе и с бритым лицом. В области,за глаза,Виктора Петровича зовут "маленький Ленин".

       В данный момент он ругается по телефону с замом областного прокурора.

– А я еще раз вам говорю, что этого дела прекращать не буду! И то, что Мозолев в городе  первый секретарь, сути не меняет. Он взяточник и вор. Так и доложите обкому.

       Значит так, –  опустив  трубку на рычаг и закурив очередную сигарету, поднимает шеф  на меня карие глаза. У нас по суду накладка.  Пролыгина сидит в гражданском процессе, Савицкий едет  в Горск  на  уголовный выездной, и там в это время еще один. Давай, подключайся.

– Понял, –  делаю я скорбное лицо и направляюсь к двери.

– Скажешь Ивану, чтобы подбросил   до милиции (бросает шеф вслед).   Там тебя ждет Савицкий.

– Задолбали эти  процессы, – думаю я, покидая начальственный кабинет. – Вроде у меня своей работы нету. А ее, между прочим, выше крыши.

       Я старший помощник по общему надзору и  обязан проверять  городские предприятия, учреждения и организации. По планам работы, заданиям из области и республики.

       А еще  все,  что касается исполнения законодательства о малолетках.

       Кроме того, вести в прокуратуре кодификацию*, выступать с лекциями и беседами в трудовых коллективах, выезжать на места происшествия, а также расследовать уголовные дела, приобретая следственные навыки.

       В контрразведке, где я служил раньше, на этот счет было намного спокойнее.

       Без шума и пыли  вербуешь агентов, встречаешься с ними на явочных квартирах, отрабатываешь полученные сигналы. Ну и еще ходишь  с крейсерами,которые обслуживаешь, в автономки в Северную Атлантику, где сам себе хозяин.

       Зайдя в канцелярию, в другом конце коридора, я получаю у начальника особой части (тоже женщины,  но пожилой и сварливой)) надзорное производство  по делу* и спускаюсь к себе.

       Там сую его в кожаную папку, одеваю пальто и, закрыв кабинет, выхожу через черный ход во двор прокуратуры.

       На его мокром асфальте перед двумя гаражными боксами, стоит только что вымытая  прокурорская «двадцатьчетверка». Рядом с ней  курчавый  водитель моих лет, по имени Иван,  насвистывая, протирает  лобовое стекло  фланелью.

       Я объясняю ему, что и  как,  после чего мы садимся в автомобиль, и тот выруливает на улицу.

       По дороге достаю из папки надзорное, бегло читаю  и хмыкаю. Оно по грабежу, обвиняемый особо опасный рецидивист, с полгода как освободившийся.

       Хмырь еще тот.  Видел, когда  его привозили  к Виктору Петровичу  для получения санкции на арест.

       Из материалов "надзорного" следовало, что после Рождества, бурно его отпраздновав, вечером, на  окраине Горска, бандит  ограбил двух семиклассниц, возвращавшихся домой после второй смены из школы. У одной, угрожая бритвой,   отобрал золотые сережки, а со второй снял шубку.

       Во время допроса задержанный  заявил,  что всех «махал» и отказался отвечать на поставленные вопросы, а потом лихо отбил чечетку.

– Ну, ты прямо артист, –  сказал тогда  прокурор. – Будешь у меня плясать    на лесоповале.

– А ведь он точно Артист, – улыбнулся  ведущий это дело,   начальник следственного отделения ГОВД майор Бондарь. (Удивительно интеллигентный и мягкий человек).  – У него  такое погоняло*.

– Так я и говорю, – хмыкнул шеф, вслед за чем размашисто подписал постановление об избрании меры пресечение в виде содержания доставленного под стражей и, хукнув на нее, пришлепнул  гербовой печатью.

       Через десять минут, миновав центр города, а потом автовокзал, мы останавливаемся у здания ГОВД. Оно  типовое, в три этажа, на стоянке служебные автомобили, а у входа витрина «Их розыскивает милиция»

       Выхожу из машины, Иван разворачивается и уезжает, а я поднимаюсь на высокое крыльцо, захожу внутрь и  интересуюсь у дежурного по городу за стеклом,  где мне найти Савицкого.

       Того в ГОВД глубоко уважают, поскольку он в системе более тридцати лет и весьма авторитетная личность. По виду  вылитый Карл Маркс,   голос – иерихонская труба* и гроза всех следователей с дознавателями.  При всем этом добрейшей души человек, с глубоким чувством юмора и всегда их опекающий.

– Илья Савельевич пьют чай у  начальника розыска, – отвечает майор. И тут же тянется к одному из зазвонивших телефонов.

       Пройдя  длинным гулким коридором со стендами на стенах типа «Партия – наш рулевой»   в правое крыло, я захожу в нужный кабинет, там идиллия.

       За столом,  напротив друг друга сидят Савицкий в мундире, с двумя большими звездами на петлицах  и начальник угро Толя Пролыгин в гражданке. Оба прихлебывают из  стаканов  черный пахучий чай  и хрустят баранками.

– А вот и Валера нарисовался, – басит Савицкий отдуваясь. После чего мы с ним ручкаемся.

– Чифирок будешь? – кивает Толя на  чайник.

– Нет, – усаживаюсь я на  диван у окна. – Тонуса и так хватает.

– Что похвально, – отставляет в сторону стакан  Илья Савельевич.

        Затем я сообщаю , что выделен в помощь Веденеевым, и ветеран довольно крякает. Мы с ним большие друзья и он фактически мой наставник.

– А на чем будем ехать в Горское? – интересуюсь я.

– Прокатимся на автозаке, –  смотрит на наручные часы Савицкий.– Вместе с арестантом. Другого транспорта сегодня не предвидится.

        После этого мы говорим Толе «бывай»(Савицкий одевается) и покидаем   кабинет направившись во внутренний двор отдела милиции.

        Как и положено, он обнесен трехметровой кирпичной стеной со спиралью «бруно»по верху, оборудован автоматическими глухими воротами,  и имеет на территории спортзал, а также   десяток гаражных боксов.

        У одного  стоит «двадцатьчетверка» начальника, рядом патрульные «жигули», в их двигателе копается механик, а у входа в ИВС* зеленеет новенький автозак, недавно полученный  взамен старого.

        Он выполнен на базе сто тридцатого ЗИЛА, с просторной кабиной и таким же,  с зарешеченными окошками кузовом.

        У машины стоит весьма колоритная группа: низенький плотный старшина, лет под пятьдесят и два здоровенных молодых сержанта.  Все в коротких черных бушлатах и шапках,  при «макаровых» в кобурах  и  с меланхолией, написанной на лицах.  Это конвой. Причем необычный.

        Старшина, по фамилии Воропай, – отец, а оба сержанта его сыновья. Иван и Мыкола. Они проживают в селе  Нижнее, на берегу Северского Донца и щирые украинцы.

        Держат в тридцать соток огород, пасеку и большое хозяйство.

        При нашем появлении тройка оживляется, и все уважительно ручкаются с Савицким, а потом со мной. Строго по рангу.

– Ну шо хлопцы, пора отправляться? –  вопрошает их  Савицкий.

– Щас, Илья Савельевич –  кивает шапкой старшина.–  Тюремщики малэнько забарылысь*

        Спустя еще минуту со стороны ИВС гремит внутренний запор стальной  двери, и  в проеме возникает  старший лейтенант Слава Хамчич.  Маленький, чернявый как грач и весьма озадаченный.

        Не так давно он был  опером в угро, но после ножевого ранения  при задержании, переведен на «легкие хлеба» – начальником изолятора временного содержания.

– Тут такое дело, – рысцой подбегает   к нам старлей. – Этот гребаный Артист бузит и говорит, что поедет  на суд токо голый.

– Как это голый? –  переглядываемся мы с Савицким.

– Да натурально, – разводит руками Слава.– Снял с себя шматье и орет, «так и визите суки!»

– Ну а вы? – интересуюсь я.

– А что мы, пробовали одеть насильно, он гад кусается.

– Все то вас учить надо, – недовольно басит Савицкий. – Пойдем, щас разберемся.

        Конвой остается у машины, а мы вслед за Хамчичем спускаемся вниз, в его пенаты.

        Они в подвальном этаже здания ГОВД  и оборудованы  дюжиной камер. В одних сидят  правонарушители: мелкие хулиганы, пьяницы и тунеядцы (таких зовут «указники»), а в нескольких –  преступники, доставленные для проведения следственных действий и  на суд  из Артемовского СИЗО.

        В ИВС пахнет хлоркой  и тоской.  Встретивший нас внизу  хмурый сержант-охранник, проводит всю группу по ярко освещенному коридору к торцевой камере и, по указанию начальника, звеня ключами, отпирает обитую железом тяжелую дверь. С кормушкой и глазком для наблюдения.

        Распахивает ее до ограничителя и отходит в сторону.

– Прошу, – делает приглашающий жест  Слава.

        Заходим (первый Савицкий, я за ним), старший лейтенант сзади.

        На крашеном деревянном  помосте, рядом с горячей батареей отопления, скрестив ноги по татарски, сидит уже  знакомый мне Артист. Голый, весь синий от наколок, а на бетонном полу разбросана одежда: шапка с телогрейкой, штаны и прочее.

– О, гражданин прокурор! – довольно щерится фиксами арестант. – Наше вам с кисточкой.

– И тебе не хворать, – отвечает  Савицкий. – Так говоришь, поедешь на суд голый?

– А то, – кивает бритой головой злодей. – Я так желаю.

– Ну, коли так, будь по твоему. Выводите (оборачивается Илья Савельевич к начальнику).

        После этого мы покидаем камеру и поднимаемся вверх по железным ступеням.

       «Ни хрена себе»  думаю   про себя. «Голый на суде это же скандал. Как можно?»

– Значится так, Петрович, – обращается Савицкий к  старшему Воропаю, когда подходим к автозаку.  –  Этого Артиста  посадишь в один отсек в чем есть, а его шматье в соседний.

– ПонЯв  Илья Савельевич, – кивает старшина. – Будет сполнено.

        Через пару минут  охранники снизу выводят из двери  голого обвиняемого в наручниках, (один несет его одежду), а тот орет песню

        С одесского кичмана,

        Бежали два уркана,

        Бежали два уркана, да домой!

        Лишь только уступили,

        В Одесскую малину,

        Как поразило одного грозой!

– Хорошо поет лишенец, – умиляется Савицкий. – Грузите.

        Конвойные сержанты, отперев боковую дверь кузова, впихивают туда рецидивиста и исчезают вслед за ним, старшина усаживается за руль, мы с Савицким

 втискиваемся рядом.

        Заурчав двигателем, автозак подъезжает к воротам,   коротко сигналит, и они с лязгом ползут в сторону.

        Старшина врубает скорость, дает газ, выезжаем на  проезжую часть улицы. Далее следует поворот налево, катим по шоссе  в сторону автовокзала.

        На перекрестке у него сворачиваем направо, машина прибавляет ход, опускаясь в низину,  следуем в направлении Горского. Этот шахтерский городок, вместе с еще одним, именуемым Золотое, входит в подчинение Первомайску.

        Живут у нас в основном  горняки, с весьма высокими заработками.   «Жигули»,    «Москвичи» и даже «Волги» здесь не редкость.

        Оставив позади жилой массив, с непременным   частным сектором на окраине, выезжаем  на степные, с остатками снега, просторы. Они перемежаются    еще черными,    балками,  где уже орут прилетевшие грачи, зеленеющими озимыми полями и белеющими вдали  поселками.

        Когда до Горска остается километров пять (в запасе у нас еще час), Савицкий предлагает Воропаю  остановиться у  кринички,  что в бегущей сбоку лесополосе, попить водички.

– А нашо водички? – косится на него старшина, – можно и чего покрепше. Вслед за чем сбавляет скорость, съезжает с асфальта на грунтовку и подворачивает к раскидистому дубу на опушке.

        Затем   глушит двигатель  (все  выходим  из кабины) и  зовет, – Мыкола!

– Га! – выбирается тот из кузова.

– Швыдко организуй костерок, шас немного перекусим.

– ПонЯв,  – отвечает тот и направляется за хворостом в лесополосу.

        Минут через десять у  кринички  потрескивает костерок, и Иван с Мыколой поджаривают  на нем   ломти домашнего сала, нанизанного на прутья.

        Синеватые  капли падают в огонь, трещат и издают дразнящий запах.

        Батька Воропай  в это время нарезает на расстеленной газете   кирпич хлеба  и чистит крупный репчатый лук. Здесь же стоит граненый стакан и солдатская, в чехле фляжка.

        Первые  сто грамм, старшина наливает Илье Савельевичу.

– Хлебный? – принимает его Савицкий.

– Вы ж знаете, – щурится Воропай. – Другого не держим.

        Савицкий выпивает, крякает и закусывает ломтем шкварчащего сала на ноздреватом ломте хлеба.

        Процесс повторяем мы со старшиной (сыновьям тот не наливает) и сержанты налегают на бациллу*

– Когда Воропай предлагает по второй, Савицкий, говорит,– будя. Затем, имеющие пагубные привычку закуривают, стоим, любуемся природой.

        А вскоре ее идиллию нарушают истошные вопли со стороны автозака. – Отдайте шматье, начальники! Я щас кони двину!*

– Во, – осознал, поднимает Савицкий вверх палец.

– Так шо, отдать? –  поворачивает голову старшина в сторону машины. – А то захворае.

– Отдай, – кивает Савицкий. – И скажи, чтобы в суде вел себя культурно.

         Старшина вразвалку направляется к автозаку  и, отперев дверь, влазит внутрь. Вопли прекращаются.

         Чуть позже мы  въезжаем в Горск   и Савицкий выходит у административного комбината шахты. Там  у него свой процесс. По нарушениям правил охраны труда, со смертельным исходом.

         Мы же следуем  в центр, к  дворцу культуры. Суд, при почти полном зале, проходит без  эксцессов. «Артист» сидит  меж   конвойными тихо, как мышь, дробно клацая зубами.

         Получив на полную катушку за грабеж, он сонно зевает и от последнего слова отказывается.

         Назад   едем в том же составе.

         На дворе оттепель. Солнце клонится к закату.

Примечания:

Бацилла – сало (жарг)

Двинуть коней – помереть(жарг)

Кодификация – картотека сводов законов

Погоняло – кличка (жарг.)

Новые Икары

 Эта история имела  место быть, в СССР.  На заре горбачевской перестройки.    В небольшом шахтерском городке на Луганщине, родине Стахановского движения.

       Главной  его достопримечательностью  являлась  зона строгого режима на окраине, где отбывали наказание три тысячи  сидельцев.

       Зона именовалась у контингента  «красной»*,   являлось передовой в исправительной  системе   и курировалась  лично Министром Внутренних Дел, – генералом армии Щелоковым.

       В отличие от других, в ее оснащенных по последнему слову техники механических и прочих цехах, выпускается весьма нужная стране продукция:    рефрижераторы, передвижные ремонтные мастерские, а также автолавки. Часть из них потреблялась внутри, а другая  шла на экспорт.

       Руководили процессом вольнонаемные инженеры с техниками, а сборку выполняли  заключенными.  Доставляемые  туда  с необъятных просторов Родины, при наличии определенных навыков.

       Одним таким днем (был месяц май), в третьем цехе учреждения   случился простой.  С Горьковского автозавода, что на Волге, не пригнали партию  автомобильных шасси.

       По такому случаю администрация дала части зэкам выходной, оставив на рабочих местах  в ночную смену, пару  сборочных бригад,  для доводки уже собранных агрегатов.

       Те, зевая, расползлись по корпусу, имитируя трудовую активность, а вольнонаемный мастер вместе с вертухаем*   поднялись  в похожую на аквариум инструменталку,    где принялись играть в нарды.

– Ну что, Кулибин, айда?  –  понаблюдав за начальниками, сказал сухощавый зэка в  черной  робе  своему  напарнику,  с которым они  возились у одного из рефрижераторов.

– Погнали,–  цикнул слюной тот и, прихватив сумку с инструментами, оба  испарились.

       Имевший погоняло* «Кулибин»,  мотал  очередной срок за участие в банде, которая  специализировалась на угонах и продаже автомобилей, а его приятель, по кличке  «Шпалер» – за изготовление и продажу огнестрельного оружия.

       Оба отлично разбирались в технике, были у  администрации  на хорошем счету и косили под активистов*.

       Спустя  десять минут  пара проявилась под звездным небом  на открытой площадке за цехом.  Там   находились  ожидавшие своей очереди  всевозможные  узлы и агрегаты, расходные материалы, а также различный металлический хлам. Как на любом заводе.

       Поозиравшись по сторонам,  лишенцы определили на гравий свою сумку, а потом, кряхтя, выволокли из  кучи хлама металлическую сварную раму, с установленным на ней небольшим двигателем.

– Теперь давай винт, –  приказал Кулибин  напарнику, извлекая из сумки инструменты.

– Щас, – ответил тот и зарысил  к соседней…

       На  ближайшей к  цехам угловой вышке учреждения,  огороженного по периметру бетонными плитами и туго   натянутой за ним колючкой, нес службу   рядовой роты охраны  Алибеков. По национальности он был казах, служил второй год  и грезил о родном ауле.

       Сощурив узкие глаза, аскер* временами оглядывал свой сектор ответственности (тот был  от рабочей  до жилой зоны) и монотонно тянул песню.

       Она называлась «что вижу, то пою»,  как принято у  кочевых народов и чукчей.

       Пейзаж был, как всегда, обычным.

       В  цехах ухало, стучало и визжало, за  стеклопакетами оконных проемов  взблескивала огнями сварка.

       По другую сторону ограды светлели цветущие сады и темнели улицы городской окраины, за которыми  в ночь уходила степь с балками. На многие километры.

       Когда петь надоело, Алибеков  уставился в небо над зоной  и опупел:  со стороны  цехов,  кверху  цокотело что-то непонятное.  Вроде химерной  стрекозы с двумя на ней тенями.

       В следующее мгновение  он очухался и с криком  «стой билат!»  передернул затвор висевшего на груди автомата.

       А поскольку «стрекоза»  не реагировала на приказ,   дал предупредительный  выстрел вверх, а за ней очередь  по теням.

       Насекомое  чем-то брякнуло,  рушась вниз, в зоне истошно завыл ревун и загавкали в питомнике  овчарки…

       Поутру в учреждение  нагрянула комиссия из области, во главе с начальником ГУИНа* и  спец прокурором.

       Для начала она осмотрела место падения  летательного аппарата,      зафиксировав все под протокол и изрядно поудивлявшись  технической мысли исполнителей. А затем навестила  тех в лазарете учреждения.

       Кулибин лежал на койке с  подтянутой к кронштейну загипсованной ногой, а Шпалер  на второй,  с головой, обмотанной бинтами.

– Ну что, ребятки, ударились в побег? –  вкрадчиво поинтересовался  прокурор.