Темнеющая весна

Если только все захотят, то сейчас все устроится.

Достоевский

Кто-то влез на табуретку,

На мгновенье вспыхнул свет,

И снова темно.

Летов

1

«Это вообще я или не я?», – гулко стучало в голове Анисии, пока пальцами правой руки она пыталась опереться о стену с освежающим цветочным орнаментом. Навязчивая параллель со сказкой братьев Гримм пробуждала какой-то антикварный ужас. Будто и ее подменили, как умную Эльзу, оставив ее недособой в разных дворцах, хижинах и каютах.

Комната была обсыпана золотистыми пятнами. Продолговатую перспективу полумрака прерывали женщины, словно материализованные из лучших русскоязычных трудов. Запакованные в юбки, собирающиеся сзади. Анисия чувствовала некоторый дискомфорт нахождения здесь, впрочем, как дискомфорт где угодно в людном месте. В то же время она неотвратимо понимала, что это ее мир. Через несколько секунд сверхъестественное ощущение окончательно отступило.

– Мы должны трудиться, мы должны думать в первую очередь о благе общем, – озарился героическим диалогом статный молодой человек поодаль. – Недаром же русское сердце живет прежде всего идеей, а уж потом денежным интересом!

Зал одобрительно загудел, привел в движение лощенные блики волос. Всем было лестно слушать о себе, пусть даже в связи с уравниванием размытой нации. Одурманенные гаданием на собственных характерах, собравшиеся готовы были простить габаритные несостыковки обезличивания.

Анисия с волнующей теплотой припомнила необычные, для многих эпатажные детали своего брака с этим господином. Брака, словно уже приобретшего какой-то полулегендарный оттенок.

Опершись о буфет, Павел перебирал пальцами застегнутые пуговицы жилета и поводил головой, словно пытаясь увернуться от высокого воротника. Он восхищал пронырливостью, с которой совершал недоступные для Анисии ритуалы изъявлений будто бы необязательных симпатий, приносящих свои плоды. Изнеженность затесалась где-то в янтаре его глаз. Собравшиеся сегодня ради очередного необременяющего вечера посреди вычурных петербургских интерьеров взирали на него с привычным одобрением единой общности, попахивая испражнениями духов. А тела, испещренное болезнями, которые еще не научились лечить, втискивали в плотные слои замызганной ткани. Будто поблескивания моды могли отвлечь от факта всеобщей обреченности.

– Ваша жена удивительно молчалива, – вымолвила Инесса, беззастенчиво играя глазами и будто не замечая, как низко расположился квадрат ее декольте.

– Потому что вы не затронули тем, которые ей были бы интересны, – в той же манере отвечал Павел, даже не пытаясь скрыть направления своего взгляда.

– Неужто мы и не интересны!

Инесса Гриф, жена очередного высокопоставленного чиновника, была достаточно напористо – рассудительной для того, чтобы Анисия на ее фоне показалась неопытной девчонкой, вдобавок какой-то нелюдимой. Невысказанные мысли Инессы о ней нервировали Анисию, а ее тщеславие восставало против нелестного портрета в чьих-то глазах. Ей претило, что это за подгнившим добродушием может уловить и Павел. А вдогонку подступала досада, что Инесса с полувзгляда, с порога возвела между ними неосязаемую стену. Для Анисии, свято верящей, что о широте человека стоит судить по числу людей, которыми он очарован, подобная холодность выступала почти кощунством.

Но когда Инесса начинала перемещаться между шумными манекенами, ее напыщенность растворялась в какой-то лишающей примятой походке. И у Анисии закрывалось желанное подозрение, не является ли апломб Инессы наигранным, пусть и убедительным. Подозревая, какими изворотливыми методами делалась карьера в Империи и сколько человек недополучили свой кусок для обеспечения чьего-то взлета, Анисия кривилась, когда здоровалась с четой Гриф. Муж же Инессы и вовсе вызывал в ней тучные, неспокойные наплывы. Щит их благосостояния будто бы был для них неважен, естественен. Надежно установлен половинчатостью крестьянской реформы и запаян горько-меткими сказками Салтыкова-Щедрина.

Но все это, наверное, было бы неважно, если бы Инесса не была падчерицей отца Анисии. Известнейшего писателя, законодателя мыслей, рьяно переживающего о судьбах Родины Антанта, исписывающего страницы о несчастной доле крестьян и никак не улучшившего жизнь ни одного своего холопа. Его смелейшие эксперименты с запретными дотоле темами будоражили общественность и доводили ее до исступления, до бойкота, до отрицания и повального подражательства. Чего стоила только повесть о том, как отец ради женитьбы на новой женщине позволил малолетней дочери поплавать в озере ночью… И не спас ее, когда она кричала, думая об унаследованном ей недавно капитале. Общественность захлебывалась и наперебой утверждала, что гений писателя безграничен, ибо метания отталкивающего героя, не лишенного мужского шарма, перебитые жаждой обогащения и сладострастием, описаны чрезвычайно смачно.

Про самого же автора что только не печатали. Анисия морщилась всякий раз, когда ей напоминали об отце и о скандальной, трагической истории их с матерью расставания, после которого та не прожила и года. И вот теперь Анисия на необременяющем приеме встречает его названную дочь, которая к отцу ближе, чем сама Анисия, родная кровь! Которая девочкой жила с ним, пока Анисия терпела буйный нрав и несовместимые полюса Верховой, своей тетки и воспитательницы.

– Если не интересна даже древняя аристократия, – вонзила Инесса неодобрительно спустя секунду всех этих измышлений в голове Анисии, – я просто не знаю.

Павел, чей отец сделал состояние на мануфактурах, благоразумно окунулся в фужер.

Но Анисия встрепенулась, вдруг четко разобрав каждое слово в бесконечном разговоре, который обычно предпочитала не слышать. Ощетинившемся взглядом она вперилась в прозрачные бриллианты Инессы, с досадой поняв, что не разбирается в них. Слетело фантомное сожаление, что этот похвально выносливый организм (способный переработать за вечер не одну бутылку белого сухого) вынужден существовать в упаковке глазенок своего века, не обращая внимания на гниющий душок от института семьи. Мелькнула мысль, что кому-то в этой духоте становится тепло, пока она рисует себе трагедии безысходности. Хорошо еще, что с Павлом у них существовал невысказанный вслух сговор о необременительности их семейной жизни, которая, по мнению Анисии, вовсе существовала лишь для прочих, обращающих на нее чрезмерно пристальное внимание.

И тут же вновь распухла обида на Инессу, не подающую вида, что они своеобразные родственницы. Разумеется, она прекрасно знала об этом, как и о том, что связывало Анисию с Алешей, родным братом Инессы.

Впрочем, Анисия, стремясь возмутиться неприязнью к ней Инессы, не смогла распалить в себе это попранное чувство. В глубине души она даже одобряла Инессу за такое поведение в свою сторону. Но признаться себе в этом значило возродить боль воспоминаний. И она подавляла эти позывы, нацепляя на себя в ответ всю возможную беспардонность.

– Древние аристократы преуспели на том, что отняли все у земледельцев, – ответила Анисия, молниеносно пережевав все эти соображения и выводы.

Павел выверено рассмеялся, рыща, чем замазать бестактность жены.

В университетской среде студентки не привыкли сдерживаться. То были годы огромной честности перед остальными. Честности, а, значит, и уважения. Анисия всегда с нетерпением ждала будущего, как в детстве выжидала первый снег. Будущего, в котором рассеется выматывающая необходимость приспосабливаться к непобедимой иерархии, к универсальным ямам классических отношений. Чтобы не хотелось больше из месива бытия выпрыгнуть в лес, избегая мнений тех, кому виднее.

Инесса сделала вид, что не удивилась резкости Анисии.

– Что же, человек в наше время уже и не может честно заработать состояние, чтобы не быть обвиненным бог знает в чем? – отозвалась она продолговато.

Анисия почувствовала себя неказистой под вросшим дружелюбием этих сливовых глаз. В них ей чудилась смешинка, ведь Инесса присвоила не только отца и Алешу, которые принадлежали ей семейными узами. Она и к ее курьезному, но все же браку протянула свои костлявые руки.

– А крепостным вы что посоветуете? – спросила Анисия почти простодушно.

Инесса приспустила уголки своего внушительного рта.

– Ах, вот вы к чему клоните… – проскрежетала она. – Вы, видно, считаете, что я должна испытать угрызения совести, если родилась богатой? Что же вы мне предлагаете? Пойти в народ в рубище? Но не фиглярство ли это?

– Это в любом случае останется фиглярством, потому что и без гроша у вас останутся образование, манеры, выговор – весь скарб прошлой жизни.

– И что же?

– Я лишь хочу, чтобы вы слегка отвлеклись от упоения своим и чужим успехом.

Инесса смешанно рассмеялась, всячески демонстрируя, что Анисия перешла черту наглости.

Но Анисия неугомонно продолжала:

– Просто признайте, что вам просто повезло родиться в правильных семьях, а другим нет.

– Что ж, подобные суждения мне чужды! Если мы родились богатыми, значит, мы были достойны этого, – протрещала Инесса. – Сколько раз я уже слышала подобное от обделенных жизнью… Которым остается только зависть. А этих… Мне не жаль вовсе! Ленивых, пьющих…

– Особенно династия Морозовых – ленивая и пьющая!

– Вот видите! – зацепилась Инесса. – Вы же сами себе противоречите. Если смогли Морозовы, значит, не так плоха монархия.

– Это исключение… – с досадой обронила Анисия.

– Но кто виноват остальным, любезная Анисия?

Анисия гадливо выслушала это. Она знала рычаги, на которые нажимали в знатных семьях. С детства Инесса как аксиому воспринимала утверждение, что она – представительница экстраординарной, едва не богом избранной семьи. Обструганный образ охотницы за восторженными записями в альбом никак не лепился на живую хваткую женщину.

– Виновато отсутствие свободы, быть может? В первую очередь свободы подумать, что возможно что-то помимо скотской работы и размножения.

Она ожидала, что здесь Инесса свернет в аргумент, что в свободе люди становятся подонками, и почти потирала руки от удовольствия.

– Нам с детства только и талдычили, как наш класс во всем неправ и должен испытывать вину каждый свой вздох. И, знаете, что? Это только еще больше отдаляет нас от тех, перед кем мы виноваты. Уравниловка не работает, милая Анисия.

Дальнейшие салонно-журнальные изобличения прервал Павел, все безуспешно порывавшийся вставить словечко в перебранку и, наконец, преуспевший в этом.

2

Анисия наблюдала за продолжающимся ломаньем этих двоих. Горечь, что не может так же, в конце концов сожралась недоумением, как можно настолько оголтело высказывать свою физическую заинтересованность чужим телом. Загрязняла ей роговицы и подневольность положения Инессы, которое та то ли не осознавала, то ли с которым изначально смирились. А Павел и прочие вовсе действовали так, будто и Анисия, и Инесса имели собственные паспорта, а не были унизительно вписаны в паспорта своих мужей.

Во время необязательных улыбок и кивков, свидетельствующих, что она вовлечена в чуждую болтовню, Анисия все думала, что происходящее наполнением быть не может. Удушающее счастье отсутствия. Отсутствие стесанных ступней апреля с загибающимися от усталости пальцами ног. Нарезы чаепитий по расписанию… Прерываемые потрясениями империи, создаваемыми, как и комментируемыми, от точно такой же страшащей тоски.

В двадцать два года лица, устремленные на величественность Монблана, но думающие только о России, поразили уникальностью. А в двадцать восемь оказались ужасающе типовыми, а взгляды их почерпнутыми из одних и тех же источников. То, что бывало целью и смыслом в двадцать лет, сегодня вызывало лишь отголоски спазмов по утерянному. И не было больше неистовой пляски парадоксов с непокорным умом Алексея, запертого в унылой тужурке семинариста и послушного сына. Не было и слегка страшащего буйства Полины, умеющей переполнять собой комнаты. Из видимой пустоты друзья ее юности умели выуживать на свет жемчужины подлинного воодушевления, сулящего очарованные дали. И протягивали ей, не требуя платы.

Странно… сама Анисия была тогда менее счастливой, постоянно надо всем тряслась, робела и публично опасалась высказывать то, что ей казалось, будто она думает. Но была более… сочащейся, словно слепленной из природного материала. Находящей благоденствие в магической открытости миру, зацепке за сознание других. Более восприимчивой к малейшим изменениям черничной грозы.

Отчего собравшиеся сегодня говорили долго, громко, с перекатывающимися по лицам улыбками, но слова их выветривались через воронку вечера и ночи, не доживая до утра, как бы ни были горласты их авторы? Почему за увлекательными рассказами о детях, путешествиях по необъятным переливам захваченных культур, карточных выигрышах и изящных дебошах проступали лишь какие-то зарисовки людей? Быть может, Анисия просто скверно читала между слов и морщинок.

Ей вообще порой казалось, что период развития завершился. Пик чувствования и осмысления будто был пройден. Да и слишком много прежде они приносили боли и упадка сил. Поэтому она научилась блокировать их. Притерлись даже сожаления и стыд за то, как она поступила с Алексеем. Должно быть, мало кто из живых, а не начертанных на бумаге, способен самозабвенно любить кого-то годами надрывной трагедии. Что ж, теперь все шло ровно.

А за толстыми не протапливаемыми стенами не такого уж старинного особняка бурлила жизнь иная, подтачивающая эту каждодневную ненужность… Жизнь человеколюбивых идей и первых – недостаточных – детских садов.

Не прощаясь, Анисия покинула вечер. Открытый воздух столицы обдал ее обожженные щеки сдавленной свежестью. Она неспешно побрела по мостовой, сутулясь. Показалось, что кто-то идет следом. Это обязывало ее концентрировать мысли на чьем-то докучливом присутствии, а она и так ежеминутно была окружена то слугами, то родней Павла, то разноцветьем гостей. Анисия свернула на узкую улочку, чтобы перерубить навязчивость чужого присутствия. Шаги за спиной стали отчетливее. В пробивающемся опасении Анисия вновь выскочила на набережную и замерла над водой. Тишину вечера разбавляли лишь припорошенные перекрестками окрики возниц да расщепление воды о гранит. Черная вода будто сама рождала беспокойный, рыхлый ветер на своей расплавленной поверхности. Кто брел за ней? И брела ли она сама или топталась в бесконечно малой точке пространства, а ни прошлого, ни будущего не существовало, ровно как и ее самой?

3

Зловоние городских улиц, щедро сбагренных конским навозом, отодвинулось предвзятыми, убогими клочками почти шестилетней давности. Которые, все переврав, красочно вырвать из вечности могла только она одна. И Анисия с болезненным облегчением погрузилась в какое-то вневременное забытье, даже уже не чувствуя боль в плечах от долгой ходьбы. Заменить бы их на тугие корни – пусть себе болят.

Улучшенный воспоминаниями Алексей, более светящийся и гладкий, поравнялся с решительно вышагивающей Анисией.

– Как удивительно наблюдать вас без компаньонки.

Анисия торопливо взглянула на него.

– Вы не выглядите удивленным.

– Я хотел бы поговорить о том случае с… батюшкой.

Анисия почувствовала толчок в сердце, не желая вспоминать уродливую, дурно объяснимую сцену, свидетельницей которой она стала случайно. Сцену, когда молодой священник отец Сергий хватал Алешу за руку.

– Это не мое дело, – протараторила Анисия, опасаясь, что он заметит тяжелые агитационные листовки под ее пальто.

– И все же…

– Я никому не скажу, если вы об этом. Это не мое дело и не этих…

Алексей медлил, подбирая слова. Анисия с неудовольствием заметила в начале улицы жандармов.

– Я не понимаю, как вообще дошло до подобных объяснений… Но я не поощрял его.

Анисия впала в размягченную голубым зелень Алешиных глаз. Доверчиво – распахнутых, гармонично вписанных в узкое лицо с правильным носом. Конечно, он никого не провоцировал, ему и не нужно было. Сама подозрительная безгрешность его уже была нешуточной провокацией. О, в нем таилось куда большее, чем смиренный послушник!

Они молча прошли несколько метров. Даже мысли стали голыми от допущения, что Алеша бежит в само лоно иерархии от напора эпохи и ее потрясений.

И все же факт, что Алеша стал роковым увлечением для отца Сергия, рассмешил Анисию. Не сдержавшись, она хихикнула, а из ее подола на землю посыпалась бумага.

– Что вы за наказание на мою голову?! – беззлобно вскричала Анисия.

Совершившись, страшное событие почему-то уже не казалось таким ужасным.

Неотрывно глядя на голубые поблескивания жандармов неподалеку, Анисия вслепую начала собирать листовки, чувствуя пустоту опасности. Алексей присел на мостовую так, чтобы загородить ее своей аккуратной, но внушительной спиной. Анисия выжидательно смотрела на него, а он своим хладнокровием будто вселял в нее необходимые силы.

– Вы удивительно безрассудны, – только и сказал он, когда они благополучно добрались до назначенного места.

Анисия, пораженная своей сбывшейся убежденностью, что он будет держать язык за зубами, откликнулась не сразу.

– Разве это не вызывает у вас восхищение? – лукаво отозвалась она.

– Некоторые действия вашего образования – нет.

– Равняя всех нас под одну гребенку, не удивляйтесь, если мы так же лубочно будем судить о вашем брате.

– Именно это вы и делаете.

Анисия испытала смесь раздражения с бессилием, смешивающихся в абсурд, от которого хотелось щедро хохотать улыбкой восхищения.

– Нечего сказать, ваша выборочная мораль спасла меня! – воскликнула Анисия, на которую напала безрассудная откровенность с едва знакомым человеком – излюбленная тактика героев Достоевского.

Ее разъедал миф о духовной неполноценности атеистов, которого Алексей, очевидно, придерживался. И вытравить это из него, очистить его душу от сора показалось ей необходимым.

– Я искренне не понимаю, – насмешливо поведала Анисия, – как верующий может не быть социалистом. Истинно верующий, а не тот, кому выгодно удерживать власть царей нашими же обрубленными руками.

Алеша молча смотрел на нее. Она ждала, что он опровергнет ее чем-то коротким и весомо-емким, что разозлит ее, но с чем поспорить будет непросто. И с прихотливым упорством она пыталась врыться в его мозг, чтобы понять чужеродное для себя и надломить колоссальную разницу между ними. Трясина чужой веры слишком давно бесила ее нежеланием прислушиваться к очевидностям, кажущимся ей догматами. Алеша молчал, но Анисия с волнением отметила, что он не остался по-всегдашнему умиротворенным. Уже дважды за сегодня ей удалось вырвать его из этого святотатственного равновесия.

– Подумать только, – победоносно продолжила она, – что вопросы регулирования семьи вы считаете чем-то дьявольским только потому, что так вас учили. Но как бы вы ни старались, развитие не остановишь. Вы не понимаете, что отрицаемое вами все равно исполнится. А ваша позиция запомнится зловредностью и на руку вам не сыграет.

– Наша позиция работает тысячи лет, – с трудом вымолвил Алеша.

То, что незамужняя девица в разговоре с мужчиной затронула тему ограничения рождаемости, должно было ошарашить его. Но ведь должен же он был хоть когда-нибудь поражаться новизной, дьявольщиной запрещенного романа в одинокой комнате.

Раскрыв губы, Анисия отметила, как ему к лицу смущение, которое он по-детски пытался примять серьезностью.

– Вы слишком умны, чтобы быть глубоко верующим, – злорадно вскинула голову Анисия.

Ведь он никогда не услышал бы подобные перлы в догматах монастырских стен!

Алексей поморщился, но мягко.

– Это ошибка вашего восприятия.

– Или же вы пламенно убеждаете себя в этом, потому что вам страшно признать, что карамельные детские воспоминания пошли прахом.

– Откуда вам знать? – улыбнулся Алеша, вроде бы сохраняя благодушное свое расположение.

– А откуда знать вам? – спросила Анисия, вскидывая голову.

Алеша, невзирая на ее напыщенный вид, видимо сдерживал смех.

– Ваша оголтелая убежденность в собственной правоте была бы премила. Если бы вы за нее не критиковали других.

Анисия испугалась, что и правда комична в своей тепличности.

– Вы выработали себе репутацию безнравственности и бесчеловечности, – с трудом добавил Алеша, все же поддаваясь на ее очевидные попытки вывести ее на откровенность.

– Потому что в терроре мы увидели единственный путь как-то сломить эту монструозную машину.

– Вы не отрицаете грехов, повисших на вас?

– Не отрицаю. А вы найдете в себе силы признать, что непротивление злу порой рождает зло куда более суровое? Зло безнаказанности. Вы зашли в тупик, утонули в нем, поддерживая нежизнеспособность созданного вами уклада!

– Это не так.

Анисия закатила глаза.

– Почему же это не так? – переспросила она с нажимом.

Друг на друга они смотрели как на диковинку. Так викинги, вторгнувшиеся на территорию Британии, должно быть, смотрели на тамошних монахов. «Но мы ведь – род человеческий», – решил на это каждый.

– Быть может, я даже разделяю ваши идеи… Но флер всего движения, показушничества мне ненавистен!

Анисия приоткрыла рот.

– Да! Вы мыслите какими-то обрубленными категориями. Для вас верующий – это обязательно консерватор, который ничего не видит и не смыслит. Но мы такие же живые и настоящие, как и вы! Только не вешаем на себя ореол непонятых героев.

– Вы сами создали себе такую репутацию.

– Мы людей не взрываем!

– Людей ли?!

– Среди нас есть истинно праведные…

– Которые не противодействуют неправоте своих братьев. Значит, являются сообщниками преступлений.

– То же относится и к вам…

– …а должны примкнуть к нам! Вот в чем будет истинное христианство, чистое, сцеженное! Не революционер ли Иисус?

Алеша схватил себя за шею сзади.

– За нами будущее, как ни крути, – резюмировала Анисия, глубоко дыша.

– Демонизировав нас, вы не понимаете, что хотим мы того же, что и вы – кусочка счастья для всех.

– В том и дело! За что же вы нас так ненавидите? Мы ничем не хуже вас. Наше различие – в вашем христианском предубеждении, гласящем, что только вы являетесь оплотом высшей морали.

– А вы с удовольствием эту обязанность взвалили на себя.

– Просто вы тешите свое самолюбие выдуманной избранностью, – продолжала Анисия, будто вдохновляя французское войско на битву. – Чем гонимые христиане отличаются от гонимых революционеров?

Алеша опешил.

– Как вы… вообще можете сравнивать их?

– Могу, потому что ничем! Предметом туалета да обновленным лексиконом. Одни и те же проблемы! Одно и то же называется разными словами.

– Я отвечу, – ответил Алексей в волнении. – Отличаются индивидуальными чувствами и уникальным опытом. А с вашим подходом можно вообще все уравнять.

– Да и замечательно бы было. И на более высоком уровне все одно. Когда речь идет о судьбах стран и континентов.

– Это обесценивание всего человечества.

– Это история его.

Битье в кровяной поток идей, сцеженных из чужих жизней, возродил тлеющую веру Анисии в увлекательность существования, в непреодолимую движущую силу цивилизации.

– Все это – просто какие-то усредненные ни на что не влияющие высказывания… Сплошная философия.

Анисия с изумлением, которое удачно замаскировала выдержкой, переваривала эту отрезвляющую фразу.

– Признайте, что представителям церкви безразлична религия. Им важны только они – их спасение, их духовная чистота и превосходство. А более всего их кошелек, – все же продолжила она в какой-то упертой горячности, которую, даже идя на дно, не пожелала бы пресечь.

– Это недостойно вас. Слишком мелко, – ответил Алеша. – Вы, быть может, даже правы. Как прав в каком-то куске любой человек. Но всей полноты явления вы не видите.

Внутри Анисии что-то защемило. Неправдоподобность, скоротечность мига и небывалая кристальность мыслей, обычно подернутых оболочкой, словно и на них распростер свой яд тошнотворный столичный туман. Который глотал ее слова и превращал их в воду.

4

В зале суда было душно и шумно – как всегда, Анисия не запомнила деталей, сконцентрировавшись не на стружках событий, а на собственном их восприятии. Молодые люди, каждый на свой лад, показывали свою ученость и тотальное знание деталей дела. Девицы в суженых юбках платьев галдели и не без приязни поглядывали на Алешу. Он, прямой, настырно сжавший губы, сидел перпендикулярно остальным возле своей голгофы.

Следствие велось в невероятной спешке. Большинство причастных к роковому кружку вообще не было допрошено, а разъехалось по свои дворянским гнездам скандалить с отцами, вынувшими их из неминуемой беды.