Солдаты
Через оттаявшие ненадолго от включенной печки окна ПАЗика солдаты увидели проходную большого завода, дымящего красно-матовым выхлопом. Прапор сказал, что это огромный, крупнейший в стране металлургический комбинат. НТМК имени Ленина, а кого же еще! Вождь в привычном пальто стоял тут же у проходной – в виде, конечно, памятника с протянутой рукой. Дымил комбинат знатно. И, как узнали новобранцы впоследствии, не только он.
Сергей пытался воскресить в памяти все, что знал об этих краях. Вскоре был вынужден, впрочем, признать, что знал он немного. Почти ничего. Только разве что Урал – промышленный регион. С этим, подумал юноша, и связана такая загазованность, своеобразная визитная карточка города.
Позже он мог убедиться в том, что «замечательному на весь мир городу» и вправду было чем хвалиться. Прапорщик просветил, что в Нижнем Тагиле были сделаны некоторые важные научные открытия, родилось много чудес техники. Здесь, вдали от столиц и университетов, механики-самоучки, отец и сын Черепановы, построили первый в России паровоз. И железную дорогу к нему. Здесь слесарь Артамон Кузнецов изобрел велосипед, а мастер Иван Макаров задолго до Мартена и Бессемера нашел способ плавления стали. Здесь в годы первых пятилеток советской власти ударными, конечно же, темпами начал строиться Уралвагонзавод, на который в сентябре 1941 года столь же ударно был эвакуирован из Харькова танковый завод имени Коминтерна.
Была и еще одна изюминка в Тагиле. Исправительные колонии: № 12 строгого режима и № 13 – общего, № 5 – снова строгого и № 6 – снова общего, колония-поселение № 48, СИЗО № 3, лечебное исправительное учреждение № 51. Если бы каждое такое учреждение изобразить в виде бусины и нанизать их на ниточку, то получились бы неплохие бусы. Колоний и тюрем в Тагиле всегда было много. Освобождающиеся из них люди формировали население, контингент города. Вольные поселенцы занимали рабочие места на фабриках; кто-то возвращался к прежней жизни – грабил, насиловал; кто-то выбирал для себя жизнь альфонса. Все это не могло не отразиться на облике города, не наложить отпечаток на уклад жизни людей, их характеры, убеждения, отношение ко всему, с чем они сталкиваются.
Второй по значению визитной карточкой Тагила можно было смело назвать трубы. Десятки, если не сотни километров теплотрасс паутинными нитями тянулись через весь город: вдоль дорог, изгибаясь, как и положено, на поворотах, по пустырям и паркам, вдоль пешеходных дорожек, где необходимо, в местах, например, въездов во дворы, изображая собой своеобразную арку. Гирлянды труб настолько гармонировали с покосившимися и облезлыми зелеными, кое-где желтыми и даже красными двухэтажками, что не будь их, город, наверное, существенно потерял бы в плане архитектуры.
Где-то в середине пути на Тагилстрой, именно так назвал район прапорщик, призывники увидели огромный парк. Уже не новое, но роскошное здание, надо полагать, Дом культуры, красовалось на пустыре в его глубине. На фасаде висели красные транспаранты, которые нельзя было прочитать – далеко от дороги. За голыми деревьями виднелись какие-то сооружения, по всей видимости, детские площадки. Были они присыпаны снегом настолько, что не оставалось никаких сомнений – с самого лета здесь никого не было. Отсутствие протоптанных дорожек подтверждало догадку, а облезлые стены давно заброшенного забора – сложного, под стать Дому культуры сооружения из камня и металлической кружевной арматуры – предательски обнаруживали, чтобы не сказать, оголяли все то же уныние, которым и без того был пропитан город.
Последней достопримечательностью, мимо которой проехал солдатский автобус, был кинотеатр «Сталь». Стальная крыша с застывшим на ней снегом мелькнула в окошках и исчезла за поворотом, и после него уже ничего более не могло привлечь внимания, потянулись одна за другой одинаковые улицы с покосившимися времянками в два этажа и вездесущими трубами…
Скрип тормозов прервал спонтанную экскурсию. Здесь, на ухабистой тагильской дороге заканчивалась, даже можно сказать, неожиданно обрывалась гражданская жизнь. Редкие частные дома заканчивались, дальше было только неухоженное поле и за ним угрюмый лес. Автобус развернулся на пустыре и, присев на кочке, остановился у облупленного здания с вызывающе торчащей вверх черной трубой.
– Это шо, крематорий? – увидев на заднем дворе кучи угля, снова не удержался Петров.
– Дурень ты, Петров! – прапорщик уже успел запомнить фамилию. – Это баня.
– Ха, пацаны, ща нас всех помоют. Хрюшки будут блестеть, ё-моё, как у кота…
– Отставить разговорчики! Вышли и построились быстро в три шеренги, – Петров так и не успел закончить свою гениальную мысль про кота. – Справа по одному, пошел!
В сыром предбаннике новобранцев ожидали молодой офицер, младший лейтенант, и такого же воинского звания врач со змейкой на петлице. Через открытую дверь в маленькую комнату можно было увидеть еще двух солдат. Каптерщики, так их здесь называли, разговаривали между собой и делали вид, что салаги их не интересуют. Украдкой тем не менее поглядывали на приехавших и наверняка, как и все служивые, задавались вопросом, нет ли среди них случайно земляков.
Прапорщик забежал в помещение последним, закрыл за собой дверь. Его голос, манера говорить и даже осанка неожиданно изменились, голос стал более громким, манера – развязной.
– Та-а-ак, орлы, раздеваемся прямо здесь, бросаем свои шмотки в угол. Ближайшие два года они вам не понадобятся. Затем проходим в баню и хорошо моемся. Так, воин, я сказал все с себя снимать, трусы тоже. Или стесняешься? Ха… Здесь все свои. Гы-ы…
Поглядывая друг на друга, новобранцы начали не спеша снимать с себя одежду, устраняя, таким образом, признаки индивидуальности.
Для советского человека, тем более молодого, одежда значит очень много: на нее он не пожалеет никаких денег, терпеливо выстоит любую очередь, будет отчаянно экономить на всем остальном и легко отдаст тройную цену за любой попавшийся дефицит. Фирменные шмотки важны – они отличают их обладателя от всех других. Если шапка, то хотя бы не из кролика, на крайний случай ондатра, в идеале – норка; если перчатки, то непременно кожаные; если шарф, то, конечно же, мохеровый. Одинаковое мышление, всеобщее равенство на практике сталкивалось с ползучим сопротивлением, выражаемом, в том числе, в манере одеваться, в желании выглядеть по-другому, не как остальные.
И вот теперь здесь, в общей городской, ближайшей к воинской части бане, необходимо было с ней, частицей самого себя, расстаться. За два года отвыкнешь от привычных вещей, не наденешь их снова, все изменится; потеряются, не вернешь, ощущения, кем ты чувствовал себя в этой одежде – тот, бывший, гражданский забудется. Из армии вернется уже кто-то другой, совершенно не тот, кто нехотя стягивает с себя сейчас любимый пуловер. Вместо него в мире появится повзрослевший, прошедший испытания, матерый, может быть, с наметившейся щетиной, а может, даже и с усами, мужчина.
В армию, конечно, не надевают самое лучшее, скорее, наоборот. Каждому ясно, что вещи эти больше не пригодятся. И все же выбрасывается здесь не просто одежда, вместе с ней летит в угол нечто гораздо большее. Частичка индивидуальности…
– Пошевеливайтесь, – торопит прапор, – быстрее раздевайтесь, учитесь, теперь это вам очень пригодится.
Гора шмоток быстро растет в углу. Парни превращаются в безликую, одинаково бледную массу щуплых и костлявых, пухленьких и дряблых, длинных и коротеньких тел, безуспешно пытающихся за пошлыми шутками, тыканьем друг в друга пальцем, громким смехом и прочими необязательно удачными трюками скрыть свои неловкость и смущение.
В предбаннике ожидает парикмахер. Следующий этап чистилища.
– Да никакой он не парикмахер, ясень пень, тупо научился держать машинку в руках, и вот на тебе, уже и мастер, – это снова Петров. Он самый умный и, как всегда, все знает.
Парикмахер недобро зыркает на оратора:
– А ты, воин, специалист-разведчик, да? Иди-ка сюда, я те твой махровый язык подстригу.
Машинка громко, с перебоями жужжит и безжалостно выдирает клочки волос – все под ноль. Под тупыми ножами кривящиеся от боли орлы вмиг превращаются в общипанных воробьев, становятся еще более одинаковыми.
– Гы-ы… Ну у тя и рожа, брателло!
– Да ты на себя смотри, красавец, млин…
– Тебе подойдет кличка Черный квадрат.
– А тебе – Колобок! Я от бабушки ушел. Ха-ха…
В помойном, как называет его прапор, зале температура далеко не банная. Если б не горячая вода, почти кипяток, можно легко замерзнуть. Голыми ногами, быстро, как только можно, по холодному мокрому полу – здравствуй, грибок! – через пространство большого, вовсе не чистого помещения, мимо нелепых, как в морге, лавочек, обложенных дешевой, когда-то белой плиткой, во многих местах давно обломанной, отпавшей, а потому замененной на вовсе не белую – любую; вдоль стен, выложенных таким же невзрачным кафелем, щедро покрытых плесенью, мимо окон, до середины закрашенных белой краской, гостеприимно впускающих сквозняк, мимо всего этого и лучше всего с закрытыми глазами нужно поскорее пройти в парную. Здесь, спасибо тебе, банщик, по-настоящему жарко. Согревшись, парни выходят в зал, брезгливо морщась, мучаясь в догадках, кто перед ними пользовался этими серыми, из непонятного металла сделанными посудинами, берут в руки тазики, набирают воду и, стараясь не прикасаться к лавочкам, обливаются. Мыла нет, мочалок, может, оно и к лучшему, – тоже.
Через какое-то время дверь из предбанника распахивается, в ее просвете возникает знакомая физиономия прапорщика.
– Так, орлы, кончай хлюпаться! – не говорит, рявкает он. – Чего, как девки, намываетесь? Давай, на выход!
Салаги торопятся, нехотя выходят из скользкого зала, становятся в голопузую очередь. Кальсоны, «где желтое – там перед, где коричневое – зад», одной влажной, плохо простиранной кучей лежат тут же, на лавке. Передние, рассмотрев нижнее белье, удивляются: в ассортименте нет трусов. Как же без трусов, товарищ прапорщик? А так – без трусов, в армии носят кальсоны! Или ты не знал? Не знал, товарищ прапорщик. Здесь только одна пуговица на ширинке, все видно. А ты что, боишься, вывалится что-то? Ха-ха. Не потеряешь, не боись. Видно ему, понимаешь… Теперь до лета о трусах забудь, воин.
Кое-как напялив белье, воины по очереди подходят к каптерщику. Новенькая, ярко-зеленая и непривычно пахнущая форма уже готова, разложена по размерам.
– Голова? – старослужащие демонстрируют свою махровость, повидали службу, не вам, салаги, чета. – Чего глаза выпучил? Размер головы, спрашиваю.
– 56-й.
– 58-й тоже подойдет, – каптерщик с размаху насаживает на голову воина шапку, на два размера больше, чем тому нужно. Голова влетает в нее легко, нигде не задержавшись. Шапка виснет на ушах.
Портянки большинство из призывников видят впервые. С какой стороны к ним подходить, за какие концы брать, не имеет представления никто. Один из трех беседовавших в предбаннике солдат проявляет снисхождение: так, внимание, показываю один раз. Показал. Никто, конечно, ничего не запомнил, но это все же лучше, чем вообще ничего. Пробуют повторить, получается не очень. Ну, да ладно, нога в сапоге, а дальше будь как будет.
Следующее – шинели. Непривычно грубое сукно ложится на плечи. Пока что без погон, выглядит не очень. Не проблема, скоро будет исправлено. И ремни. Твердые, скользкие, ни разу не кожаные, из тупого какого-то несгибаемого материала с тусклой бляхой на конце. Ее предстоит вначале отчистить, а потом надраить. Все, процесс преображения разношерстной толпы в однотипную зеленую массу закончен.
– Выходи строиться! – голос прапорщика становится все уверенней.
С построением не ладится. Нужно стать в три шеренги, да еще по росту. Новобранцы долго путаются, нервно толкаются, неуклюже суетясь, меняются местами. Наконец, после долгих мучений, кажется, получается.
– Так, воины, теперь, слушай мою команду: «Р-р-разойдись!»
– Шо за идиотизм?! – Петров даже разводит руками от недоумения. – Строились, млин, строились…
Но прапор, похоже, другого мнения, говорит, что воин в первый же день хочет заработать наряд.
– Я те ща такой млин устрою, Петров! Вы должны научиться строиться. Это я вам только здесь, как в детском садике, все объясняю. В часть придем, никто там с вами сюсюкаться не буит. Ясно? Не понял: ясно?
– Да-а-а, – хором тянут призывники.
– Не да, а так точно!
– Так точно!
– Во-о-от, а теперь напра-во! Учимся правильно заправляться. Быстренько все сняли ремни и подтянули их, чтобы было видно, что вы воины, а не размазня.
Прапор идет вдоль строя, проверяет, затягивает каждому ремень – невозможно дышать, и снова командует:
– Равняйсь! Отставить. Равня-а-айсь! Смирно! Нале-во! Прямо, ша-а-агом арш! Р-р-раз, р-раз, раз, два, три…
На ходу нужно постоянно приподнимать рукой шапку, хоть как-то ее закрепить. Лысая скользкая голова предательски не держит новый убор – шапка под каждый шаг сползает на уши, на глаза, мешает смотреть, идти в ногу. Сапоги на ногах болтаются, портянки сбились уже на третьем шаге, понятно, что будут мозоли. Остается надежда на то, что идти недалеко. Шли, однако, минут двадцать.
КПП. Контрольно-пропускной пункт. Дежурный в белом полушубке с красной повязкой на рукаве и такими же красными щеками раскрывает ворота, откровенно рассматривает прибывших, слегка улыбается. Зеленые салаги.
Идти строем никак не получается, прапорщик то и дело кричит позади: в ногу идем! что вы как стадо баранов, подтянулись, в ногу, я сказал, в ногу! р-раз, раз, раз, два, три…
– Через плац к казарме, стой, раз-два! Справа по одному в расположение бегом марш!
Бегом? Зачем бегом? Призывники в недоумении снова оглядываются по сторонам. Прапорщик быстро объясняет, что отныне они будут передвигаться либо строевым шагом, либо бегом. «Итак, повторяю: бегом, марш!»
Так вот он какой, казарменный дух! Смешанные запахи кирзы, обувного крема и почему-то хлорки резко ударяют в нос. На «тумбочке» – дневальный, на стенах – какие-то плакаты, распоряжения, стенгазета, как же без нее…
– Внимание, воины! Быстро снимаем шинели, вешаем их в сушилке и выходим на плац строиться.
– Так мороз же, командир, холодно на улице. Чего без шинелей-то?! – отозвался на команду очередной смельчак.
– А те кто слово давал вообще? И не командир я тебе, а товарищ прапорщик.
– Товарищ прапорщик, а в туалет можно сходить?
– Можно Машку за ляжку. На гражданке. А в армии есть только слово «разрешите», ясно? В туалет здесь ходят по команде, а сейчас я сказал: выходи строиться. Бего-о-ом!
Пронизывающий ветер, казалось, поставил себе цель непременно загнать весь имеющийся в наличии мороз под тонкие гимнастерки. Первым выбежавшим на плац повезло меньше всего – пришлось, не двигаясь, ждать, пока выбегут остальные. Снять шинели в казарме для того, чтобы через весь плац в такой холод идти в столовую, – то еще сумасшествие. Но здесь это никакое не сумасшествие, все логично, небось, не в ресторан собрались, никто вам в столовой гардероб организовывать не будет, никто не намерен ждать, пока вы шинели снимете-наденете. Так что закаляйтесь, резвитесь, не унывайте, привыкнете.
Строились долго. Подносить руки ко рту, хоть немного согреть дыханием тоже нельзя, ушам от колючего ветра спасения искать негде. Потом так же долго отрабатывали команду войти в столовую. «Справа по одному». Кончится это когда-нибудь?!
В столовой новобранцев встретили сержанты, каждый свое отделение, у своего стола. Серьезные лица, начищенные сапоги, аккуратные, со стоячим воротничком гимнастерки. Привычным движением руки поправляли мягкие настоящие кожаные ремни и ожидали «ду́хов»[2]. Вбежавших с мороза иссиня-лысых солдат рассадили по десять человек на лавках, по пять с каждой стороны. В середине стола возвышался большой, неуклюжий и невзрачный чан, наполненный, как оказалось, непонятной жидкостью. Первое. Рядом в такой же емкости – каша. Второе.
– Раздатчики пищи, встать! Приступить к раздаче пищи.
Раздатчики – это те, кто волею случая оказался за столом посередине, третьим от края. Они должны встать по команде и налить каждому суп, тарелки стоят стопочкой на краю стола, а когда будет покончено с первым, так же поровну разделить кашу.
Время на прием пищи для всех одинаковое, для раздатчиков пищи его остается значительно меньше, пока они раздают порции, другие вовсю лопают. Через короткое время для всех одновременно и всегда неожиданно звучит команда: «Закончить прием пищи. Крайние столов встать, убрать посуду!» Доел – не доел, никого не волнует.
Первый обед в армии – всегда шок, никто из новобранцев не подозревает, что на прием пищи отводится столь мало времени. Правильней сказать, вообще не отводится. Только-только, кажется, раздали суп, только ложки смочили, как вдруг: «Закончить прием пищи!» Многие порции остаются нетронутыми, крайние столов уносят посуду в мойку, на подоконнике образовывается гора тарелок с недоеденной кашей – и все, обед закончен, выходи строиться…
В казарму «духов» вели уже сержанты. Прапор отчитался и пошел в сторону КПП. Домой. Отсыпаться.
Сколько новых слов пришлось выучить за один день, «разрешите» – не в счет. Еще вчера не подозревали новобранцы о наличии понятия «раздатчики», а теперь это чуть ли не жизненно важно. Несколькими минутами позже – еще одно. Подшива – кусочек белой материи, которым подшивается ворот гимнастерки. Только сейчас парни заметили, что у всех сержантов воротнички белые. По сравнению с ними салаги – они же «ду́хи» – выглядят как подстреленные вороны: тонкая шея в не по размеру большом вороте зеленой гимнастерки, на котором отсутствует подшива.
Подшиться – это непросто, подшиться – целое искусство. Приложить подшиву к вороту гимнастерки и как-нибудь прихватить все это дело белыми нитками – не пойдет. Можно исколоть себе все пальцы, материя хаки – грубая, а толково пришить подшиву так и не получится.
– Ну ё-моё, чё это за фигня, какой демон это придумал? – бурчали себе под нос молодые солдаты.
– А ты, воин, меньше языком лязгай, целей будешь, и подшиваться быстрей научишься, – явно сдерживает себя сержант, давая понять, что все основные занятия еще впереди. – А ты, фиксатый, чего лыбишься, что там у тебя с погонами?..
Пришить погоны к гимнастерке оказалось еще сложнее. Они тугие и толстые, иголке проще проткнуть палец, чем прошить погоны. Хуже всего, когда ты уже их пришил и получилось неровно. Нужно заново их оторвать и попытаться пришить ровнее. Никаких наперстков, разумеется, нет и быть не может. Благо, пуговицы на кителе металлические, можно пользоваться ими вместо наперстка.
На ужин шли уже подшитыми и с погонами. Худо-бедно, пристроили их на место. Столовая на этот раз была заполнена солдатами. Все подразделения вернулись с работы, «духов» заводили последними, после того, конечно, как изрядно подержали на морозе.
– Справа по одному – марш!
Появление зеленых вызвало необычайное оживление в зале. Старослужащие приветствовали их улыбками и настоятельным советом.
– Ду-у-ухи, вешайтесь! Ха-ха-ха-ха… – слышалось отовсюду.
Последние, в свою очередь, не понимали, отчего им рекомендовалось именно повеситься. Наученные обеденным опытом, они накинулись на еду, ничего не слыша и не видя вокруг. Вскоре прозвучало, на этот раз уже ожидаемое, «закончить прием пищи». Новобранцы, конечно же, не успели этот прием закончить, хоть и глотали, не жуя, спина – буграми. Благо, на этот раз хоть что-то успели в себя втолкать. Небось, переварится как-нибудь. Грустным взглядом провожая тарелки с недоеденными порциями, шумно встали. Закончить – значит, закончить. И снова плац, и снова в одних гимнастерках.
«Поверка» стала следующим словом после раздатчиков пищи, «духов» и подшивы, которое в этот день нужно было понять, принять и запомнить. А потом, совсем уже вечером, – взлётка. Так окрестили длинный коридор в казарме, где как минимум дважды в день выстраивается рота. В расположении, так это называется на армейском языке, полагается строиться в две шеренги. Повзводно. Дежурный по роте встал посредине взлётки лицом к личному составу, взял в руки журнал и начал монотонно читать:
– Младший сержант Стремов?!
– Я! – звучит в ответ с фланга.
Когда воин слышал свою фамилию, ему следовало громко и незамедлительно крикнуть «Я». Солдаты вытянулись в струнку, подняли подбородки, напряженно слушали.
– Рядовой Карпов?!
– Я!
– Рахманбердиев?
– Я!
– Абашидзе?!
– Я!
И так все 115 человек…
После переклички воинам положен отбой. На него отводится 45 секунд. Отбиться – значит, в течение этого времени добежать до кубрика, протиснуться к своей кровати, там раздеться, аккуратно, чтобы у сержанта претензий не было, сложить форму, заправить портянки в сапоги, расправить постель, лечь в нее и укрыться.
Расположение кубриков, тесно заставленных высокими кроватями, двухъярусными, с обязательным табуретом возле каждой, узенькие проходы между ними и не менее узкая, два человека едва расходятся, взлётка совершенно не способствуют достижению поставленной цели. Никого все эти нюансы не интересуют, сержанты рассредоточиваются по кубрикам, каждый возле своего отделения и ждут команды дежурного, который на манер ведущего на боксерском ринге громко с растяжкой кричит: «Внимание, р-рота-а-а! Со-о-орок пять секу-у-унд… Отбой! Пять секунд прошло…»
После короткого, обрезанного «Отбой!» взлётка превращается в кишащий муравейник. Воины срываются с места, сбиваясь в кучу, бегут по узкому коридору. Большинству из них для того, чтобы добежать до своей кровати, нужно покрыть немалое расстояние. Лысые головы мелькают под тусклыми лампами коридора. В узкой двери затор, суетливость нарастает, она мешает, командиры отделений кричат: двадцать пять секунд прошло, тридцать, тридцать пять… Бегущие пытаются раздеться на ходу, кто-то умудряется снять и сапоги. Если это удается, то портянки начинают болтаться, путаться под ногами, препятствуют движению и мешают другим, сапоги теряются, на поиски их тратятся драгоценные секунды.
Во взорвавшейся кутерьме кто-то обязательно падает, через него перепрыгивают бегущие, кто-то, конечно, неловко на него наступает, каждый спешит в кубрик, а добежав до кровати, не может торжествовать, ибо впереди вторая половина дела – все снятое с себя аккуратно требуется сложить на табурет, заправить портянки, ровненько обмотать вокруг голенищ сапог, и только после этого улечься на скрипучую кровать. Но и после этого расслабляться не стоит – обстоятельство, что кто-то уложился вовремя, вовсе не означает, что успели все. А раз не успели, то процедура повторяется: внимание, рота, подъем! И все сначала много-много раз, до тех пор, пока за 45 секунд не отобьются все.
Наконец, кажется, получилось, успели все, все улеглись. Дежурный проходит по кубрикам, смотрит, ровненько ли стоят табуреты, правильно ли заправлено обмундирование. Нет, неправильно. Обязательно кто-то найдется. Рядовой Удод не успел снять сапоги. Его голени, паренек он довольно тучный, слишком толсты, чтобы отбой стал для него простой процедурой. И вот он скачет на одной ноге у кровати, пытаясь стряхнуть с другой сапог. Сержант подходит к нему и какое-то время тяжелым взглядом смотрит на его старания. Молодой от этого еще больше паникует. Подойдя вплотную, почти в самое ухо взводный кричит:
– Отбой, солдат! Отбо-о-ой!
– Ну, так… с-с-сапоги… это… снять не могу.
– Насрать мне на твои сапоги, – еще громче орет сержант. – Если я сказал отбой, это значит отбой! В кровать, бы-ы-ыстра-а-а!
Воин ложится поверх грубошерстного синего одеяла с тремя черными полосками. Ложится, как есть, в сапогах.
– Отбой, товарищ солдат, это значит, лечь в кровать и укрыться одеялом, – расплывшись вдруг в довольной улыбке, переходит на вежливый тон сержант. – А то еще простынете, Родине вас лечи потом, – и дальше снова на «ты»: – Че зеньки-то выпучил, Удод? Расправляй постель, говорю!
Дрожащими руками воин стягивает одеяло, ложится под белую простынь, но сапоги укрывать не спешит, двумя толстыми колбасками свешивает ноги сбоку кровати.
– Укрывайся полностью, солдат, ножки застудишь, – не ценит его благоразумия сержант.
Рядовой Удод смотрит на командира обезумевшими глазами. На фоне полнейшей тишины тот дышит ровно и громко.
– Мне повторить? Или, может, помочь тебе, кабан ты толстый?
Солдат, наконец, подчиняется – начищенные вязким кремом сапоги скрываются под белой простыней.
– Слушай мою команду: напра-во! Я тебе, тебе говорю, пузырь, поворачивайся набок – напра-во, блин, раз-два, – рядовой Удод подчиняется, грузно, качая кровать, поворачивается набок. – А теперь на месте шагом марш!..
Лежа на боку, воин начинает маршировать. В постели. Обе его простыни сбиваются в ногах, мажутся сапожным кремом, превращаются в черно-белое месиво.
– Стой, раз-два! – наконец, проявляет жалость сержант.