Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления
Более того, перспектива иностранной интервенции вселяла в крестьян надежду на избавление от коммунистического засилья: «Скоро будет война, и тогда начнем бить коммунистов и комсомольцев…»; «Война неизбежна, но на нас пускай коммунисты не надеются – воевать не пойдем»; «Как только откроется война, то мы красным войскам будем стрелять в тыл»; «Казачество округа (Вийский округ Астраханской губернии. – Ред.) живет надеждой на скорую войну и переворот: «Только бы вспыхнула война, дали бы нам оружие, мы бы знали, что делать». Подобных свидетельств многие и многие тысячи хранятся в Российском государственном архиве социально-политической истории.
Если такими были настроения деревни даже в относительно спокойном и сытном, по советским меркам, 1927 году, то в ответ на кампанию 1928–1932 гг. по насильственному изъятию хлеба и колхозному закрепощению крестьян их протест принял форму активных антиправительственных выступлений.[56] Согласно данным ОГПУ в 1928 г. таковых было 1027, в 1929 г. – 1307, а в 1930 г. – уже 13754, в которых только в январе-апреле приняло участие порядка 2,5 млн. человек. 176 из этих выступлений характеризовались как «ярко выраженные повстанческие». Отряды повстанцев действовали в Киевской, Воронежской, Орловской и Брянской областях, на Ставрополье, Кубани и Дону, в горном Дагестане и многих областях Казахстана и Средней Азии, в Сибири, Якутии и на Дальнем Востоке. Росло также число терактов: с 9093 в 1929 г. до 13754 в 1930-м. Только в 1930 г. органы ОГПУ привлекли по делам об участии в антиправительственных выступлениях 179620 человек, 20 тысяч из которых были расстреляны (без учета арестованных и расстрелянных по Казахстану и Восточно-Сибирскому краю) [43, с. 787–788]. Мирный протест принял форму почти полного изгнания крестьянами коммунистов из низовых советских органов, включая и уездные, которые находились в пределах их политической досягаемости.[57]
Напуганный размахом этих выступлений, в начале марта 1930 г. Сталин дает коллективизаторскому шабашу «задний ход» публикацией статьи «Головокружение от успехов», приоткрывшей возможность выхода крестьян из ненавистных колхозов. Объясняя необходимость этого шага, в секретном циркулярном письме в начале апреля 1930 г. ЦК ВКП (б) сообщал: «Если бы не были незамедлительно приняты меры […] мы бы имели теперь волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших «низовых» работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение». Продолжение ошибочной политики, говорилось в письме, ведет к превращению антиколхозных выступлений в антисоветские, а широкое применение армии в борьбе с крестьянским протестом сказывается на ее лояльности властям [43, c. 365–370].
Действительно, в 1932 г. особыми отделами ОГПУ в частях Красной Армии было зафиксировано свыше 300 тысяч антисоветских высказываний, в 1933 г. – почти 350 тысяч, из которых 4 тысячи носили характер угроз повстанческой деятельности. В 1932 г. эти угрозы материализуются, например, в ходе очередного восстания на Кубани, к которому присоединяются и красноармейцы. Роптали отнюдь не только «нижние чины»: в 1933 г. в антисоветских высказываниях были уличены свыше 100 тысяч командиров и воинских начальников [2, c. 896]. Картина станет понятней, если учесть, что в то время численный состав армии, флота и авиации составлял 604 тыс. человек. Как отмечал историк В. П. Попов, «для солдатской массы, вышедшей преимущественно из крестьян, неизгладимой осталась жестокость насильственной коллективизации и раскулачивания. Многие военачальники Красной Армии разделяли подобные настроения…» [44, с. 85]. Не на стороне коммунистического режима были симпатии и другого контингента офицерского корпуса – пошедших по различным причинам на службу к большевикам офицеров императорской армии.
Вообще говоря, мы ничего не поймем в мотивах принятия Кремлем тех или иных внешнеполитических решений, не учитывая внутриполитического положения в стране и состояния ее вооруженных сил. Между тем, в работах отечественных авторов по истории международной деятельности СССР эти наиважнейшие аспекты проблемы упорно не замечаются и потому остаются неосознанными широким читателем. Это касается и ранее упомянутого нами основополагающего факта: с середины 20-х по середину 30-х годов у Сталина фактически не было армии. Не держа этого факта в уме, не понять, например, причин паники, охватившей режим в недели «военной тревоги» 1927 г., и последовавших за этим серьезных корректив в международной деятельности СССР. Как и того, почему именно в 1932 г. Москва в авральном порядке заключает договоры о ненападении с Францией, Польшей, Финляндией, Эстонией и Латвией. В этом ключе надо рассматривать и отношения внутри треугольника СССР-Германия-западная коалиция.
В подтверждение приведем два свидетельства, по времени окаймляющие интересующее нас десятилетие. Первое из них – заключение комиссии ЦК РКП (б), изучавшей в начале 1924 г. состояние РККА. В заключении отмечалось: «Красной Армии как организованной, обученной, политически воспитанной и обеспеченной мобилизационными запасами силы у нас нет. В настоящем виде Красная Армия небоеспособна» [цит. по: 47, c. 301]. Через десять лет, осенью 1934 г., в резолюции, принятой по докладу наркома обороны Ворошилова, Политбюро признало, что «без радикального устранения объективных причин, создающих непроходимую пропасть между советской властью и многомиллионной массой крестьянства, невозможно положиться не только на мобилизуемую в случае войны РККА, но даже на ее основное кадровое ядро» [Цит. по: 50, с. 458]. В промежутке между двумя этими датами, в конце декабря 1926 г., начальник Штаба РККА М. Тухачевский докладывал высшему руководству государства: «Ни Красная Армия, ни страна к войне не готовы».[58]
Однако лучше всех комиссий реальное состояние армии выявила война с Финляндией. Насколько неудовлетворительным оно было можно судить по весьма необычному документу – «Акт о приеме Наркомата Обороны Союза ССР тов. Тимошенко С. К. от тов. Ворошилова К. Е.», появившемуся в связи с отставкой Ворошилова с поста наркома и назначением на него Тимошенко. Среди десятков направлений военной работы (боевая и политическая подготовка личного состава различных родов войск, вооружение, средства связи и транспорта, медобслуживание и материально-техническое снабжение и т. д.) удовлетворительными были названы только укомплектованность и вооружение конных частей [75, c. 193–209]. Очевидно, что пребывавшая в таком состоянии армия не могла выполнять функцию инструмента наступательной внешней политики и представляла собой угрозу скорее для самого режима,[59] чем для его вероятных противников из числа великих и не только держав.
Немногим лучше, чем у крестьян, были материальное положение и, следовательно, политические настроения рабочих. Еще не достигнув в 1928 г. в целом показателей 1913 г., их жизненный уровень начал вновь резко падать. Это стало результатом массовой безработицы (до 15 % от числа занятых), применения неквалифицированного и подневольного труда, повышения норм выработки, закрепления рабочих за фабриками, внедрения системы штрафов и принудительных госзаймов, а также возвращения карточной системы распределения из-за хронического товарного голода, достигшего гигантских масштабов. В итоге, в 1940 г. норма среднедушевого потребления в СССР была на 15 % ниже показателя 1913 г.
Конечно, в результате идеологической работы и благодаря сравнительной доступности социальных лифтов в стране постепенно формировалась советская политическая нация. По подсчетам Л. Д. Троцкого перед войной она, однако, составляла лишь порядка 8–10 процентов населения [19, c. 565] и не могла кардинально изменить в целом антагонистический характер отношений общества и власти. При этом постоянное ужесточение курса партии в сфере политики, экономики, социальных и религиозных отношений плодил активных противников режима из числа еще вчера аполитичных слоев населения. Эти явления получили такой размах, что вынудили Сталина подвести под них «теоретическое обоснование» в виде тезиса о неизбежности обострения классовой борьбы в период развернутого построения социализма в СССР.
Войну 1928–1933 гг. крестьянство, оставленное без политического и военного руководства и плохо вооруженное, проиграло, потеряв на ней несколько миллионов человек. Теперь его надежды на избавление от ужасов коммунистической деспотии возлагались – и об этом ОГПУ регулярно информировало партийную верхушку в своих обзорах о настроениях среди населения – на помощь извне, главным образом со стороны Англии, Франции, Польши и даже Папы Римского, а на Дальнем Востоке – Японии и США. В обзорной записке Секретно-политического отдела ОГПУ за 1930 г. отмечалось, что в войне крестьян с коммунистическими властями «все отчетливее вырисовывается повстанческая линия борьбы с установкой на решительное выступление к моменту ожидаемой ими интервенции» [43, с. 787]. Советская пропаганда сама способствовала распространению этих настроений, напирая на классовый характер будущих войн империализма с СССР, якобы во имя свержения коммунистической власти. А против этого миллионы Макарычей и Федорычей ничего и не имели, более того, связывали с интервенцией надежды на собственное освобождение.
Крестьянская Вандея и военно-политическое планирование
Следует отметить, что испытывавшийся Кремлем ужас перед крестьянской Вандеей руководил всеми его решениями и действиями в сферах военной и внешнеполитической подготовки к будущей войне. В этой связи, прежде всего, должно упомянуть о советской военной доктрине, квинтэссенцией которой был лозунг «бить врага на его собственной территории». После похмелья 1941 года эту доктрину стали называть продуктом предвоенных шапкозакидательских настроений «стратегов» уровня Ворошилова и Буденного. Однако утверждали ее отнюдь не названные деятели; истинные же авторы исходили из глубокого и ясного понимания природы руководимого ими государства и его вооруженных сил.
Как легендарный Ахиллес, к началу 1940-х гг. в военном отношении СССР стал трудно уязвимым благодаря немереной глубине стратегической обороны, значительному потенциалу военного производства и самообеспеченности ресурсами, а также огромному призывному контингенту. В войне на истощение ему не имелось равных в Европе. Советской «ахиллесовой пятой» было шаткое внутриполитическое положение. В условиях мира правящему режиму еще удавалось удерживать власть в своих руках, пусть даже методами невиданных в истории человечества репрессий. Положение менялось кардинальным образом, как только иностранные войска вступали на территорию СССР. По глубочайшему убеждению Сталина, при таком развитии событий его власти приходил неминуемый конец. Наступающий противник и отступающая Красная Армия несли от границы вглубь страны благую для миллионов ее обитателей весть о скором конце ненавистного режима, и эта весть сама по себе становилась призывом к саботажу военных усилий властей или даже активным действиям против них. Десяти процентов «советской политической нации» было явно недостаточно, чтобы переломить подобный ход событий.
Именно поэтому во всех известных на сегодняшний день документах уровня стратегического планирования, начиная с конца 1940 г., допускалось только кратковременное тактическое проникновение войск наступающего противника на территорию СССР. По-хорошему же от РККА требовалось «упредить противника и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания», или даже «обеспечить на деле полное поражение противника уже в тот период, когда он еще не успеет собрать все свои силы». Данная задача ставилась из документа в документ, и заключительным аккордом стала Записка наркома обороны К. С. Тимошенко и начальника Генштаба Г. К. Жукова Сталину от 15 мая 1941 г. В ней содержались предложения о нанесении упреждающего удара: «Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность упредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативу действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск» [128, с. 54–55; 143, с. 216]. В масть этой Записке попадает Директива о политработе в войсках, утвержденная Главным военным советом 20 июня 1941 г.: «Каждый день и час возможно нападение империалистов на Советский Союз, которое мы должны быть готовы предупредить (выделено нами. – Авт.) своими наступательными действиями». Таким образом, лозунг «бить врага на его собственной территории» был честным переложением на язык ротного «Боевого листка» самой сокровенной военно-политической тайны режима.
Впрочем, сегодня эту тайну изо всех сил хотят вновь «засекретить». Указывают на рабочий, неофициальный статус Записки от 15 мая, поскольку на ней нет подписи Сталина и печати Политбюро. Мол, все это просто досужее мнение одного наркома обороны и одного начальника Генштаба, идущее, правда, в разрез с главной военно-политической установкой вождя – тирана. Обсуждать серьезно эту версию бессмысленно. Спасибо историку М. И. Мельтюхову, который детальнейшим образом рассмотрел данный вопрос, в том числе под углом существовавшего тогда порядка делопроизводства [16, c. 373–376]. Приводят и такой аргумент: зная о слабости Красной Армии, Сталин не осмелился бы начать войну летом 1941 г. К сожалению, вопросы войны и мира решались не им одним, но и Гитлером. А тот сконцентрировал на советской границе огромную армию. Поскольку собственное бездействие ничего изменить не могло, не правильнее ли было в этой ситуации воспользоваться многочисленными преимуществами нападающей стороны и за этот счет компенсировать, хотя бы частично, имевшиеся недостатки?
Если же посмотреть на политическую сторону вопроса, советское руководство присвоило право на превентивный удар уже давно и прочно. Из цитат Маркса, Энгельса и Ленина о праве пролетариата на превентивные наступательные войны можно составить целый том. Не о том ли говорил и Сталин в 1925 году, рассуждая о гире, которую СССР бросит в подходящий для него момент? Не о таком ли порядке – по собственному выбору – вступления в войну он говорил на заседании Политбюро 19 августа? А что имел в виду начальник Политуправления РККА Л. З. Мехлис, провозгласив на Главном военном совете (см. ниже), что «инициатором справедливой войны выступит наше государство и его Рабоче-Крестьянская Красная Армия»? И не является ли стратегия «активной обороны», утвержденная на этом военном совете в качестве основной для РККА, простым эвфемизмом превентивного нападения? Безусловно, является, и чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на однозначно наступательный характер военных действий в отношении, скажем, Финляндии, которые советские документы стратегического планирования обозначают термином «активная оборона».
Эпоха пакта-39 в силу его противоестественного характера не имела шанса завершиться ничем иным, кроме как войной между его участниками, ибо сосуществовать рядом бесконечно долго они не могли ввиду геополитических и идеологических противоречий. (Слава богу, с этим, кажется, никто не спорит!). Уступить безжалостному, нацеленному на твое уничтожение врагу привилегию выбора времени, направления и всех прочих обстоятельств начала военных действий, – такой куртуазности ожидать не только от Гитлера и Сталина, но от любого здравомыслящего государственного деятеля нет причин. Это уже вопрос законного права государства на самозащиту, в том числе в превентивном порядке. Поэтому автору непонятно фанатичное ожесточение, с которым наша «государственническо-патриотическая» историография не признает за Советским Союзом права на упреждающий удар по государству-агрессору, развязавшему новую мировую войну. Если только тем самым она не пытается скрыть тот факт, что при принятии самого важного решения за все время своего нахождения у власти Сталин, а шире – Кремль, однозначно и позорно обос. лись.
Впрочем, ситуацию можно отобразить в несколько иных терминах. Военная наука знает и такой вид боевых действий, как встречный бой. В таком бою нет жертвы нападения – обе стороны являются нападающими; при этом не имеет ни малейшего значения, кто из них первый произведет выстрел. Весь год после разгрома союзников, с июня 1940 года по 22 июня 41-го, СССР и Германия двигались – в смысле политической и военной подготовки – навстречу столкновению; время их столкновения определялось исключительно скоростью этого движения и вынужденными остановками в пути: из-за полета Гесса – для СССР, и югославской кампании – для Германии (см. ниже).
В наступательном характере советской военной доктрины отразился также обретенный в годы гражданской войны опыт руководства крестьянской по составу армией в условиях по-разному складывавшегося положения на фронтах. Было установлено, что сформированные из насильно мобилизованных крестьян воинские части при отступлении быстро выходили из подчинения командованию, проявляли склонность к массовой сдаче в плен и дезертирству, а то и к избиению командиров и переходу на сторону врага. С другой стороны, те же самые части в условиях наступления были управляемыми и вполне стойкими в бою. Эти особенности внутриполитического положения режима и вытекающие из них специфические характеристики его вооруженных сил неизбежно приводили Кремль к заключению, что отступающая армия была не только не нужна ему по определению, но представляла самостоятельную угрозу. Соответственно, задачей политического руководства было поставить армию в положение, исключавшее возможность стратегического отступления вглубь страны.
Имелось ли у Кремля решение этой проблемы? Имелось, и весьма остроумное. Убежать от угрозы интервенции и сопутствующей ей гражданской войны Сталин мог, но не куда-то назад, поскольку глубокого социально-политического тыла у его режима не было, а исключительно – вперед, на запад. Надо только было нанести по внешнему врагу упреждающий удар. Этим ударом решались все проблемы Кремля. Прежде всего, устранялась главная угроза – детонации внутриполитического взрыва в результате начала иностранной интервенции. Далее, наступающую Красную Армию, в отличие от отступающей, можно было удержать в подчинении руководству страны. Находясь в европейском походе, она, кроме того, будет изолирована от политически вредного влияния крестьянской массы, а та останется безоружной, т. е. беззащитной и неопасной. Наконец, полностью выводилась из игры так страшившая Сталина антибольшевистская эмиграция. Т. о. для Кремля нападение было оптимальным способом самозащиты.
Отсюда становится понятно, почему проходивший в апреле – июне 1940 г. в Кремле с участием высшего политического руководства страны Главный военный совет РККА утвердил в качестве официальной стратегию наступательной войны, в советской терминологии – «активной обороны». Приведем несколько из сонма прозвучавших на нем высказываний на эту тему:
«Мы должны воспитывать свой комсостав в духе активной обороны, включающей в себя и наступление. Надо эти идеи популяризировать под лозунгом безопасности, защиты нашего отечества, наших границ». (И. В. Сталин);
«Наша армия готовится к нападению, и это нападение нужно нам для обороны…Мы должны обеспечить нашу страну не обороной, а наступлением». (Командующий войсками Ленинградского военного округа, в ближайшем будущем начальник генштаба РККА командарм К. А. Мерецков);
«Мы будем обороняться только наступлением и бить противника и этим самым оборонять свое социалистическое отечество и его границы». (Командующий 1-м стрелковым корпусом комдив Д. Т. Козлов);
«Инициатором справедливой войны выступит наше государство и его Рабоче-Крестьянская Красная Армия […] Всякая наша война, где бы она не происходила, является войной прогрессивной и справедливой». (Начальник Главного Политуправления РККА Л. З. Мехлис) [46, док. № 77].
«Об обороне нельзя было и говорить, так как всем внушалась доктрина громить противника на его же территории», – вспоминал много позже тогда заместитель наркома внутренних дел СССР, а впоследствии председатель КГБ СССР И. А. Серов [151, c. 71].
Возвращение после двадцати лет вынужденного «оборончества» к наступательной концепции советской военной и базирующейся на ней внешней политики стало к концу 30-х годов, с кремлевской точки зрения, необходимым и целесообразным. Необходимым – ввиду дестабилизации положения в Европе, а целесообразным – с учетом открываемых этой дестабилизацией перспектив. После многолетнего терпеливого ожидания начавшаяся война вновь предоставляла Кремлю возможности, которыми советская Россия не сумела в полной мере воспользоваться в 1918–1923 гг. по причине недостатка сил.
В стратегии drang nach Westen задача режима по самосохранению идеально совместилась с тактическими (на ее фоне!) целями провоцирования европейской войны и, следом, социальной революции; причем достижение этих заветных целей всей международной деятельности партии большевиков было одновременно и средством уцелеть в противостоянии внешнему и внутреннему врагу. Заключение договора о ненападении, разработка секретных приложений к нему, подготовка планов военного выступления на запад, наконец, проектирование мировой революции, – все это были, как в сказке о Кощее, только ларец на дубе, заяц из ларца, утка из зайца, яйцо из утки. Иными словами, мероприятиями, имевшими в определенной степени самостоятельное значение, но по существу игравшими подчиненную, служебную роль по отношению к главной задаче – выживанию режима.
Война и армия
Как известно, в яйце находилась еще игла, на кончике которой и таилась Кощеева смерть. 22 июня кремлевский коллективный кощей решил, что кончик сломан. Являвшееся ему в большевистских кошмарах видение о смычки внешнего и внутреннего фронтов войны против коммунистического государства с каждым прошедшим днем, с каждым пройденным врагом километром все явственнее обретало реальные очертания в фактах стремительного развала армии и вполне позитивного отношения населения оккупированных территорий к приходу германских войск. Здесь и следует искать объяснение сталинской мольбе о пощаде, обращенной к Гитлеру в конце июня 1941 г. Поскольку последний факт остается для многих неизвестным, остановимся на нем подробнее.
В августе 1953 г. по требованию высшего партийного руководства знаменитый чекист П. А. Судоплатов подготовил пояснительную записку о сталинском поручении, переданном ему в конце июня 1941 г. через Л. П. Берия. Он должен был выйти на Гитлера через болгарского посланника в Москве И. Стаменова с неофициальным предложением о немедленном заключении мира в обмен на территориальные уступки со стороны СССР – этакого Бреста-2. В качестве уступаемых территорий назывались Украина, Прибалтика, Бессарабия, Буковина. Список оставался открытым для его пополнения по требованию германского правительства [49, ф. 3, оп. 24, д. 465, л. 204–208].[60] Судоплатов выполнил поручение, однако ответа из Берлина не последовало.
С неизбежностью возникает вопрос о мотивах сталинского поведения. Действительно, что такого непоправимого произошло на советско-германском фронте за пять – семь дней боев, что оправдывало бы это позорное унижение и готовность к огромным жертвам территориями и их населением? Погибли двадцать, сорок или шестьдесят тысяч человек? Так что из того: для западной группировки Красной Армии численностью 3 млн. 290 тыс. человек это несущественно, тем более что в стратегическом резерве стоит еще 51 дивизия; также имеются боеспособные сибирская и дальневосточная группировки, а в мобилизационной очереди насчитывается порядка 35 миллионов человек. Враг углубился на пару сотен километров? Так ведь Кутузов и Москву сдавал, а потом русские брали Париж!
Нет, не Гитлера испугался Сталин, а военно – политического взрыва у себя за спиной. Перед растерявшимися обитателями Кремля замаячил самый верный признак материализации этой угрозы – отказ вооруженной до зубов Красной Армии защищать коммунистическую власть. То, что раньше в материалах пленумов было лишь прогнозом, догадкой, стало ужасающей реальностью. В беседе с посланцем президента Ф. Д. Рузвельта А. Гарриманом осенью 1941 г. Сталин признал: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; не будет он сражаться и за советскую власть»[61] [50, с. 204].
Это было ему известно из предыдущего опыта. Как докладывали выступавшие на Главном военном совете 1940 г. военачальники, красноармейцы – участники боев на Халхин – Голе – открыто выражали недовольство тем, что их заставляют умирать за какую – то строящую социализм Монголию. В финскую кампанию солдатская масса отторгала поставленную армейскими политорганами как цель войны задачу осчастливить финский народ социализмом с доставкой до Хельсинки.[62] Эти настроения были столь сильны, что вынудили армейские политорганы сместить акценты в пропаганде целей войны: с «социально – освободительного» на «защиту безопасности СССР». Начальник Главного Политуправления РККА Л. Мехлис даже приказал переименовать одну из фронтовых газет, носившую название «За коммунизм!», дабы не задевать чувства беспартийных красноармейцев, коих, конечно, было подавляющее большинство. В целом, он потребовал «прекратить неправильное освещение интернациональных задач Красной Армии и разъяснить личному составу, что наша главная задача – это активная защита Советского Союза» [46, док. № 77].