Карагач. Запах цветущего кедра
– Дак все от того, что зрелая, ярая, а тело без мужа. И душа без любви! Вот и страдаешь от плотского жара. В воду ныряешь… Добро ли так отроковице мучиться? Прокоша по пути огонь укротит, не сомневайся. А как сквозь чистилище проведет, так и вовсе засияешь!
– Вы не понимаете! Во мне столько страсти!… Неуправляемой страсти! Это моя беда. Грех! Грешница я, а вы люди верующие!
– Нам невест малохольных даром не надо. – отпарировал невозмутимо сват. – От ретивых-то и ребята ретивые родятся. Говорю же, мы огнепального толка люди.
– Я распущенная, развратная! – искренне призналась она, глядя в глаза суженому. – Буду изменять тебе с другими.
Тот лишь улыбнулся и развернув облас носом против течения, стал грести, как ни в чем не бывало – не пробиваемый!
– Дак Прокоша очистит тебя от скверны. – между прочим пообещал леший. – И от блуда отвадит навсегда. Тут уж не сомневайся, быть тебе в его руках отроковицей непорочной.
Жених вдруг положил весло, запустил руку себе под рубаху и вынул серебрянную ладанку на кожаном шнурке. Осторожно раскрыл ее и Женя ощутила, как от холодящего, эфирного запаха затрепетало сердце и слегка закружилась голова. Скорее всего, кедровый цвет, точнее, вещество, из него полученное, содержало в себе нечто наркотическое, пьянящее. А он капнул масло себе на ладонь, убрал ладанку, после чего растер его, и несколькими движениями огладил ее волосы, лоб и щеки. Остальное – себе на бороду.
Руки у него были шершавые, грубые, как терка, но пальцы неожиданно гибкие и какие-то бережно-ласкающие, когда от одного лишь прикосновения возникает зудящий приятный озноб. И захотелось, чтобы он сделал это еще раз, но несмотря на влюбленный взгляд, огнепальный оказался в чувствах сдержанным и принялся с усердием ласкать весло. Она же вдруг утратила дух всякого противления, наконец-то расслабилась, вытянула ноги и сначала чуть отклонилась назад, потом и вовсе прилегла, сдвинув шкуру в самый нос обласа. Кожа все еще хранила память его рук, и сейчас показалось, он склонился и медленно, огладил ее от груди и до босых ступней – по затекшим бедрам и икрам разлилось приятное тепло, вызывая желание потянуться.
Она вскинула руки и увидела близко перед собой иконописный лик…
2
Первую ночь на Гнилой Прорве он не спал, и палатки не ставил, только разжег костер, повесил чайник, но и чаю не попил, и у огня не сиделось. Аккумулятор телефона сел почти до нуля – набрать номер энергии хватало, но на включении связи все гасло. Рассохин пытался нагреть батарею сначала руками, потом у огня, и заряд вроде бы накапливался, загорался дисплей, однако пробить космическую толщу сигнал был не способен.
Он ходил по берегу через весь поселок, взад вперед, слушал, как валится подмытый берег, летят невидимые гуси, и так низко, что доносится характерный треск напряженных маховых перьев. Иногда казалось, по зарастающему пожарищу кто-то ходит и тоже трещит сухим малинником, шуршит заскорузлой листвой, и он, как во сне, шел на этот удаляющийся звук, пока не догадывался, что это он сам создает все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан все это время прятался в тени, за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадежным светлой ночью, его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак.
За Карагачем, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой, хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:
– О-м-м-м…
Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного, вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.
– Бесноватые женки. – определил он.
Одновременно с мычанием, в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какафония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно и где-то на старой, приисковой дороге умиротворенно затрещал козодой.
Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце, и еще не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчанном яру и уснул уже под чириканье ласточек.
И проснулся под их же песни, но от того, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.
– Что? – Стас подскочил. – Лиза?…
Оказалось, Дамиан приготовил обед – какое-то серо-зеленое варево в котелке, настроганное колечками сушеное мясо и пучок колбы.
– Тебя что, кормильцем оставили? – спросонья злобно спросил Рассохин и спустился к воде, умываться.
Молчун не обиделся и стал есть в одиночку.
Привязанная рукою Лизы, синяя ленточка от рубахи трепетала на березке, знак Христофору был дан, однако еще недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? Некому устраивать спрос…
В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль – подыскать место для избушки. Спонтанное, сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или точнее, не желание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по поселку. Ничего не нашел, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми, осинник, везде или сыро, или не уютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря назвали Гнилой Прорвой…
Да и подходящего строительного леса поблизости нет, куда ни глянь, черные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей.
От мысли поселиться на Карагаче, он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение – хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Чего они хотят? Докричаться до небес? Или от тоски воют?
Дамиан ко всему вокруг относился со стоическим спокойствием, как глухонемой, и только улыбался, когда слышал мычание бесноватых женок.
Стас не уловил момента, когда начало светать, впрочем, ночь и так напоминала серый мазок на белом холсте, и понял это, когда призрака возле угасшего костра не обнаружил: немтырь пропал вместе со своим пестерем. Нужды, впрочем как и пользы, от него не было никакой, даже поговорить невозможно, и Рассохин не собирался удерживать Дамиана. Нога у него после драки все-таки нарушилась, лодыжка распухла, вероятно, Стас растянул ему связки. Сильно хромая, молчун в первый же день постелил себе пихтолапки вдали от костра, помочился на портянку, обернул ею ногу и так сидел днем и ночью. Однако сейчас его исчезновение обострило чувство одиночества, и еще будто оборвалась последняя нить, связывающая его с Лизой. Наваливалось какое-то странное равнодушие, пропало даже чувство крайнего возмущения на ее самостоятельное решение – уйти с женой Дамиана. Он даже злиться на нее перестал, и эта возникшая пустота в душе не давала покоя.
Убеждая себя, что ищет немтыря, Рассохин сделал круг по заросшему поселку, послушал вездесущее скворчанье ласточек и случайно наткнулся на фундамент конторы Карагачской партии с пристроенной к ней, камералкой. Пытаясь определить, где располагался коридор и двери, и где стоял его рабочий стол, отвлекся на четверть часа, попихал ногами замшелые головни, нашел блестящий, из нержавейки, ресфедер – ни пожар, ни время его не взяли, даже колесико крутится, набирай туши и тяни прямую линию… Потом залез на холм, усыпанный цилиндрическими обломками камней – все, что осталось от кернового склада, и хотел оттуда осмотреться и покурить, но сразу увидел в березовом подросте фигуру человека. Показалось, это молчун крадется назад, к костру, вроде, пестерь за плечами. Но когда выдвинулся на чистое, оказалось, в руках оружие, автомат без приклада! Стас сразу же подумал про Гохмана, у него был такой, однако этот не в форме – зеленая энцифалитка и рюкзак за плечами…
Бинокль остался в рюкзаке у костра.
Мотора на реке было не слышно, и явился он снизу – неужто кто-то берегом пришел? Но как, если верхняя террасса изрезана глубокими залитыми логами, руслами сброса талых вод, и на болотах сейчас по горло? На вертолете в это время летишь – весь левый берег до Гнилой блестит и бликует. Это уже за поселком начинается высокое чернолесье, гари и старые выруба, на которых ноги поломаешь, как в сорах. Дорога же здесь одна – на бывший Рассошинский прииск, то есть, вверх по течению…
Между тем, этот автоматчик прокрался к берегу, осмотрелся и открыто вышел к давно потухшему костру. Там покрутился, уже без опаски, положил автомат и по-хозяйски начал разводить огонь. Стас спустился с кернового террикона и осторожно двинулся на дымок, однако бесшумно продраться сквозь заросли малинника не удалось. Когда он выбрался на чистое, мужик стоял с автоматом наизготовку и по-разбойничьи – с топором за опояской.
И все-таки это был Гохман, переодетый по-таежному, не бритый и явно не спавший. Но при этом какой-то непривычно загадочный, словно затаил что-то важное, а сам играет простака.
– Тебя где носит, Станислав Иванович? – возмутился он. – Мы же потеряли! На связь не выходишь!
– Аккумулятор сел…
– Так и подумали…
– Ты как здесь? – от долгого молчания голос у Стаса был хриплым. – На чем? Подкрался – не слышал…
Участковый выглядел не просто утомленным – замученным, замордованным и рассеянным.
– До Репнинской соры на «Вихре», а оттуда на обласке. Там ледовый затор встал. Сору вынесло в залом и лед с верховий. В общем, с трехэтажный дом. Ужас, что нынче творится…
– То-то смотрю, вода поперла…
– Отвык реку веслом хлебать. – пожаловался и всмотрелся в другой берег. – Ладно, хоть ты живой. Не знаем, что и думать… С Галицыным встречались?
– Позавчера еще… Что у вас там случилось?
– У нас? – он загадочно потупился, спрятав глаза, – У нас в общем-то много чего. Дворецкий, к примеру, сбежал! Вот меня и послали…
– Куда сбежал?
– Да хрен его знает!… С двойным дном этот профессор. Как ты журналистку у него забрал и увез, будто с ума сошел. Всех вас, ученых, лечить надо, а не на Карагач пускать. Ехал сюда какую-то книгу искать, а сам по ночам орет – Лиза, Лиза! В общем, решил, ты у него эту Лизу похитил. Грозился застрелить… Никто серьезно его не воспринял. А он исчез вместе с резиновой лодкой и жаждой мести. Главное, у Кошкина ружье спер…
– Он стрелять-то умеет? – невесело усмехнулся Рассохин.
– По зверю, может и нет, а по сопернику – легко. – Гохман взглянул как-то подозрительно. – У тебя-то что стряслось?
– Откуда обласок? – вместо ответа спросил Стас.
– У погорельца отняли! – похвастался участковый. – Словили одного! Ну до чего же шустрый!… Отстреливался, суконец! Из трехлинейки. Мотор МЧСовский навылет, аж поршень выскочил…
– Зовут случайно не Христофор?
Усталый Гохман оживился.
– Христофор!… Знакомый, что ли?
– Знакомый…
Тот пригляделся.
– Какой-то ты озабоченный, Станислав Иванович…
– Да и ты не в восторге нынче…
– А где твоя… журналистка?
Рассохин сел на землю.
– Можно сказать, похитили, на добровольных началах. Давай только без паники.
– Как это – на добровольных? – опешил тот. – Ты что такое говоришь, Станислав Иванович? Что тут произошло? Не Дворецкий ли похитил?
– Она бы ему не далась…
– Кто? Погорельцы?
– В общем, Елизавета – дочь той самой Жени Семеновой. – кратко объяснил Стас. – Я рассказывал, она потерялась…
– Что потерялась, помню! Почему не сказал про дочь?
– Когда бы я тебе сказал?!
– А, ну да… И что дальше?
– Так вот Лиза приехала сюда искать свою мать. Недавно письмо от нее получила…
– Ты говорил…
– Я его видел, почерк, кажется, не похож… Хотя время все меняет. Думал, тебе показать…
– Стоп! – Гохман побегал возле костра, забыв про усталость. – Мне Кошкин сказал, будто ты… в общем, ее убил, эту Семенову. Уголовное дело возбуждали! Получился какой-то казус…
– Плевать на казус! – возмутился Рассохин. – Я до сих пор думаю так! Но пришло письмо!… И Лиза полетела сюда, с Дворецким. Должна была ехать с нашей экспедицией.
– Ну я сразу увидел – у вас с ней роман…
– Какой роман?!… Она даже не догадывалась, что это я… Христя причаливал, чтоб на Лизу взглянуть. Посмотрел и удрал… Короче, я сам Лизе все рассказал. Может и зря… За ней скоро пришли двое, муж с женой. Похожи на кержаков, может, погорельцы. И женщина ее увела. Пока я с Галицыным разговаривал… Записку вот оставила.
И подал листок Гохману. Тот несколько раз прочитал, изучил бумажку, на просвет глянул.
– Ты уверен, ее рука? Она писала?
Стас вспомнил, что и почерка Лизы не знает, никогда не видел. С этой сотовой связью и электронной почтой писать-то можно разучиться…
– Листок из ее блокнота. – сказал он.
– Значит, добровольно ушла? А если насильно увели? А записку продиктовали?
– Вряд ли. Заманили и обманули – поверить можно.
– Может, они сговорились с Дворецким? – предположил участковый и потряс головой. – Нет, это уже шиза какая-то…
– Христю трясти надо, если поймали. Он знает куда увели.
– Ты искать пробовал?
– Сначала, в горячах… Читай, она просит не ходить за ней!
– Говоришь, женщина увела?… А где мужик?
Рассохин огляделся.
– Со мной был и недавно ушел. Ментов за версту чует.
– Связал бы!
– Он вроде заложника остался…
– А если журналистка не вернется? Тут хоть было, с кого спросить!…
– Он молчун, не спросишь. Как немой, только кивает…
– Ничего, у нас бы разговорчивый стал. – пригрозил Гохман. – Мы бы его, как в гестапо… Что же происходит, Станислав Иванович? У тебя из-под носа уводят… журналистку? Уводят неизвестно куда… А ты мужика этого отпускаешь и сидишь на берегу? Что-то я тебя не понимаю. При всем моем уважении… Ты опытный, зрелый человек. К тому же, нечто подобное в твоей жизни случалось… Теперь опять похитили?…
– Лиза ушла, когда я разговаривал с Галицыным! – возмутился Стас, услышав в словах участкового некую подозрительность. – Она бы и на моих глазах могла уйти!… Потому что своенравная, как ее мамаша! Христофор знает, куда увели!
Участковый это будто бы принял к сведению, но подозрений в голосе не снял и своего ментовского возра не погасил.
– Ну, а полковник где?
– В лагере, у амазонок…
Тот посмотрел на другой берег.
– Тоже сам остался? Просто беда с этими … добровольцами!
Рассохин молча достал расписку Галицына. Гохман превратился в немца, или оконченного криминалиста. Изучил текст, бумажку и даже почерка сличил с запиской Лизы!
И это возмутило Стаса окончательно, нервы сдали.
– Ты что хочешь сказать? – прорычал он. – Ты на что намекаешь?!
– Да не волнуйся так, Станислав Иванович! – будто бы добродушно воскликнул сын пленного фашиста. – Там Кошкин с профессором достали, здесь ты… Какие вы нервные, господа ученые! И что же делать станем?
– Я буду ждать! Почему-то верю им.
– Кому – им? Кто заманил твою… журналистку? И увел?
– Я молчунам верю. То есть погорельцам.
– Ого! – ухмыльнулся Гохман. – С каких это пор?
– Они меня спасли, от смерти.
– И Христофору этому веришь? А он из молчунов, только говорливый. Знаешь, он ведь подтвердил, что ты застрелил отроковицу. Которую они прежде у тебя украли.
– Все правильно, Христя видел, присутствовал…
Участковый огляделся как-то беспомощно и разочарованно.
– Станислав Иванович… Ты что, не понимаешь? Ты же себе срок подписываешь. Кошкин, мужик вечно холостой и потому зловредный. Он хоть баб и терпеть не может, но принципиальный. Грозится дело возбудить, по вновь открывшимся обстоятельствам. На убийство срока давности нет, а свидетель теперь есть… Да ладно Кошкин! Тут другие силы вмешались, московские.
Стас мрачно хмыкнул, послушал ласточинный щебет.
– Опять встанет проблема – трупа нет.
– Будет тебе и труп. – пообещал Гохман. – Христофор место захоронения укажет. Сдает тебя с потрохами, а ты веришь.
– Повезет указывать и сбежит. Он уже сбегал так один раз.
– А если не сбежит и будут останки?
– Значит, буду сидеть. – обреченно сказал Рассохин. – Может, и к лучшему…
– А сейчас узнают, Елизавета пропала! Соображаешь? Дочь убитой тобой, женщины. И что подумают? Мотивов по горло! У тебя же кроме записки, ничего… В общем, тебе надо на время смыться!
Участковый завернул автомат за спину и достал топор из-за пояса.
– Как – смыться? – запоздало спросил Рассохин. – В каком смысле?
– В прямом! – он огляделся, что-то прикидывая и принялся смахивать редкие молодые березки. – Давай думай, у тебя время в обрез!
Стас понаблюдал, как Гохман одну за одной валит березы.
– А это ты зачем?
– Разрубаю вертолетную площадку. Ждем борт с высоким начальством.
– Когда?
– Сегодня после обеда! Соображай быстрее, Станислав Иванович!
– Я тугодум…
Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолет, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины.
– Лодку я заберу. – между делом сочинял легенду. – Скажу, приехал, а тебя на Гнилой нет. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надежнее. Ты места знаешь… Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика, полк МВД не найдет. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? – он даже рубить перестал. – Разделись в чем мать родила и на нас пошли! Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы… Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые!…
Что-то вспоминая, он мечтательно последил за ласточками в небе, потом смахнул несколько березок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону.
Когда все стихло, Гохман продолжил:
– До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда заперлись… В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят – демократия, свобода… Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина беглых алиментщиков, половина – сброд… В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере.
– Не буду я ховаться! – возмутился Стас. – С какой стати? От кого?… От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался… Да и не хочу к амазонкам!
Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю.
– Если бы от Кошкина, ладно. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят… Слушай, Станислав Иванович… Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве?
– Центральный комитет…
– Нет, про это ЦК я слышал, но его давно упразднили. Теперь есть другой. То ли при каком-то совете, то ли при администрации. Центр какой-то… Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве напридумывали всякого, в нашем назьме не разберешь… Это что за организация? К ФСБ относится?
– Откуда я знаю?… А тебе зачем?
– А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства – туча! Жена говорит, полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится…
Рассохин слов подходящих не нашел – выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:
– В общем, ловить тебя станут как государева преступника… Так что, прячься, ученый! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала?… Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.
– Не надо обласка… Лиза может вернуться в любой момент. А меня нет!
– Гляжу, царапнула она тебя. – озабоченно проговорил Гохман. – По твоим глазам понял, седина в бороду.
– Это не она царапнула. – признался Рассохин. – Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье, будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае…
– Неужто мамашу ее вспомнил? Ничего себе…
– Ладно, переживем…
– Уходи! – приказал Гохман.
– Куда?
– Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнет из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберуться по полной.
Гохман выдернул топор и принялся крушить березник. Стас брел за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей – ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.
– Эх, обещал жене на кладбище сходить! – вспомнил он. – Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнесся… А узнает, тебе не помог, все, труба… Ты же для нее – икона. Память юности!… И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали, всю жизнь помнит…
Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе встает ледовый затор. Вчера еще наполовину вытащенная на сухое, лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый развернул голенища сапогов, осторожно забрел и положил вещи.
– Нынче поселок зальет. – сказал определенно. – Вон как вода поперла… Так что не высидишь на Гнилой.
Рассохин молчал, безнадежно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор.
– Сдаваться на милость не советую! – прокричал. – Нынче слова такого не знают!
Включил скорость и не экономно, не рачительно дал полный газ.
Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось, Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть, его пребывание здесь Матерая все-таки контролировала, не исключено, за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешал береговой вал и заросли, если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке, либо спускался к воде. Однако, в течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись – то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание.
Когда на Карагаче все стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомил, что тоже еще не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Все заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведет. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелевочниках, за полкилометра от поселка – там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошел по ним, как по компасу.
И очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчанный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошел стороной, отыскав более лучшую пищу – терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям захватило огнем, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых, взрослеющих деревьев. И кругом мох – на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но еще стоящих, брусника цветет да ветерок пошумливает в кронах.
Стас побродил по кладбищу, пощупал ногами мох в подозрительно выпирающих местах, попробовал почитать надписи на крестах и ржавых тумбах со звездами – и тут все стерлось. И вдруг наткнулся на высокий, голубоватый от лишайника, и грубовато обработанный камень: ни креста, ни звезды, зато стальными скобами пришпилен геологический молоток и медный горный компас! Еще не очистив надпись, угадал – здесь и лежит Репа, погибший на рыбалке!