Изгой Великий
– Оставь забавы, царь! Криком полков не победить.
И, зная Ольбию с давних ещё времён, поведал тайну, что ему известен узкий ход в верхний город – сквозь каменный жёлоб водопровода, по которому в молодые годы проникал не раз. Под покровом ночи стоит лишь нырнуть в поток ручья, что уходит глубоко под стену, и вынырнуть близ соляного склада, в бассейне, откуда город брал воду. Проникнув же в крепость, надобно отыскать греков, с ними сговориться, дабы пред утром перебили стражу и открыли ворота, поскольку царь македонский явился сюда, чтобы отомстить варварам, вызволить эллинов и освободить полис. Собственно греков было немного в Ольбии, около четверти от прочих насельников, ибо множество их истребили или продали в рабство ещё во время покорения города. Оставшиеся же наверняка давно смирились со своей участью и, если послать кого-нито, могут не поверить и в сговор не вступить, а потому Арис вызвался сам, полагая, что сыщет тех горожан, кто его помнит как ученика высокочтимого покойного ныне Биона.
Весь остаток дня Зопирион разводил фаланги вокруг Ольбии, готовил осадные щиты, тараны, катапульты и лестницы, давая понять защитникам, что утром македонцы пойдут на приступ высоких стен, а ночью велел жечь костры и создавать побольше шума, дабы отвлечь супостата, не дать ему уснуть. Выспавшийся воин сражается вдвое упорнее, ибо полон сил и несонлив. Супостат же, покуда было светло, никак не проявлялся на стенах, однако с наступлением глухой осенней тьмы зоркие соглядатаи заметили некие призрачные тени меж зубьев на башнях и забралах: ольбийцы опасались ночного нападения и изготовились.
Тем часом Арис, сменив одежды эллина на скуфские, из кожи, отыскал ручей, что питал город водой, и забрался в жёлоб. Стремительный поток подхватил его и унёс в каменную тесную пещеру, что уходила под крепость. Александр, проводив учителя, не мог ждать исхода вылазки в своём шатре, а снявши белые перья со шлема, чтобы не искушать врага, остался в боевых порядках, среди костров, которые слепили незримых осаждённых и подвигали проявить себя. Однако город замер, словно покинутый корабль: ни гомона, ни звука, ни огонька – собака не взлает и бык не взбугнёт, хотя в крепости должно быть и народу, и скота довольно. У всех ворот, укрываясь мраком, застыли воины, готовые ринуться в Ольбию, как только скрипнут кованые петли, лазутчики и вовсе затаились под стенами, обнажив мечи, но на башнях даже не возникло стражи.
А тишина казалась зловещей, уж лучше бы варвары клич свой издавали, входили в раж! Тревога вкрадывалась в сердце вкупе с сомнениями: что-то замыслили коварное или так беспечны и самоуверенны, коль даже в предрассветный час, когда следует ждать нападения, стрелы не выпустили со стен, факела не подняли, чтобы осветить подножие крепости! Только в прострелах башен возникают и пропадают некие призрачные, бесплотные очертания людей, напоминающие тени мёртвых: сойдутся и вроде бы что-то обсуждают или вновь разбредутся по забралам.
И Арис, исчезнувший в водопроводе, не давал о себе знать, хотя была пора уж отпирать ворота…
Уставши ждать, царь велел забросить в верхний город две дюжины пылающих головней и глиняных сосудов с горючицей, вызвать пожар, сумятицу, движение. Огненные молнии, запущенные катапультами, прочертили небо, столбы искр поднялись за стенами, и вслед им зардела на ветру добрая сотня зажигательных стрел, однако же в ответ безмолвие, и отчего-то не вспыхнула смола, отправленная в горшках, не запылали деревянные кровли построек, запасы сена – ничто не загорелось, что могло гореть! И даже призраки на стенах не всполошились, продолжая бродить вдоль бойниц.
Теперь и македонцы примолкли, взирая на молчаливую крепость. Царь уже хотел послать лазутчиков тем же путем, через водопровод, однако воины агемы принесли на щитах философа, промокшего насквозь, продрогшего до смертной синевы, однако же живого. Он не мог и слова вымолвить, а только жался к огню и будто бы что-то шептал, словно безумный. Ариса положили на шкуры, укрыли овчиной, и царь напоил его горячим вином из своих рук, но, прежде чем учитель заговорил, миновало около часа и начало светать.
– Я в Ольбию пробрался, – с трудом вымолвил он. – Чуть только не утоп, вода студёная… Там стража… Обошёл весь город… А в башню не проник! Сил едва хватило вернуться… Там география, пергаменты… На коих пути начертаны… И соотечественников нет. Нет никого!.. Лишь скот… Не бери Ольбию, царь. Ни славы, ни счастья она не принесёт… Добудь географию и ступай…
Но вместе с восходом солнца и речь его оборвалась, и ум погас. Царь посчитал, всё это у философа приключилось от простуды в ледяной воде, бегущей со стылых осенних гор. Кое-как согревшись, философ вроде бы оживился, попытался встать, но вымолвил лишь несколько слов:
– Коль не умер на восходе… Ещё один день отпущен…
Его ноги подкосились, речь стала несвязной, а вид немощным и жалким. Александр велел снести учителя в свой шатёр, согреть и обиходить, чтобы набрался сил. И тут явился Зопирион.
– Мои храбрецы с рассветом приставили лестницы!.. И поднялись на забрала!.. – сообщил он. – Городская стража лишь у ворот. Повсюду бродят коровы, овцы – огромные стада! Меж ними редкие старики без шапок и малые дети. И более ни живой души!.. Пора на приступ!
Избалованный лёгкими победами во Фракии, сей воевода захлёбывался от восторга, как учитель от жара. Александр же мыслил сразиться с супостатом, а не брать приступом беззащитную Ольбию, куда согнали животных, чтобы и далее не распускать о себе худой славы: мол, юный владыка Македонии воюет с тенями усопших да со скотом. Что, если варвары потешиться вздумали? А ещё хуже – мор на них напал, хворь заразная, которая случалась в понтийских полисах? Или досужая в коварстве, искушённая всяческими хитростями скуфь намерена заманить в ловушку?
– Где же супротивник, Зопир? – тая насторожённое изумление, спросил царь. – Слух был, исполчились…
– Должно, бежал наш супротивник!
Даже если бы сейчас Ольбия растворила перед ним все ворота, Александр бы не вошёл, ибо предчувствовал дурное. Неужто варвары и впрямь замыслили потеху над македонцами, а посему загнали скот, город оставили без прикрытия и сами попрятались, однако не от страха?
Томимый глубоким разочарованием, царь захотел испросить совета у философа, но у того начался сильный жар и бред бессмысленный.
– Огонь! Огонь!.. – взывал он. – Они спалили город! Кончилось время… Пить не хочу!.. Не давайте воды чумному…
Полдюжины лекарей хлопотали возле, то укрывали перинами, то, напротив, махали опахалами и водой мочили, давали снадобье, окуривали индийскими благовониями и не могли помочь. Арис корчился, дрожал и тянулся к царю, силясь что-то сказать, но из воспалённых уст изрыгался хрип и уже речь бессвязная. Александр велел всем покинуть шатёр и сам склонился над страждущим.
И вдруг из его череды слов, как из потока нечистот, два всё же достигли уха! И почудилось: ледяная скрюченная рука учителя проникла в грудную клетку и схватила сердце.
– …Аспидная чума!..
А далее снова бессвязный лепет:
– Мы не добыли время… Оно истекло в песок… Надо сжечь наши города! И выстроить новые!.. Воевать и строить! Воевать и строить!
Сын придворного лекаря с раннего детства причастен был к медицине и, преуспев в этой науке, щедро делился с учеником. Александр знал: подобная болезнь разит всякого, кто лишь приблизится к хворому; она отравляет воду, воздух и летит по ветру, а спасение от напасти одно – огонь очистительный.
В короткий миг царь испытал, насколько ранима и тонка грань между радостью бытия и скорбью, между жизнью и смертью. Насколько иллюзорно всё то, что ещё вчера двигало им, вызвало жажду устремлений, а в сей миг уже ничего не ценно – ни победы, ни слава, ни добыча!
А в лицо дохнули всего два слова – аспидная чума! И в подтверждение этому учитель стал бормотать слова, из которых следовало, что жить ему оставалось до восхода. Если не сжечь город и не отстроить новый… Последней стадией болезни, когда жизнь ещё теплится, но угасает память, был страх перед стихиями воды и огня. Поэтому он, как заклинание, шептал:
– Воды мне не давайте!.. Не подносите света!..
Или стонал в бреду:
– Спасёт огонь… Скуфь ведает, от чумы есть зелье!.. Я слышал, некий бальзам… Они называют его ЧУ… Сотвори чудо и добудь его!..
Но Александр в эту безумную речь не вникал, ибо отроческая неуёмная обида охватила! Мыслил превзойти отца, которого звали Македонский Лев, покорить весь мир, добыть в походах то, что искали все философы, отчаянные полководцы и мореходы, что воспевали в гимнах поэты, прославляя подвиги Геракла и аргонавтов во главе с Ясоном! Предстоящая жизнь чудилась вечной, наполненной и тугой, как под ветром парус. И в первом же походе, ещё не скрестив меча с супостатом и даже не позрев на него, не испытав торжества победы, сладкого искуса славы, так нелепо окончить путь!..
Забывшись от обидных мыслей, он брёл, не ведая куда и увлекая за собой свиту, а Зопирион бегал возле, оказываясь то справа, то слева, и что-то с жаром говорил, должно быть, спрашивал соизволения пойти на приступ, но Александр не внимал ему и думал: «Я умру, вот только минет срок… Прежде стану безумным, как учитель. И буду бредить в жару, испытывать, как сгорает их мозг… Ты тоже умрёшь. Кто был под стенами Ольбии, всех ждёт один конец. И многие уже не позрят восхода…».
Так скоротечна и летуча была аспидная чума.
Он уж хотел сказать о том, что услышал от Ариса, поведать о болезни и очистительном огне, но, стиснув зубы, промолчал: тотчас же начнется паника, великий бег, и тридцать тысяч войска ринутся в обратный путь, сея болезнь лихую. Пехота не дойдёт, но конница, передавая хворь, ровно весть о победе, доскачет до пределов Македонии…
Люди умирали, однако скот и лошади, знающие дорогу к дому, были избавлены от напасти и могли в своих сёдлах принести умерших всадников, суть заразу…
А заразный ветер довершит кару варварских богов.
Все эти мысли позволили царю стряхнуть обиду и вспомнить, кто он есть, насытиться волей, и посему владыка Македонии и словом не обмолвился о том, что услышал из бредовых слов философа. Пехотинцы же и конники ничего не подозревали и, осмелев с восходом, открыто приставляли лестницы, без воли воевод, карабкались на стены и с любопытством взирали, что там сокрыто. И все кричали с радостью, предчувствовали, что битва не состоится и погибель от супостата ныне не настигнет:
– Здесь пусто!
Но Александр слышал иное в их голосах:
– Смерть примем не от варваров! И не сегодня!
И лучше бы приняли её на стенах, от мечей и копий, лучше бы хребты ломали, свергнутые наземь, чем корчились в агонии от жара и чумного безумства, как ныне учитель…
И сам бы сразился с превеликой страстью, дабы умереть в бою и обрести воинскую славу и не изведать позора смерти от чумной болезни.
– На приступ не ходить, – словно очнувшись, велел царь. – Фаланги не смыкать, а отвести от стен и жечь костры. Воды из источников не брать.
Зопирион вдруг что-то заподозрил:
– Помилуй, царь!.. Вода здесь превосходная! С высоких гор течёт… И не отравлена, коней поили!.. Да и сами пьём!
И тут неведомо откуда среди осаждавших крепость македонцев оказался пастух в изветшавших кожаных одеждах и безоружный, только бич в руке. Как и откуда взялся, никто из македонцев не увидел и не поднял тревоги.
– Не врагов ли себе ищешь, царь? – весело спросил он. – Сразиться тешишь мысль?
Воины агемы встрепенулись, и одни собою заслонили Александра, другие же схватили варвара, тот поддался.
– Я зрю врага, – царь оттолкнул телохранителей. – Но он неосязаем для меча моего, незрим для ока.
Пастух изведал его иносказание, чему-то усмехнулся.
– Должно быть, впрямь узрел… И не поддался страху. А как ты мыслишь сразиться с нами? Ратью на рать сойтись на поле? Покуда воины твои стоят на ногах? Иль в поединке, на ристалище? Дабы не проливать лишней крови?
– Мне всё по нраву!
– Добро! – Варвар стряхнул с рук телохранителей и вынул монету. – Давай бросим жребий. Коль выпадет конь, быть битве между ратями. А колесница – единоборству быть!
– Готов испытать судьбу и по жребию, – согласился Александр. – Но с кем сразятся мои фаланги, если выпадет конь? Не зрю ни единой вашей шапки, а со мной пришли тридцать тысяч македонцев.
– Скуфь тебе укажу! – рассмеялся сей весёлый пастырь. – Здесь недалече мои полки.
Царь оглядел его надменным взором:
– А если твоя монета падёт колесницей вверх? С кем я сойдусь?
– Со мной!
– С тобой не по достоинству. Пусть выйдет на ристалище ваш царь!
– Царь наш далече, за сто дней пути. Сам не видал его, да, сказывают, юн больно, ещё не сидит в седле. А старого царя твой отец убил. Возможно и позвать юнца, но станешь ли ждать, когда охота славы? И славно ли тебе сходиться с отроком? Сразись со мной. Я князь и ныне владею Ольбией. По-вашему – архонт. Чем не супротивник?
Сказал так варвар и сдёрнул шапку, выпустив на волю долгий клок волос на темени, суть чуб или иначе оселедец – знак принадлежности к воинственному племени русов и сколотов. А в его правом ухе, словно подкова конская, сверкнула увесистая княжеская серьга.
Александр в тот миг подумал, что и впрямь царя ему не дождаться, добро бы дожить до вечера, покуда аспидная чума не покрыла безумным жаром…
– Быть посему, – согласился он, усмиряя гордыню. – Не медли же, архонт. Веди, показывай скуфь свою и поле брани. Там и метнёшь жребий!
Царь всё же тешил мысль над этим нелепым князем посмеяться, ибо лазутчики прорыскали окрестности полиса на много стадий вглубь и войска варваров не обнаружили. Если от чумы и спасся кто из них, то малая ватага. Упрятать даже полк близ Ольбии стало бы невозможно: две балки с восточной и полунощной сторон открыты взору, лес давно порублен, а далее нивы несжатые, масличные сады, виноградники да всхолмлённая степь.
Скуфский архонт обмотал вокруг уха с серьгой чуб, покрыл голову шапкой и свистнул. И тут из травы, словно из-под земли, встал конь соловой масти и к князю устремился.
– Поедем, царь! – Он вскочил в седло. – И верно, след поспешать!
Телохранители агемы тотчас же подвели Александру Буцефала, а Зопирион, обескураженный поведением царя и более его разговором со скуфским пастухом, стоял, разинув рот.
– Труби сбор и поезжай за мной! – понудил его царь. – Позрим на воинство врага. А то жребий бросим, а сходиться не с кем!
– Не пекись напрасно! – вновь засмеялся князь и понужнул коня. – Полков довольно, и каждый о сорока ватагах. Будет с кем сразиться, коль жребий выпадет.
– Отчего же ты, архонт, оставил Ольбию? Имея столько войска?
Тот бездумно махнул десницей:
– А у нас мор случился, ты же позрел. Хворь ветром нанесло, аспидную чуму. Неделя тому, как охватила город…
– И ты ведёшь меня, чтобы мертвецов явить?
– Да отчего же, царь? Покуда живы все и здравствуют. Вот ежели сражение случится…
Александр изумился несмысленности варвара, однако же промолвил:
– Чумные обречены не зреть восхода.
– И верно, царь. – Они ехали стремя в стремя. – Хворь скоротечна… Потому мы скот загнали в город, а сами на пастбище. Ныне полунощного ветра ожидаем, по-вашему – борея. А как проветрится земля и с нею Ольбия, вернёмся. Нам не впервой…
Сведомый в медицине, учитель уверял: единственное снадобье от сей болезни – огонь очистительный, когда сжигают бедные жилища, царские дворцы и города. Вкупе с покойными и хворыми, кто жив ещё, – без всякого разбора, дабы спалить заразу и не распускать её по ветру. И всё это сотворить до следующего восхода солнца.
А этот безмудрый рус, напротив, оставил город, медлил и ждал борея!
Недолго ехали – всего лишь балку миновали да поднялись на холм, с которого открылась степь. Князь натянул поводья:
– Вот мои полки…
Перед взором, словно море, плескался волнами ковыль, изрядно побитый конскими копытами, орлы кружили в поднебесье…
И ни души вокруг!
Но тут буланый жеребец под архонтом заржал призывно, степь всколыхнулась, и будто пелена спала с очей: не ковыль – скуфейчатые шапки и табуны коней до окоёма покрывали поле! Варвары искусны были прятаться от глаза даже на открытом месте, для чего подбирали масть лошадей, стригли гривы и сами укрывались валяными попонами. А кони их приучены ложиться наземь и будто растворяться среди вольных трав.
Завидя князя, скуфь в единую минуту была уже в седле, и сам собой из ватаг отдельных соткался строй по образу тупого клина с летучими крылами. Не войско варвары напоминали, не ополчение людей – несметную птичью стаю зимующих близ Пеллы скворцов, когда эти мелкие птахи, повинуясь неведомым чутью, неуловимым знакам, вдруг в единый миг, одновременно, взлетали тучей или совершали крутой вираж в полёте.
Тем часом гетайры лавиной перевалили холм и только тут, узрев внезапно строй супостата, резко осадили коней и смешались. А тяжёлые пешие фаланги ещё только выкатывались из балки разрозненными толпами, открытые и уязвимые. Кто отставал, неся тяжёлые сариссы, кто же, напротив, спешил вперёд. А варвары уже изготовились нанести удар и, луки натянув, ждали чего-то! И всё без клича боевого, коим стращал философ, без гласа трубного и прочих предвосхищений.
Ещё одно мгновение, и заиграли бы струны тысяч тетив, запели стрелы, и каждой бы досталась цель. И музыка сия достигла бы сердца многих, кто спешил на битву, словно на праздник Бахуса. Македонцев всегда берёг и вдохновлял строгий боевой порядок, а скуфь не стала бы ждать и не позволила выстроить фаланги, поднять щиты. И конницы бы оказались не разящими клиньями – легкой добычей, кипящими котлами, бурлящими и уязвимыми лавинами: это на скаку лошадь, как и воин, не чует стрел, но осажённая удилами взыграет от ранения и понесёт, сминая задних.
Зопирион наконец-то изведал опасность, закричал, и ему вторили все воеводы, но миг упущен был, чтобы войско с ходу привести в порядок и с ним предстать перед врагом. Две силы разделяла дистанция в бросок копья, и Александр тотчас по-юношески страстно и одержимо пожелал, чтобы выпал жребий поединка. Уж лучше смерть принять, чем зреть, как избивают македонцев!
Однако скуфский князь вдруг сдёрнул шапку, ударил ею о землю и тем самым укротил всех лучников одновременно. Сам же неспешной рысью выехал в голову клина, там развернул коня и, встав перед царём, ему монету бросил:
– Коль ты ныне гость, тебе метать!
И, раскинув по траве попону, потребовал, чтобы меч ему подали.
Александр поймал жребий и осмотрел: на одной стороне золотился вздыбленный конь, на другой – скуфская колесница с дышлом. И показалось, монета засветилась, испустив яркий луч, и на краткий миг в глазах заалело, а в темени под шлемом зардел горящий уголь. Он вроде бы сморгнул пятно и головой встряхнул, но внезапно почуял жар, ломоту в костях, и перед взором всплыл черный кружок величиной с монету – первый толчок аспидной чумы!
Варвар что-то заметил и, принимая меч из рук слуги, поторопил с усмешкой:
– След поспешать, царь. А ну, испытай судьбу!
Не подавая виду, Александр взвесил жребий и метнул его. Монета взмыла вверх, поблескивая на солнце, и, выписав дугу, упала на попону.
А след от неё перед взором остался чёрный…
Царь чуть склонился в седле, глянул вниз, и показалось, выпал конь, то есть сойтись на поле должно ратям, однако же архонт лишь чуть скосил глаза и молвил:
– Колесница.
Не по достоинству было македонскому царю, владыке всей Эллады, спешиваться и поднимать монету, а из седла почудилось, золото померкло и аспидная чернь залила чеканку.
– Добро, – повиновался он и, вынув меч, помчался к краю поля.
Разъехавшись на стадию перед своими ратями, они обернули лошадей друг к другу и на минуту замерли. Македонцы наконец-то выстроились в боевые порядки на пологом склоне холма, и хотя фаланги ещё выравнивали ряды, однако уже ощерились сариссами, прикрылись щитами и теперь были неприступны со всех сторон. Две конницы на флангах встали клиньями, а третья, из гетайров, в середине, на стыке двух полков, чтобы в любой миг прийти царю на помощь.
Солнце над их головами было чёрным, и тень аспидная уже покрывала войско…
Скуфь же хоть и стояла могучим и единым конным клином, однако вольно, с поднятыми копьями и луками в колчанах. Иные ватаги их полков и вовсе от скуки затевали игры, понуждая лошадей своих бодаться головами – кто кого столкнёт, или перетягивали дротики, норовя соседа из седла исторгнуть. И хохотали громко, коль всадник падал наземь.
А их князь, позрев на своё войско и на супротивника, вдруг меч повертел в деснице и с силой вонзил его в землю, конь порскнул в сторону.
– Довольно и бича!
Выхватив его из-за опояски, раскинул по земле и громко щёлкнул. И тем самым будто подстегнул Буцефала. Могучий жеребец присел и, ровно тигр разъярённый, с места понёс намётом. Царь вскинул меч, и рука в тот час намертво срослась с рукоятью, став продолжением клинка, а сам он сросся с лошадью, как срастаются два древа из единого корня. Живая, горячая плоть коня слилась с плотью всадника, кровь с кровью, нерв с нервом, и теперь вся их мощь, как молния из тучи, воплотилась в лезвии меча.
Уже не солнце сверкало в нём – аспидная чума, и след оставался чёрен…
Проникнув ветшающим умом сквозь время, отбитое копытами, он видел, как под его чёрным мечом, подобно зрелой тыкве, разваливается плоть супостата и из оранжевого чрева брызжет сок и семя зрелое, спадая наземь чёрным дождём.
Он и не мыслил чего-нибудь иного! В тот миг он зрел победу!
Однако свист бича, как свист борея, вмиг охладил уста и голову. Приросший меч вдруг вылетел из десницы, а сам он – из седла. И перед очами не свет полыхнул – чёрная земля!
– Зопир! Убей его! – воскликнул Александр, но крик, обращённый в землю, в ней и потоп.
И голос сверху был:
– Ужо, царь, упокойся. Тебе срок пришёл. Не я убью – аспидная чума…
Перед ним стоял архонт Ольбии, суть варвар! И, наступив на грудь облезлым сапогом, выдавливал из чрева душу. И та душа ещё противилась, цеплялась за вместилище, ершилась, не желая исторгаться из тела благодатного.
– Зопир! Зопир! – звал ещё он. – Зопир, убей!
Но откликался конь: где-то рядом ржал, встревоженный и чуткий к зову, и не бежал на зов. Только его глаз дрожащий, как огонёк свечи, мерцал перед воспалённым взором.
И снова враг восстал с бичом:
– Никто не придёт на помощь! Кроме меня.
– Тогда ты убей! – царь меч искал в траве. – Пронзи мечом! Я воин, мне недостойно пасть от бича! И от чумы позорно!
Князь поднял его на ноги и, осмотрев, вдруг сдобрился:
– Пожалуй, пощажу тебя.
– Пощадой станет смерть от твоей руки! Иначе аспидная чума расправится… Я обречён жить только до восхода…
– Да, царь, мор скоротечен, – бич сматывая в кольцо, вздохнул архонт. – Коль не вкусить лекарства, восход тебя спалит. Мы вот вкусили и ныне ждём, когда борей очистит город… Но если ты попросишь, царь, я дам тебе бальзам.
Ум угасал, а вкупе с ним – гордыня.
– Так мало прожил, – пожаловался он. – А был рождён для дел великих… И ничего не испытал! Я даже не любил ещё!..
– Что же ты делал, отрок?
– Учился. И постигал науки…
– А помнишь, кто ты есть? Кроме того, что царь Македонии и тиран Эллады?
– Я сын Мирталы…
– И что ещё?
– Сын своего отца…
– Этого мало…
– Старгаст мне говорил, рождён был Гоем! – сквозь мрак прорвалась мысль. – В тот час, когда на небосклоне звёзды сошлись в единый круг. Нет, напротив, выстроились в ряд… Впрочем, я плохо помню его науку. Но жажду жить и испытать себя!
Князь чуб свой намотал на ухо и покрыл бритую голову валяной шапкой. Перед взором осталась лишь подкова серьги, торчащая из уха. Но и она померкла – зрение угасало вкупе с сознанием.
– Добро, лекарство дам, – заключил рус. – Мне ведомо, аспидная чума чернит сознание и гасит ум. Но мужества исполнясь, след затвердить тебе: болезнь вновь явится, как только посягнёшь на свет чужих святынь. Ты не умрёшь при этом – сам обратишься в снадобье, источая целительный бальзам… Ну, всё запомнил?
В тот миг зачумлённый, он не внял, да и не способен внять был его словам, тем паче проникнуть в их смысл. В подобных случаях он обращался к учителю, который разъяснял все хитросплетения мыслей и явлений. Сейчас, сквозь мрак в глазах, сквозь жар, что корёжил тело, он вспомнил Ариса.
– Там, в шатре, философ, – промолвил Александр. – Мой учитель… Я связан с ним, как пуповиной. Дай ему бальзам! А он мне растолкует, как поступать…
– Учителя излечишь сам, – был ответ. – Коль пожелает… Ты прежде взгляни на то лекарство, коим скуфь лечится!
– Но я уже ничего не вижу!
– В сей час прозреешь…
Сказал так и чем-то намазал ему глаза. Царь с трудом разлепил веки – перед ним оказалась лохань, обвязанная ссученной вервью. В ней лежал издыхающий чумной, в коростах безобразных, с уст и тела струился гной.