Домашний рай

Фомин молча выслушал разглагольствования Туманова, севшего, похоже, на свой любимый конек.

– Вот настоящие межнары, как вы говорите, Аркадий Сергеевич! Эти ребята еще впишут своими имена золотыми буквами в историю. С Весника пример берут!

При этих словах Николай Петрович разом потускнел. Мысль о смерти Семена словно выпала на мгновение из сознания, перебитая достижениями питомцев альма-матер…

Он отложил в сторону журнал и посмотрел на Бирюкова и Донченко.

– Вы что скажете?

Наташа, одетая в черную юбку и темную кофту, прикусила губы, словно готовая разрыдаться, и только махнула рукой.

Бирюков выдохнул:

– Николай Петрович, я вот слышал, что есть такие гипнотизеры, которые могут на расстоянии воздействовать на человека. Поработают с ним предварительно, а потом раз, какой-нибудь сигнал подадут и отключают…

Фомин побагровел.

– Ты что, Бирюков, насмехаешься надо мной? Лекций Иноземцева по аномальным явлениям наслушался? А еще физтех, в мистику веришь! Постыдись. Запрещу этому дураку профессору в институте выступать, нечего мозги студентам пудрить.

Он хотел еще что-то добавить, но сдержался.

– Ладно, забудем. Кстати, товарищи, переговорите с мамой Семена, возможно, от него остались ценные для нашей науки записи. Понятно, что большая часть его работ или уже опубликована, или осталось на базовой кафедре. Но все-таки…

При этих словах четвертый из приглашенных, Александр Нахимов, дернулся, сжав. полиэтиленовый пакет с изображением Москва-реки и Кремля. Чай перед ним так и стоял нетронутый. Фомин повернулся к нему, внимательно посмотрел, но студент ничего не сказал.

– Нахимов, ты же знаком с матерью Весника. Останься-ка сейчас, хочу вместе с тобой письмо ей написать. Вроде никто и не обязывает, да сердце просит, как будто виноват я в чем-то.

– Так ведь, это, – вырвалось у первокурсника, – она здесь уже. Вчера и прилетела, как услышала про смерть Семена. Зачем письмо-то?

Фомин замахал руками.

– Уезжаю я срочно, не будет меня, поэтому и письмо, понятно? Ладно, можете идти, вас я больше не задерживаю.

Нахимов молча сидел, все так же глядя перед собой. Начальник курса легонько потрепал его по плечу, и все трое медленно вышли из кабинета.

Фомин уселся в кресло, опять взял в руки отточенный карандаш, изучающе глянул на чуть сгорбленную фигуру высокого парня.

Темноволосого Нахимова с глазами то ли темно-зелеными, то ли светло-карими, крупным породистым носом, хорошо сложенной фигурой, можно было, пожалуй, назвать даже красивым. От тонкого и изящного изгиба бровей, каковыми обладал он, не отказались бы и самые придирчивые девушки. Но парень вовсе не выглядел при этом маменькиным сынком.

– Вы ведь земляки с Весником, так? Оба с Кургана?

Нахимов кивнул.

– Опекал, значит, он тебя, ты уже здесь с ним познакомился или еще раньше знал?

– Раньше… Он ведь мне и посоветовал на физтех поступать, на каникулах приезжал, задачки со мной решал, по физике, математике натаскивал. Даст задачи из прошлых вступительных, сам рядом садится, время засекает и говорит: «Ну, давай, Сашка, время пошло!» Всяким тонкостям обучал.

Александр замолчал, насупился. Именно сидящий перед ним сейчас важный проректор и портил жизнь Веснику, все время палки в колеса вставлял, на вступительных валил, на третьем курсе велел декану факультета лишить стипендии с надуманным предлогом, что на всех не хватило. Только на старших курсах, после его побед на всевозможных олимпиадах, научных работ, участии в конференциях, отстал. Много что еще можно было вспомнить, да зачем? Семена уже не вернуть.

Фомин угрюмо глядел на ссутулившегося студента, прекрасно понимая, что тот о нем думает. Сказать бы этому юнцу, что жизнь сложная штука, нельзя смотреть на нее через розовые очки, есть в ней такие моменты, когда приходится поступаться всем: и принципами, и убеждениями, да все равно не поймет. В таком возрасте у них только два цвета: черный да белый, как в допотопном кино…

– У него же только мать была, а с отцом что случилось, ушел?

– Нет, отец умер, когда он ребенком был.

– Один в семье?

– Да, один.

Нахимов замолчал, не хотелось ничего рассказывать больше этому горе-служаке, всеми силами цепляющемуся за свое кресло. Да и письмо хочет тот написать для того, чтоб хвастать потом перед начальством, какой он заботливый, мудрый руководитель.

Неожиданно для студента Фомин в сердцах воскликнул:

– Надо было просто национальность поменять и фамилию взять поскромнее! Тогда все шито-крыто было бы. Учить вас некому. Умные люди все так делают, а они что за шишки такие?! Эх, да что уж тут говорить, поздно…

Нахимов удивленно глянул на Николая Петровича: какими еще житейскими приемами тот поделится?

Но тот вдруг хлопнул себя по лбу, просиял лицом, перешел зачем-то на «вы».

– Послушайте, Нахимов, не в службу, а в дружбу, напишите, прошу вас, письмо, потом мне принесете, я отредактирую и отошлем. Очень меня вы выручите, очень! Сами понимаете, у меня были когда-то трения с его матерью, неудобно все это бездушно и канцелярски пустить на самотек, надо бы как-то по-человечески.

Нахимову так сильно хотелось побыстрее покинуть душный кабинет, словно пронизанный как раз этой атмосферой казенности, что он поспешно согласился и поторопился уйти.

Попрощался с секретаршей, гневно стучащей по пишущей машинке, толкнул тяжелую дверь кабинета проректора и вдруг неожиданно для себя увидел в коридоре тучную фигуру Туманова.

Тот стоял в некотором недоумении.

– Не знаете, что с Бирюковым стряслось? – тут же спросил доцент Нахимова. – На встрече с проректором какую-то ахинею нес. Понятно, чтоб Фомина позлить, все знают, как тому с Весником пришлось в свое время обойтись. Но в такой день зачем? А Николай Петрович – нормальный мужик, просто подневольный, опять же ответственность на нем… А этот фрукт уважаемого человека обидеть решил и на Донченко сейчас огрызнулся, да так, что та обиделась и умчалась, как скорый поезд. А ведь они вроде друзья?

Аркадий Сергеевич вопросительно взглянул на Александра, ожидая от него пикантных подробностей, к которым, по всей видимости, был охоч. Но Нахимов промолчал.

– Что это, кстати, у вас в пакете? – неожиданно поинтересовался Туманов. – Конспекты лекций?

– Тетрадь Семена, он же с ней никогда не расставался, и вчера с ним была, – ответил Нахимов.

– Пойдемте пообедаем вместе, Саша, – не дождавшись подробностей о взаимоотношениях Бирюкова, Наташи и Весника, предложил Туманов, и Нахимову пришлось последовать вместе с ним. Отказать показалось неудобным, а во время прогулки к студенческой столовой Нахимов, неожиданно для себя, разговорился.

– Я вчера после третьей пары, в два часа, с Семеном договорился встретить. В час сорок пять у меня лабы по физике закончились, и я поспешил в общагу. Когда до Первомайской дошел, увидел мчащуюся Скорую, и что-то в груди екнуло, предчувствие нехорошее охватило. Побежал за ней, а там возле профилака Семена на носилки уже укладывают. Наташе плохо стало, врач ей нашатырного спирта дал понюхать, Бирюков, вместо того, чтобы Семеном заниматься, возле нее с ваткой крутится, в чувство приводит. А я в Скорую рядом с водителем прыгнул как сопровождающий.

Нахимов замолчал, вчерашние события опять промелькнули в его голове. Туманов сочувственно пожал ему руку. Они уже подходили к столовой.

– Вечером тетя Надя, мама Весника, прилетела. Я ее встретил, в комнате Семена она сейчас, так вот, пришли к ней Бирюков с Донченко. Она вдруг на Наташу взглянула мрачно и говорит: «Ты в смерти сына виновна». Не знаю, что на тетю Надю нашло. Наташка побледнела, ничего не ответила и выбежала из комнаты…

Они прошли мимо трепещущих листков объявлений на двери столовой и начали подниматься на второй этаж.

Здесь, в преподавательском зале, было почище, и раздатчицы повежливее. Впрочем, демократизм физтеха распространялся и на то, что здесь обедали все, кто пожелает, а не только доценты с профессорами. В основном, это были первокурсники или второкурсники, еще продолжающие ходить на лекции. Как воскликнул любимец физтеха Кондратьев в своей репризе «Я не хожу на лекции, я боюсь этих огромных пустых аудиторий!» Но пока младшекурсники исправно ходили на лекции, а в перерывах также аккуратно заполняли залы физтеховской столовой.

В воскресный день зал столовой практически пустовал. Они не спеша взяли еду и уселись за столик, расположенный возле окна.

Туманов обладал изрядным аппетитом. В его сегодняшний обед вошли винегрет с идеально нарезанными кубиками свеклы, лапша с плавающим куриным мясом, увесистая продолговатая котлета, прикрытая гречкой, обильно политой темно-вишневым соусом, стакан густой сметаны, компот, да еще светло-желтый сочник с хрустящей корочкой. Аркадий Сергеевич явно любил покушать, о чем свидетельствовали и незаметно для него самого растущий животик, и тот пищевой ассортимент, что перед ним располагался сейчас на столе.

Туманов деловито расправлялся с едой, а Нахимов вяло ковырял вилкой картофельное пюре.

– Аркадий Сергеевич, я плохо разбираюсь в медицине, но возможно ли такое, чтобы человек ни с того ни с сего вдруг потерял сознание и умер?

– Видишь ли, Александр, – доцент маленькой ложкой уже начал отведывать сметану и понемногу отъедать от сочника. – Учеба на физтехе сложная штука, нагрузки огромные, напряжение, как бы это сказать, интегрально накапливается. Особенно у Семена. Ведь он постоянно думал о работе. Да ты и сам знаешь, каково это быть настоящим физтехом. В голове только формулы, опыты, теоремы…

Нахимов отложил вилку в сторону.

– Да, Аркадий Сергеевич, я прекрасно знаю о всех трудностях, но Семен всегда отличался исключительным здоровьем, плавал, в футбол и волейбол играл, а тут раз, и сердечная недостаточность. Врачи ведь сами разводят руками.

– К чему ты клонишь, Саша? – насторожился Туманов. – Ты думаешь, что смерть Семена не была естественной? Может, детективов начитался? Брось, кому может выгодно это? Мы же не в какой-нибудь Америке, где убийства на каждом шагу. Маму Весника лично я готов понять, она теперь в каждом или каждой готова видеть убийцу, но ты-то должен рассуждать логически и не впадать в истерику.

От волнения доцент даже отложил в сторону аппетитный сочник, так его шокировал ход мыслей первокурсника. Они помолчали.

Внезапно в открытое окно с Первомайской раздался зычный разнобойный хор студентов:

«Я променял девичий смех

На голос лектора занудный,

На этот епанный физтех,

На плядский город Долгопрудный!»

– Пятикурсники, на сборы собираются, маршируют. Плохо поют, а маршируют еще хуже, видать, за это и в воскресенье отрабатывают, – издевательски произнес Туманов. Он не любил мата, поэтому при каждом выкрикнутом нецензурном слове его передергивало.

Но тут донесся голос капитана Дорохова, рявкнувшего на студентов, затянувших неподобающую песню, и запевала начал другое, разрешенное:

«У солдата выходной,

Пуговицы в ряд,

Ярче солнечного дня

Пуговицы в ряд!»

– И эту песню испортили, ну что ты будешь делать, – нарочито грустно вздохнул Туманов и взглянул отеческим взглядом на Александра. – Ты эти криминальные мысли бросай, Саша, у тебя сессия на носу сложная, матан сдавать, физику, анальгин, аналитическую геометрию, то есть. Ты же на отлично идешь, тебе ни тройки, ни четверки ни к чему.

– Почему все-таки не открыли дело, Аркадий Сергеевич, а? Заявление тети Нади так и осталось без дела.

– Там у них своя кухня. Экспертное заключение патологоанатома показало, что смерть наступила естественным путем, и тут ничего не попишешь. Жалко безумно Сеню, да ведь его уже не вернешь…

– Так-то оно так, Аркадий Сергеевич, но, если я не выясню все до конца, то не смогу жить спокойно.

Туманов забросил в рот последний кусочек сочника, не спеша допил компот и тщательно вытер полные, чуть замаслившиеся губы салфеткой, затем строгим, преподавательским голосом произнес:

– Об учебе думай, Нахимов, об учебе! Я понимаю, что Семен был твоим близким другом, тебе трудно представить, как это так: человека, который еще вчера разговаривал с тобой, обсуждал проблемы, играл, наконец, вместе в футбол, уже нет рядом. И смерть его выглядит странной, со всем этим я абсолютно согласен. Но жизнь есть жизнь. В ней бывает всякое. Дай мне, пожалуйста, взглянуть на тетрадь Семена.

«Туманов и сам-то еще не старик, а разглагольствует не хуже записного пенсионера», – промелькнуло в голове Нахимова, но он решил не возражать доценту. Вытащил из пакета с Кремлем общую темно-коричневую тетрадь с небольшой подпалиной на обложке. Ее совсем недавно в пылу спора прожег все тот же Бирюков, когда сидел в комнате Весника и нещадно дымил в открытое окно.

Аркадий Сергеевич с благоговением взял тетрадь и начал листать. Глаза его загорелись лихорадочным блеском. Александр почувствовал, что доцент дорого бы отдал за такое сокровище. В напряженном молчании прошло несколько минут. Наконец Туманов оторвался от чтения и нехотя вернул тетрадь студенту.

– Послушайте, Нахимов, то, что там написано, нахрапом не возьмешь. Эту тетрадь надо месяцами изучать. Все конспективно, одни выводы, многие выкладки он пропускал. Надо расшифровывать. Я понимаю, что теперь все имущество Семена принадлежит родственникам. Вы ведь близко знаете его маму, прошу вас, поговорите с ней, постарайтесь убедить, что эта тетрадь имеет для всех нас чрезвычайно важное значение.

Александр кивнул и бережно засунул тетрадь в свой уже слегка потрепанный пакет.

***

Он попрощался с доцентом, вышел из столовой, двинулся по дороге, ведущей к общежитиям, слушая песни марширующих пятикурсников, и внезапно заметил идущую навстречу стройную девичью фигуру в светлом плаще и темно-синих туфлях. Та тоже увидела его, улыбнулась, поправила прическу и остановилась.

– Привет, Вика!

– Привет!

Они учились на одном курсе, в одной и той же группе. Ладно скроенная, с темно-русыми волосами и глазами цвета спелой вишни, красивыми чувственными губами и милыми ямочками на щеках, она безоговорочно слыла красавицей на первом курсе. Да и с мозгами все оказалось в порядке. Как сказал известный ловелас Сережа Федин, «чува абсолютно при всем». При поступлении она набрала восемнадцать баллов из двадцати, что для физтеха являлось отличным результатом. Двадцать из двадцати, как правило, набирали победители международных олимпиад да выпускники физико-математических школ Москвы, Киева, Минска, Баку, Алма-Аты или Вильнюса, короче говоря, крупных индустриальных центров плюс избранные самородки вроде Семена. Но и сама Вика была из миллионного города Горького, где в это самое время еще пребывал в изгнании академик Сахаров. Руководство партии, видно, отличалось своеобразным чувством юмора. Можно представить себе Леонида Ильича, разговаривающего с Андроповым.

– А может, Юрий Владимирович, того…

– Что того, Леонид Ильич?

Генсек делает неопределенное движение густыми, почти сросшимися бровями, как бы на что-то намекая.

Андропов, не меняя выражения каменного лица, будто разбитого параличом или зацементированного гримом, с интонацией взрослого, разговаривающего с неразумным младенцем:

– Ну, что вы, Леонид Ильич, во-первых, времена уже не те, надо с оглядкой на Запад, развоняются так, что хоть нос затыкай, слишком известная фигура, и так Афганистан нам простить не могут.

– Так из-за Афганистана мы туда ведь его и …

Главный чекист отлично понимал, что «Бровеносец в потемках» проверяет его, так сказать, на вшивость, нисколько не был кровожаден Леонид Ильич. Народ говорил про него: «Живет сам и другим дает жить», хотя с этой сентенцией тот же Сахаров явно бы не согласился. Поэтому и в этот раз не поддался на явную провокацию.

– Все так, но уже не пройдет, больше хлопот от этого выйдет, чем пользы, да и перед родиной заслуги имеются, трижды Герой Социалистического Труда, как никак…Да и не тридцатые годы и даже не пятидесятые.

Видно было, что самому Андропову не слишком нравились вегетарианские времена. В памяти всплыл 1956 год, когда буйных венгров методом славного предтечи Аттилы укрощали, 1968, когда чехам их хваленое пиво в горло силой заливали. И новая веха, 1980… Что делать, империя – это тигр или медведь, которому всегда приходится огрызаться, не то другие хищники залезут на территорию. Тут разговор ясен. Да и с внутренними врагами никогда не церемонились. На этой земле от Карпат до Енисея всегда так было. Хоть при Аттиле, хоть при Чингисхане, Батые или Иване Грозном. С горами черепов здесь проблем никогда не существовало. Кого надо, того и в Мексике доставали. Ледорубы все острее и качественнее, людишки, способные их держать, не переводятся, только воздух стал другой, тошнотворный, слабительный, от него то насморк, то поноc. Кровь и есть тот живительный напиток, которым питается империя. Чекист представлял Советский Союз в виде некоей хрустальной вазы, которую нынешний генсек выхватил из рук зарвавшегося «Кукурузника», прославившегося не только свержением культа Сталина, но и своим безграничным своеволием, взбалмошностью и заклейменным партией волюнтаризмом. Вот такие старческие руки, как у Брежнева, лучше всего подходят для этой ноши: не будет резких рывков и движений. Но кто же следующий? Не дай Бог своими глазами увидеть, как эта ваза выскользнет из рук очередного генсека и разобьется на множество неравных сверкающих осколков…

Леонид Ильич поморщился.

– Знаю, знаю, Юрий Владимирович, уже и пошутить нельзя, что ли. Давайте тогда откомандируем нашего академика в город Горький. А то фамилия слишком уж сладкая…

Довольный своей шуткой, Брежнев приятным хриплым голосом засмеялся, покопался в столе и вдруг извлек оттуда помятую пачку сигарет «Новость», торопливо поднес тоненькую импортную зажигалку, высек пламя и жадно затянулся.

– Леонид Ильич, нельзя вам.

Генсек помахал в воздухе руками, разгоняя дым, затушил сигарету и покорно отложил пачку в сторону.

Андропов помолчал и произнес:

– Хорошо, Леонид Ильич, были еще у нас варианты, но можно и сюда. От Москвы не так близко, и город закрытый, иностранцы туда не смогут попасть.

Город Горький, где жила Виктория, действительно был закрытый, в многочисленных «ящиках» трудился секретный народ, зачастую из тех же физтехов, так что образовывались целые научные и инженерные династии.

Восемнадцать баллов, набранные Викой, составили две четверки за письменные по математике с физикой и две пятерки за устные. Пятый экзамен, сочинение, проверяли преподаватели кафедры английского языка и, особенно не придираясь, влепили пятерку.

Однако было одно «но». Внушительная сумма баллов еще не означала автоматического зачисления, поскольку такого понятия, как проходной балл, на физтехе не существовало. Можно было не поступить и с восемнадцатью баллами, а с тринадцатью – да. Все зависело от финального собеседования. Это был не случай с Семеном Весником, которого, не будь заступничества свыше в лице нобелевского лауреата, не спасли бы набранные баллы по физике и математике. У Вики с родословной все было в порядке, в родне только русские, татары да, может, еще мордвины. Только с евреями, из-за появления государства Израиль и общей антисемитской направленности Политбюро, доставшейся по наследству от Иосифа Грозного, разговор был особый. Для остальных национальностей могучего Советского Союза все проходило вполне демократично, с отдельными нюансами, конечно, но дух интернационализма, сознательно поощряемый партией и правительством, все-таки присутствовал.

Вопросы, задаваемые на собеседовании, могли оказаться самыми необычными: от десятого знака в числе Пи до вопроса, который любил задавать своим аспирантам Ландау. Например, «Видите графин с водой на подоконнике, объясните, почему та сторона, которая к солнцу – холодная, а та, которая в комнату, – теплая??? – ….. – А мы до вашего прихода развернули его на 180 градусов».

Так вот Викторию председатель экзаменационной комиссии спросил, если оставить открытой дверцу холодильника, то в кабинете станет теплее или холоднее? Вика не задумываясь ответила: «Так нельзя же открывать, холодильник может испортиться». Члены комиссии посмеялись, а, отсмеявшись, приняли ее не студентом, а кандидатом. Видимо, не поверили, что такая красивая девушка сможет выдержать сложности обучения, как-то не вписывалась ее внешность в привычный образ «синего чулка».

Так что первый семестр девушка стипендию не получала, а она была довольно солидной – целых пятьдесят пять рублей. В то время студенты большинства других вузов довольствовались лишь сорока. Впрочем, родители подбрасывали денег, так что все оказалось приемлемо…

Нахимов не знал, почему ему нравилась Вика, не мог себе объяснить, но, когда видел ее, в груди поднималась теплая волна, перехватывающая горло.

– Как мама Семена? – сразу спросила она.

Александр только махнул рукой. Что может чувствовать женщина, потерявшая единственного сына?

– Вчера прилетела, удалось билеты на самолет по телеграмме достать, хотя и с пересадками. Сейчас у него в комнате, вещи собирает. Тело в Курган увезет. А ты куда?

– Как куда? В читалку, завтра задание по матану сдавать, забыл?

Но Нахимову явно было не до рядов, сходящихся или нет… Не мог представить себя сидящим в аудитории и решающим никому не нужные сейчас задачи. Одна только мысль о загадочной и странной смерти друга мучила и не давала покоя.

Да, умирать всегда страшно, а вот в такой весенний день, когда на березах да липах зазеленели листочки, видно, и вовсе ужасно. Нахимов шел по студгородку, знакомому ему, как свои пять пальцев. Три общежития: ФРТК, «единичка», где жили они с Семеном Весником, ФФКЭ и ФАКИ, располагались ближе к Первомайской. Чуть дальше и правее – ФМХФ и новый девятиэтажный корпус, в котором проживали студенты ФУПМ и ФПФЭ. Нахимов пошел дальше, где ближе к железной дороге рядком стояли четвертый «женский» корпус, профилакторий и шестой корпус ФОПФа.

Александр подошел к крылечку профилактория, возле которого и скончался неожиданно для всех Семен. Ему хотелось еще раз посмотреть на это место, словно рассчитывал найти здесь подсказку. Стандартная четырехэтажная коробка, выкрашенная в светло-желтый цвет, чисто подметенный асфальт, подбеленные деревца с торцевой стороны, заглядывающие в узенькие оконца. Знакомый до боли пейзаж. Также играют на кортах и площадках футболисты, издавая после забитого гола такие пронзительные вопли, что можно подумать: идет финал чемпионата мира Италия – ФРГ, и это Паоло Росси забил шестой по счету гол в турнире, обойдя самого Румменигге. Нет, ничего необычного он здесь не обнаружил…

Нахимов миновал профилакторий и направился к своему временному пристанищу, первому корпусу, невольно замедляя шаг. Войдя в общежитие, долго копался в деревянном ящике для писем, разбитом на маленькие секции в алфавитном порядке. Он перебрал письма: Нурбергенову, Неверову, Нестеренко…

По привычке заглянул и в секцию В. Раньше, когда имя Весника еще не гремело в научных кругах, здесь тоненькой стопкой лежали лишь письма из дома к нему, Владимирову да Веретенникову. А потом стала приходить почта отовсюду: приглашения на конференции, письма из научных журналов и от маститых ученых. Обычно он всегда заносил всю эту корреспонденцию и Семену. Сейчас тоже собрал письма и пошел к входу на этаж, мимо поста, бдительно охраняемому седенькой сгорбленной вахтершей.

–Вера Петровна, мама Семена там?

Нахимов мотнул головой в сторону угловой комнаты на первом этаже, где жил Весник.

Вахтерша кивнула и старческим дребезжащим голосом сказала:

– Беда какая, матери-то каково, а? Единственного сына потерять. Что же это такое, да как же это? Здоровый парень, в футбол же вы постоянно бегали, из его окна вылезали иногда ночью. Вы не думаете, что я ничего не знаю. Да я сквозь пальцы на это, после одиннадцати-то нельзя не входить не выходить, порядок должен быть. И ведь не жаловался ни на что, всегда вежливый, аккуратный, поздоровается, о здоровье спросит, о внуках.

Она в который раз за день приложила к глазам мятый клетчатый платочек и замолчала.

С замиранием сердца двинулся Нахимов в угловую комнату первого этажа, где Весник проживал один. Обычно студенты пятого и шестого курсов жили в пятнадцатиэтажном общежитии «Зюзино» в Москве на Керченской улице, недалеко от метро «Каховской», но Весник остался здесь. Правда, пришлось ему взять еще общественную нагрузку в студсовете, и комендант общежития пошла навстречу. Сам же Александр Нахимов обитал на третьем этаже в обычной комнате на четыре места.

В общежитиях МФТИ, флагмане советской науки, периодически и с временным успехом боролись с клопами. Иногда война затихала, иногда вспыхивала с новой силой. Ушлые студенты изобретали все новые и новые способы, ставили ножки кроватей в посудины с керосином, открывали зимой окна в надежде заморозить кровососущих тварей, мучили дихлофосом, но тщетно. Просыпаясь утром, находили на своих телах красноватые следы от ночного нашествия маленьких безжалостных созданий. Поэтому и запах стоял специфический: раздавленных клопов и химических средств борьбы с ними. Но молодые люди стоически переносили эти трудности, хотя родители, приезжающие к некоторым из студентов, всплескивали руками и надолго впадали в оцепенение.