– Ага. Лунич жил, Лунич жив, Лунич будет жить. В наших сердцах еще лет десять-пятнадцать.
– Моргот, он жив. Я видел его. Я говорил с ним.
– Это ничего не меняет, как ты не понимаешь?
Несмотря на любопытство, я быстро задремал под их голоса – я не понимал и половины из того, о чем они говорят. А проснулся среди ночи – как мне показалось – от крика Моргота:
– Килька!
Они давно перебрались в каморку, а он всегда звал нас, не вставая с постели, если ему было что-то нужно.
– Что ты кричишь? Они же спят давно! – зашипел Макс.
– Ничего, проснутся. Килька!
– Чего? – сонно спросил я, продирая глаза.
– А ну иди сюда!
– Ну чего? – я захныкал: мне очень хотелось спать.
– Ничего. Иди сюда, сказал.
Я не знаю, почему мы всегда его слушались. Уж точно не потому, что он мог прийти и силой вытащить меня из постели, – мы нисколько его не боялись. Я, как сомнамбула, вылез из-под одеяла и пошлепал босиком по бетонному полу в сторону его каморки.
– Ну чего? – я приоткрыл дверь и сунул голову внутрь.
– Килька, кто такой Лунич, ты знаешь?
– Конечно. Он диктатор, – я вздохнул, словно отвечал урок у доски. – Он насаждал у нас коммунизм, и, если бы не переворот, мы бы до сих пор жили при его кровавом режиме.
На самом деле я подозревал, что это полная ерунда. Но думать спросонья мне не хотелось, и я выдал первое, что пришло в голову.
– Килька, – ласково спросил Макс, – ты где это услышал?
– В интернате, где же еще… К нам тетки приезжали из гуманитарного фонда, еду везли. Нас всех заставили выучить перед их приездом.
Моргот ухмыльнулся.
– Килька, а кем были твои родители, ты знаешь? – спросил он безжалостно.
– Знаю. Мама врачом была, а папа инженером, – я постарался не думать о них, мне было очень больно думать о них.
– А за что их убили, ты знаешь?
Я не смог ответить – только закусил губу, чтобы не разреветься.
– Моргот, прекрати, – забормотал Макс сквозь зубы. – Он ребенок, он хочет спать, не сейчас же с ним об этом говорить и не таким тоном.
– Да ну? А когда еще? Может, ты придешь к нам как-нибудь днем, мы вместе пойдем в парк на карусели, и там, в каком-нибудь кафе-мороженом, за стаканчиком молочного коктейля стоимостью в месячную зарплату врача, мы и поговорим о том, почему он остался сиротой в восемь лет? Килька, твои папа и мама прятали у себя раненых боевиков, сторонников кровавого режима Лунича.
В ту минуту мне не хватило сил думать об этом. В интернате со мной работал «псих», как его называли другие ребята, – то ли психолог, то ли психиатр. Он-то и научил меня отстраняться от этих мыслей, не пропускать их через сердце. И я отстранился – и шагнул назад, в темноту подвала, где никто не увидит моего лица.
Конечно, я знал, как и за что убили моих родителей. Но я не мог думать об этом. И «псих» тоже говорил мне, что думать об этом не надо.
– Иногда мне очень хочется дать тебе в морду, – сказал Макс и отвернулся от Моргота.
– Не понимаю, что тебя останавливает, – фыркнул Моргот. – Килька, иди спать…
Я тихонько прикрыл дверь – она скрипела – и пошлепал обратно в кровать. Только теперь не мог уснуть и невольно прислушивался к разговору за тонкой перегородкой.
– Чего ты этим добился? – Макс скрипнул зубами так громко, что я услышал это и под одеялом.
– Я готовлю тебе смену. Ты думаешь, он не знает, что произошло с его родителями? Прекрасно знает. Их там всех покрошили в капусту: и раненых, и женщину, которая их лечила, и ее мужа. Всех! Килька чудом жив остался. Случись подобное веков этак пять-шесть назад, и он был бы одержим кровной местью. А он не одержим! Он как зомби повторяет чушь, вбитую ему в голову в интернате, и не видит в происходящем противоречия. Он не хочет об этом думать! Он не сопоставляет фактов!
– Ты слишком много хочешь от десятилетнего ребенка. Сейчас не каждый взрослый способен сопоставлять факты.
– Брось. Все способны. И Килька способен. Он не хочет. У него в голове что-то сместили. Как будто выключили что-то.
– А у тебя, Моргот? У тебя не выключили? – Макс хлопнул ладонью по столу. – Ты же ведешь себя ровно так же! Разве твоих родителей не убили? А ты разве одержим кровной местью? Ты-то не ребенок!
– Я не одержим именно потому, что я не ребенок. Я отдаю себе отчет в том, какая мерзость происходит со мной. И, знаешь, нахожу в этой мерзости какое-то удовлетворение.
– Как всегда! – ответил Макс. – Это поза, Моргот! Поглядите, какой я негодяй! Не понимаю только, зачем тебе надо, чтобы этот мальчик тоже ощутил себя негодяем. Он, в отличие от тебя, ничего сделать не может.
– Нет, Макс. Не в отличие от меня. Ты хочешь, чтоб я встал в твою позу: посмотрите, какой я герой? Я бы назвал ее: посмотрите, какой я кретин.
– По-твоему, всякий, кто защищает родину с оружием в руках, – кретин? – в голосе Макса послышалась угроза.
– Нет, наверное. Но пьяный мышонок, который собирается бить морду коту Ваське, уважения у меня не вызывает, только смех.
– Ты основываешься на собственных пессимистичных прогнозах?
– Нет. Я основываюсь на здравом смысле.
Вскоре Макс ушел, а я так и не мог уснуть. Я не плакал, хотя, наверное, стоило бы. Иногда мне бывало так плохо, что я не мог плакать. Тогда мне казалось, что я схожу с ума.
Прошло наверное, не меньше полутора часов, когда я увидел, что ко мне на цыпочках приближается тень Моргота. Когда он ночью уходил в город, то всегда надевал кеды – их белые подошвы были хорошо видны в темноте, и он мазал их гуталином, зато ступали они бесшумно.
– Килька, – он тронул меня за плечо.
– Чего? – шепотом спросил я.
– Вставай, пошли со мной.
Он сказал это так странно, как никогда до этого со мной не говорил. Поэтому я ни о чем не спросил, а поднялся и начал одеваться. В темноте блестели белки глаз Моргота – мне показалось, что все это мне снится или я на самом деле сошел с ума, мне почему-то было очень страшно и весело одновременно. Меня даже слегка потряхивало – от волнения. Словно он заразил меня своим ознобом, своим неправильным, ненормальным возбуждением.
Мы вышли из подвала, и я сразу же споткнулся, не разглядев в темноте кирпича под ногами. Моргот взял меня за руку и уверенно повел вперед – я думал, он видит в темноте. Я ни о чем не спрашивал его, просто шел рядом. Мне не было любопытно – только страшно и весело. Я чувствовал, как дрожит его рука. Он шел быстро, так что я еле поспевал за ним; впрочем, он всегда ходил быстро.
