Перемена погоды

Индиговое небо

В индиговом небе чернеющий август,

где солнце, как мёд, что течёт по плющу.

Я, словно бумажка, химический лакмус,

опять рефлектирую, пью и грущу.

Заря остывает, накал угасает,

кончается в липкой бутылке вино.

Ни кофе, ни сон от тоски не спасают.

Опять попадается с грустью кино.

Уже тридцать первое, вечер и вторник.

Зашторена резко оконная цель.

Я – вечный искатель и счастья поклонник,

что так безуспешен средь сотен земель.

Пузатые книги обжили три полки.

Но, суки, не лечат, а множат всю боль.

А память всё чаще порочна и колка.

Внутри и снаружи терновник и соль.

Закатность румянит туманные щёки.

Багряная жижа сковала мой рот.

Как будто ежи, в углу старые щётки.

И я без тебя не герой, не Господь.

Постылое зрелище. Хмурые виды.

Дома – сталактиты под пыльной волной.

Дух прелого сена (фосгена), иприта.

Последний день лета, и ты не со мной…

Просвириной Маше

Паника ростом с медведя

Внезапная паника ростом с медведя

мой панцирь терзает, стучит и грызёт,

бросает и топит в отчаяньи, бреде,

литую броню вдруг берёт в оборот.

Сердечная мышца о грудь барабанит,

стуча беспокойно, с боязнью сказать,

тревожно и пламенно рёбра таранит,

боясь опозориться, после страдать.

Испуганность, странность, смущение топчут.

Какая-то глупость и стопор, огрех!

Слова еле слышно срываются, ропщут,

слегка отвечая на речи и смех.

Какая ж напасть приключилась со мною?

Порыв ситуации лупит в там-там.

Дурной анекдот с несмешною волною.

Причина всему – флирт красивой мадам…

Химзавивка

Винты металлической стружки,

окрашенной в угольный цвет,

свисают пушистой опушкой,

кивая ответно "Привет".

С точёной основой фигуры

твой образ похож на людской.

Совсем не скандалишь, не куришь,

но смотришь с любовью, тоской.

И нет в оболочке кровинки,

под латексом, меж проводов.

На коже нет ран и ворсинок.

Не просишь вояжей, цветов.

Разрезы меж ног и чуть ниже

компактны, красивы, узки.

Соски чуть поменьше и выше.

Черты так просты, не резки.

С тобою я интимен, галантен.

Твой лик – вид ушедшей. Как шёлк.

Ты – робот в раскрытом халате,

а я – твой создатель и Бог…

Татьяне Ромашкиной

Капли дёгтя в бочке мёда

Воистину райский простор, любованье,

фруктовый амбре, зеленение кущ,

покой, тишина и души ликованье,

духовная близость без почвы и туч!

Повсюду свеченье без лампочки солнца,

нектар, шелковистость листвы и лугов,

еда и питьё, и чистоты эмоций,

нет пыли и камня, работ и дымов.

Нет храмов, свечей и попов, десятины.

Все расы в господнем поместье, в раю,

здоровы, довольны, в прекрасной рутине,

в извечном июле и в мирном краю.

Но портят святую картину и явность

скелеты обглоданных жертв в естестве,

людская природа, а именно – жадность,

дерьмо от святых и животных в траве…

Просвириной Маше

Русский Арарат

Всё это похоже на бред кобылицы

горбатой и сивой, дурной, без зубов:

бега по подземной, наземной столице,

житьё меж унылых, бездушных скотов,

скопления сброда, что в очи не смотрит,

а только лишь в пол, как коровы, козлы,

что вечно листают, жуют или сорят,

в сиденья вминая жиры и мослы,

вагонные стойла, где пыль и усталость,

говядина, шкуры в квартирных хлевах,

машинные клетки, бетонная данность,

бытьё бессемейных во всех сторонах,

коррида и ралли, и быстрые шашки,

и бойни рогами и клювом, клыком;

где очень нечасты любовь и монашки,

где смог, скрежетания, наглость и гром…

Но всё ж эта насыпь – спасенье от бедствий,

ковчег средь залитой бедою Руси

и трупов, и ливня, и нищенских действий,

от мыслей о связке удавки-лозы.

Тут мэр, будто Ной, а вокруг животины,

сплошной зоопарк и болото, и ад.

Москва, как спасительный остров средь тины,

убежище, дальний, цветной Арарат…

Скучается так, что какой-то пи*дец

Скучается так, что другим не понять!

До дрожи, безумия хочется слиться

и снова увидеть, понять и обнять,

раздеть и вкушать, и век не расходиться!

Печалится так, аж вокруг темнота!

Ведь девушка – солнце для роста цветочка,

в которой бездонна, чиста доброта,

у коей такие красивые мочки.

Кручинится так, что аж ломка и страх!

И скорби разлуки низводят до пыли.

Хандра эта рушит в один только взмах,

выводит из стойкости, схемы и были.

Тоскуется так, что не спится с утра,

ночами шарм снится, подушка в объятьях;

что тело – подобие льда и винта,

какому противно до мира проклятья!

А любится так, что похожей здесь нет!

Все – копии с сети, журналов, элиты.

Волшебен, пикантен и мил компонент -

твой маленький шрамик на левой ланите!

Просвириной Маше

Святая троица

Все дамы мои не курили табак

и жили, умнея и радуясь небу.

Все были не алчны, живя просто так,

по русской душе, без гламура и требы.

Ценительный дух мой хвалил и любил.

Я им отдавал дар и страсть бескорыстно,

и вслух их ни разу я не оскорбил,

слагал о них оды красиво и быстро.

Душевные женщины. Старше всегда:

на восемь, на шесть и на пару годочков.

Первейшая с дочкой, что в юных годах.

У третьей – сынуля и лапочка-дочка.

Вторая бездетна, как ель на лугу.

С дворцом, что в полдюжины убранных комнат.

И любит так кофе и сыр, и нугу.

Но ею я был синтетически обнят.

А первая прямо любовь-прелюбовь!

А третья к душе прилегла, будто пазл,

и любит так чай, приготавливать плов,

блондинка-мечта с позитивною базой.

Поздней становился для них не таким:

слегка перекаченным, братским и диким,

совсем не дворянским, ленивым, хмурным…

Теперь я один и пишу о них книги…

Татьяне Ромашкиной, Елене Л., Просвириной Маше

Предслёзное состояние

Всё в мире по паре: колени, глаза,

ума полушария, губы, запястья…

У всех чаще ровная тропка, стезя

и правильный курс по созданию счастья.

У каждого есть половинка иль часть,

запчасть составная, мотор и обшивка,

и сахар для кофе, приправа и масть,

гуашь к полотну и закуска к наливке.

Находятся всюду в подвалах, в кафе,

в пустынях, во льдах, в темноте, в межполосье.

Ищу долго плюсик я к личной графе.

Но вдруг я обрёл – обнуляются гостьи.

Я вроде душою общаюсь с людьми,

не очень больной и дурной, кривоногий.

Все люди как люди – с женой и детьми.

А я в конуре, как кобель одинокий…

Неудачный искатель

Почти невиновен, не должен никак.

Искал среди женщин я только богиню.

Не бил, не курил возвышающий мак.

Наверное, всё же по-волчьи я сгину.

Престранная жизнь, как мученье и чушь.

Так мало достойной еды для гурмана.

Один общепит, дубликаты без душ.

Вокруг сребролюбцы, театр обмана.

Быть может, я выполнил волю небес

иль давний, негласный указ "моей" Анны.

Иль всем верховодили случаи, бес.

Поэтому и не дождался я манны.

Но где прегрешенья, что сбили в Тартар?

За что злополучная доля терзает?

Видать, я неважный иль лишний товар -

не каждая трогает и оставляет…

Для женщин я натрое душу рассёк.

И нечего мне сожалеть, как мальчишке!

Прошу одного лишь прощенья за всё

у ясных, своих нерождённых детишек…

Анне Котовой

Душный зной

В жирном поту моя лень пребывает.

Пекло за окнами, на этаже.

Тело от зноя, лучей изнывает.

Словно фурункул на грязном бомже.

Душно, как в самой горячей духовке.

Нет ветерка, колыханий ветвей.

Будто бы влажная мышь в мышеловке.

Прыщ меж горячих и жмущих ногтей.

Сдавленный воздух и тяжкие вдохи.

Горло стянула простая петля.

Мокрая грудь, полувлажные ноги,

жёлтая, клейкая вся простыня.

Таю, как масло в пустой сковородке,

лёжа на койке в бессонном бреду.

Может, так солнце, Земля дорогая

к жару готовит, что будет в аду…

Любимая! Любимая! Любимая!

Фланелевой мягкости нужных объятий

и троганий гривы из сливочных струн,

и чувств всепокоя и страстных занятий,

свиданий под грозами, красками лун

и двух рюкзаков, что повисли заплечно,

валяний на белом диване вдвоём,

щекоток продольных, порой поперечных,

кофейных стихов поутру, перед сном

и ужинов чайно-конфетных и нежных,

и писем с утра, в ожидательном дне,

и слушаний ветра, дождя, бури снежной,

душевных встречаний в жилой полутьме,

творожных гостинцев, нарезок салатов,

святых обнимашек, лечебных таких,

вещаний про космос, отсутствие ада,

дебатов про смысл и вечность, и миг,

купаний под душем и голых деяний,

и веловояжей меж лиственных чащ,

и кухонных тем и на мне восседаний,

улыбок, подъёмов пешком на этаж,

общений по духу, без алчности, маски,

прогулок меж парков, людей, этажей,

а главное, что поцелуев и ласки,

и много чего, жаль, не будет уже…

Просвириной Маше

Напутствия

– Карабкайся наверх сквозь камни, занозы,

ледник и терновник, орлов и ежей,

все тяготы, жажды, уклоны и грозы

к туманным вершинам, где воздух свежей!

Как юный атлет к золотистой награде,

как горный козёл и шальной альпинист,

сквозь боли и холод, и страх, и преграды,

шлифуй пик искусства, святой пианист!

Стремись и тянись, как бывало и прежде,

хоть ты оступаешься, топая вверх,

хоть ранишься всюду, теряешь надежду,

хоть ветры срывают оснастку и мех!

Беги и шагай, и ползи. Не сдавайся!

Нет счастья и знания в низшей грязи.

Пусть ты и один, но, прошу, не сгибайся!

Кричи, но держись и за нитку лозы!

В дороге не будет подмоги ни часа,

лишь ямы и сырость, и бури в лицо.

Коль встал и решился ты стать верхолазом,

то будь же готов до конца быть бойцом!

Нигде не бывает легко, безопасно.

Ты выбрал стезю одиночки, не брод.

Скули, даже плачь, но иди ежечасно!

Потом отдохнёшь средь господних красот.

Пусть путь будет трудным, мозольным, кровавым,

но он обрывает все длины цепей!

Ты всё одолеешь и выйдешь всеправым!…

… – кричу и шепчу на горе сам себе…

Истинный смысл

Внедряясь ли в узкий, раздолбанный пах,

чтоб бывших забыть и отбросить ненастья,

ночуя у новых давалок-девах,

с утра понимаю, что нет в этом счастья.

А суть вся в одной, но любимой во всём,

пусть даже в неюной и дряблой, и старшей,

в которой всё меньше и суше стал сок,

пускай продавщица, агент, секретарша.

Вся истина не в донжуанских делах -

в вагинах и частой, успешной их смене,

изюминка вовсе не в стройных телах,

а в духе, который родной и бесценный!

Единственное лекарство

Назначь мне любовь свою лучшим лекарством!

Устал быть необнятым, тучным и злым,

везде замечать недоделки, коварства

и думать, что люд – бедолаги, ослы.

Умаялся жить в ожидании счастья,

ночами не спать, о две стенки скребя.

Меня посели, пропиши в медсанчасти.

Добавь в рацион мой роднулю-себя.

Внеси в расписание, очередь к сердцу.

Уже обессилел в терзающих днях.

Ослаб я лупить в виртуальные дверцы.

Без соков твоих я почти что зачах.

Печаль, как холера, меня уничтожит,

тяжёлые думы утопят средь дат.

Всё чаще живу с угасаньем и дрожью,

в волнах городских, что однажды съедят.

Я щурюсь вокруг и ловлю каждозвучье.

Опять проверяюсь на зренье и слух,

чтоб знать, не упущен сигнал или случай.

Я жду тебя, словно спасательный круг!

Просвириной Маше

Черепки – 48

Дожди и моча, и щепотки навоза,

и солнце, и ночь, и прохладные дни

питают, растят золотистую розу

во благо энергии света и тьмы.

***

Душа-жемчужина моя в ведре помойном,

в какое льют дожди, понос и грязь.

Сникает свет и тонет всё покойно.

Муть через край… Всё возвращаю в вас…

***

Опять в подворотне хмельной шлюхостой.

Ментол, мини-юбки, помады и стразы.

Но выбор по сути обычный, простой.

Ведь лишь бы дешевле, милей, без заразы.

***

Сердечные колики, боли в груди.

Изгой, нелюдим скоро мир сей покинет.

Не страшно, коль я здесь умру без воды.

Мне жалко котёнка – от голода вымрет.

***

От ста неудобных и колких вопросов

про Бога, судьбу и про рыбу в сетях,

про дух и свободу, про смерть или грозы

растём, познавая других и себя.

***

Уйдя из отары и с пастбища в осень

и от пастуха, что первейший наш враг,

пройду перевалы, мучные набросы,

создам на Эльбрусе свой личный очаг.

***

Ещё пара дней не предвидится солнца.

Лишь грохот и уголь, и пыль на версты,

страх взрыва метана в скоплении порций.

Мы в шахте, как дети в утробе, кроты.

***

Разрез этой юбки по голени, бёдра,

по самую дельту крутых ягодиц

во всех будоражит желания бодро.

На это попалось три дюжины лиц.

***

Забыть поздравить с чем-то мать,

притом не чувствуя вины.

Всё это, будто бы посрать,

забыв спустить свои штаны.

***

Кисель соплей под носом парня,

желе, что капает, как кран.

Их лижет, в рот суёт ударно.

Дурак, грязнуля иль гурман?

***

Зачем она палец засунула в рот?

Как будто мартышка схватила пиявку.

То флирт иль сосиску жуёт серый кот?

Намёк на минет или съела козявку?

***

Корзина с грибами, что ставят к окну,

стога, из которых надёргали сена,

и пробки шампанского в тихом углу,

как горка залуп, обнажившихся членов.

***

Когда мой градусник покажет "43",

тогда я встречусь с дьяволом иль Богом.

Пока ж со мной лекарства и врачи,

ведь не написаны семь книг, и с переводом!

Медово-одуванчиковая

Вы, как одуванчик пуховый и мудрый,

иль словно сирень, кучеряшек копна,

как вылитый мёд, что замёрз этим утром,

обвив Ваш овал среди нового дня.

Видна пара ног под недлинною юбкой,

чьё устье разреза так манит углом.

Вы кажитесь гордой и смелой, не хрупкой.

Как Вы мне, так я Вам ещё не знаком.

Ваш абрис с изгибами, горками, кроной,

имеющий грацию и эпатаж,

увенчан весомой, незримой короной.

А я сзади Вас, как воспитанный паж.

В янтарно-молочных спиралях, кружочках

маяк рассыпает пружинистый свет.

Наверное, светитесь каждою ночкой,

с луной составляя волшебный дуэт…

Юлии Шестаковой

Питательная влага

Без влаги твоей в организме так сухо

и вянут мои вдохновения все.

Питья такового нет в целой округе.

И жажда верблюжья пылает во мне.

Мне грезятся сочности из углубленья,

что хмелем втекают в уста и нутро,

что радуют плавным и вкусным теченьем,

особенно, если чуть сдвинуть бедро!

Питательный сок, как священный источник,

какой предназначен для ангелов лишь.

Родник сей – красивый и гладенький сочник,

пикантней ещё, если в очи глядишь!

Коньячные ломки без лакомки этой.

Голодный поэт лучше будет терпеть,

чем пить из ручьёв, луж других этим летом.

Чем сточные воды, так лучше уж смерть!

Просвириной Маше

Блаженство между первым и шестым позвонками

Вы – атлас по всем анатомиям счастья,

по всем биологиям, книгам, делам.

В моих снах лишь Вы – неизменный участник.

Снотворное пью, чтоб подольше быть там.

Но сон – это только воздушная ложность,

какую вдыхать, осязать, пить нельзя.

Опять и опять всё страдает подкожность!

Вас так не хватает в разлучных часах!

Я жажду с каким-то любовным безмерьем,

к Вам тихо подкравшись, нагую обнять,

привзять Вас почти за загривок, с доверьем,

любя положить на живот, на кровать.

Потом упоённо поглаживать спину,

затем целовать от всех пальчиков ног

и вверх подниматься от парной низины,

до Вас восходить, как искуснейший Бог!

Мечтаю при фаре луны, перед ночью,

стремясь проявить откровенность, любовь,

опять отыскать ту заветную точку

средь шейных, солёненьких чуть позвонков…

Просвириной Маше

ОбниМашечка

Из гладкой, послушной, душевной дворняжки

в колючего волка дичаю средь дня.

Без ласки, ошейника, рисовой каши

уже превращаюсь в подобье зверья.

В таком состоянии всё мне погано,

взираю на толпы, как будто на жертв,

что овцами блеют бездумно и странно,

в которых не дрогнет разумности нерв.

Желаю – не стать раздирающим зверем!

Лишь с Вами моё благородство росло

и мысли светлели, рождалась и вера

при каждом моменте, в любое число!

Мутация эта противна до жути.

Неужто в опасность для всех превращусь?

Но, коль Вас увижу, как Господа, чудо,

опять в добряка, ангелка обернусь!

Просвириной Маше

Апрельский алмаз

Во тьме средь камней, валунов и пылинок,

и смесей из влаги, метана, угля,

удушья и грязи, клочков и соринок

бродил и копался с угла до угла.

С кротово-шахтёрско-подводной сноровкой

искал я единственный, ценный кусок,

такой настоящий, без нот полировки,

как в скопище туч от луны уголок.

Глотал я прорывы, землистые брызги,

опять и опять ничего не найдя.

Треть века я тратил усилья меж рисков,

к заветной, высокой идее бредя…

Вдруг лучик узрев чуть солёный, искавший,

я ринулся прямо на клад световой!

И вот оттого полусонный, уставший

явился я перед алмазной тобой…

Просвириной Маше

ОбниМаша

Её приближенье – синоним всесчастья.

Охват – безмятежность, союз в тишине.

В объятьях её забываю ненастья.

Святой ритуал, что доступен был мне.

Блаженственный рай. Состыковка. Слиянье.

Сплетение с сортом, что чище иных.

И лучшая в тельно-духовном свиваньи.

Касанья правдивы, желанны, родны.

Лечебная, как винтовая повязка.

Дурманная, будто бы морфий и мак.

Тепло. Доброта. Волшебство. Синеглазка.

Я с нею б навеки застыл бы вот так!

Приводит в спокойствие и возбужденье.

Всё это – шедевр без граней, цены,

отправка ума в высоту наслажденья,

возврат к Богородице в свете луны.

Просвириной Маше

Шедевр

Наверное, мы – Маяковский и Брик.

Поэт тот влюбился в коварную Лилю.

Вот также и я обожаю сей лик,

впустив до глубин чаровницу Марию.

Она вся без маски румян и помад.

Милашка, которой всё это не нужно;

в какой самобытный, естественный лад;

которой гламурная слякоть так чужда.

Её чистоты нет ни капли в других.

Её деревенская кожа – шедевр!

Коль рядом, часы пролетают, как миг.

Лишь в думах о ней стихотворностью щедр.

Мечтаю о ней я писать и ваять

до гроба, седин, самострела, дуэли…

Пускай безответна любовность моя,

но я продолжаю любить все недели…

Просвириной Маше

Экономически невыгодное пожаротушение?

Оранжевый жар полыхает так рьяно

на небе, земле, на окошках, в глазах,

кишит смертоносно, всеместно и пьяно,

легко отражаясь в озёрах, очках.

Вода закипает от грозного жара,

а пламенный пал проникает и в кровь.

Смердит бесовщиной, погибшими, гарью,

неся этой местности страшную новь.

Дымятся таёжная ширь, пепелища.

В восточном Эдеме беснуется бес

и огненным зверем, карателем рыщет.

Гектары горят под присмотром небес.

Молчит садовод и лесничий, и егерь -

в небесном, единственном лике, лице.

Нет ливня, подмоги от рук человека.

Лесные жильцы и деревья в кольце.

Его погасить невозможно, иль можно?!

Корысть верховодит, сжигая тут жизнь?

Иль тут завелось ломовое безбожье?

Как будто напалмом безумцы прошлись…

Машуленька

Зима забрала с собой холод,

все горести прочь унесла.

Иначе стал видеть свой город -

без снега, дублёнок и зла.

Весна принесла обновленье,

умывшись апрельской водой.

А наше знакомство, явленье

внесли проясненье, покой.

Святое прильнуло к святому,

и вмиг засочились стихи.

Живое прижалось к живому,

отбросив неправду, грехи.

И чтоб не забыть про свиданье,