Перемена погоды

Лягушка

Тоска, как лягушка, в болотной груди,

как будто прилипла к ладони кувшинки,

средь острой осоки вещает, нудит

и ловит комариков – капли-слезинки.

Вздувается тучно и слизью смердит,

на грустных дрожжах набирается роста.

Как глиняный уголь так жирно сидит,

как камень зелёный, что тонет в компосте.

Как клубень картофельный, преющий днём,

как гниль и глазастая живность в затоне,

как мокрая редька на грязи сырой,

как липкая мерзость средь сорных газонов.

Живущая в старице водной глуши,

в стоячей трясине вкушает кислоты.

Ах, где же та цапля – спаситель души,

что эту ужасную живность проглотит?

Оральные грёзы

От мягоньких пяточек миленьких стоп,

и вверх поднимаясь до икр и чресл,

до устья, где очень округлая попь,

до места, что мнёт раздвоением кресла,

до капли изюма, до гладкой спины,

до рук, локотков и концов маникюра,

до млечно-медовой, густой пелены,

до плеч бархатистых, из ноток велюра,

поздней, повернув, дивный ракурс сменив,

стремясь так до чрева, до шеи и лика

от самого низа и выбритых нив,

от каждой узорчато-женской улики,

от вкусненьких пальчиков гладеньких ног

до сочной бороздки, до персей, двух чашек,

слегка оголив подтекающий рог,

мечтаю Вас вылизать, скромная Маша!

Просвириной Маше

Плюшевая девушка

Ты – самочка кролика млечного цвета.

Люблю целовать, гладить и обнимать,

особенно, если метель вьёт с обеда,

когда нет желанья постель покидать.

Игрушка поэта с пуховым начёсом,

со зреньем небесным, как чистая высь,

с порою прохладным иль тёпленьким носом,

с игривой походкой, что радует низ.

Фруктовая лакомка с чайным уклоном.

Забавный зверёк, что чарует в тиши,

всегда говорящий, с приятнейшим тоном,

чьи лапки, повадки всегда хороши.

Ты – дивная особь, почти полузайка

в расчёсанном, чистом и ровном меху.

С тобой я без маски, корысти, утайки.

Ты – лучший питомец на этом веку!

Просвириной Маше

Рефлексия на Марию

Хоть нет тебя рядом средь дна и вершин,

но бродят во мне уже месяц десятый

от стоп до пупка, до макушки, души

фантомные пазлы приятных объятий…

Чужды этажи и народы, дела!

А внутренний призрак роднее и ближе.

Он ищет твой дух, что с собой увела,

который в тебе так неведомо дышит.

Все гроздья шиповника – время с тобой.

А всё остальное – листва и колючки.

Весь город – густой и пустой сухостой,

все люди, как куклы, а улицы – кучки.

Лишь ты тут душевница, светлый массив,

наследница рода святых мукомолов,

чей мельничный стаж так велик на Руси.

Ты – истина в этой стране брехословов!

Поныне блуждает во мне лёгкий свет,

а аура гаснет и ищет ответность,

знакомое тело, любимый портрет.

Но где-то вдали убежавшая нежность.

Во снах ты со мной, и порой до утра,

нагая и в платье, под солнцем созревшим.

Тебя не хочу изгонять из нутра,

ведь я и без этого истинно грешен…

Просвириной Маше

Будущая звезда и земная богиня

Хочу тебя видеть своею женой

и светом твоим до седин заражаться,

а после стать самою яркой звездой,

чтоб в водах, глазах, зеркалах отражаться!

А ты станешь дальше цвести средь высот,

как Ева, праматерь иль мама Иисуса.

Народы прозреют, ум храмы снесёт,

уверовав в чудо твоё и искусство.

Весь клир отречётся от идолов, книг,

направив к тебе разноцветные очи.

И в этот едино-прозренческий миг

все лица, иконы вдруг замироточат!

К тебе двинут хаджи, буддистский поток

и шествия к солнцу и новой Пальмире,

как к лучшей святыне, что выдал всем Бог,

к премудрой царице, наставнице мира!

И ты будешь править всем шаром Земли.

А я тебе сверху сверкать среди теми,

как дальне-далёкие звёзды-угли,

взирая на божью посланницу с геммой…

Просвириной Маше

Уродство, кроме одного

Уродливый город, противные люди,

дымящие трубки машин, сигарет,

вставные, обвисшие женские груди,

надутые губы, несущие бред,

и взрослая ругань, несчастные взгляды,

шаги раскоряченных шлюшек и жён,

бабули в каких-то цыганских нарядах,

бродячая живность, тоска со сторон,

мамаши и детские вопли и крики,

потёртые стены, дорожная грязь,

окружные виды, как пытки и пики,

на тропах осенних зернистая мазь,

старинные образы частных владений,

набитые мусорки, серость и муть,

бессмыслица дней и поток заблуждений,

сырые просторы, привычнейший путь,

холодный неон, безучастные толпы,

поток музыкально-гремящих авто,

любовно-общинные ссоры, расколы,

молчания, кашли, нерадости ртов,

высокие здания, низкие нравы,

труды изворотливых дев и дельцов,

места, потерявшие силу и славу…

Хочу я смотреть на твоё лишь лицо!

Просвириной Маше

Autumn sadness

Вся жизнь – нецензурная свалка отходов,

суммарный итог предыдущих жильцов.

Домашнее свинство людских обиходов

вживляется в новых невест и юнцов.

Пейзаж дополняют блевотные кляксы,

с утра уже пьяная, ржущая рать.

Бежит за хозяйкой блестящая такса,

а дочка за мамой, какой наплевать.

Промокшие крысы бегут под киоски.

Собаки худые мусолят мослы.

Не женщины тут, а болтливые соски.

Совсем не мужчины, а пьянь и ослы.

Подвальные ниши зашиты картоном.

Закрыт, перестроен мой прежний детсад.

На стройке завоз арматуры, бетона.

Роддом выпускает две пары в сей ад.

Иные ж девицы разводятся вскоре,

не зная, что делать в составе сети,

неся этим актом разлуки и горе,

крушение грёз, института семьи.

Сентябрьский дождь угнетает идеи.

Сырые газоны, асфальты и кров.

Одежды, как серо-графитные тени,

в которых томятся овалы голов.

От этих ветров злополучных шатает,

ведь вся эта пакость мне лезет в глаза.

И будущность города очень пугает,

и взгляд разжижает большая слеза…

Sit on my face, baby

Из крана вода очень хлорного свойства.

Вино из бутылок – смесь красок, спиртов.

От сока в пакетах в желудке расстройства.

Нет влаги хороших, добротных сортов.

От пива, коктейлей, абсента икота,

от водочных каплей так больно виску,

от жгуче-палёных настоек лишь рвота.

Вино и коньяк будоражат тоску.

Чай стал неприятным, а кофе привычным.

Кефир застаёт неприятно в метро.

А мёд стал слащавым, простым и обычным.

Ничто не ласкает живое нутро.

Источник лишь твой ароматен и вкусен.

Прекрасна вороночка, сочный раструб,

разрезик насыщен, красив и искусен.

Сядь мне на лицо! Хочу пить с твоих губ…

Просвириной Маше

Роль или ошибка?

Изнанка прокисла от грусти и водки.

Чумазо, подземно и хрипло дышу.

Вверху же сияют мои одногодки.

А я же морщинюсь, тоскливо пишу.

А может, они – есть рисунок Д.Грея?

Снаружи красивы, свежи, а внутри…

как сгустки из перца, шурупов и клея,

а кожа, костюм – оболочка дыры.

Иные (холёные франты, принцессы)

богаты и знатны, с весёлостью ртов.

А я же служу поэтичную мессу,

не зная цариц, королей и шутов.

Нутро моё полнится чуждым и сизым,

вбирая, как губка и фильтр, пакет.

Наверное, роль – отродясь быть нечистым,

в себе осаждать все пылинки, несвет,

а в мир выдавать лишь алмаз в обработке,

в себе оставляя опилки и шлак.

Шахтёрю с фонариком, с хилой бородкой.

Быть может, так правильно, или дурак…

Птицы мира и свободы

А птицы свободы и мира, и Ноя

клюют на помойке остатки еды

средь мух и бездомных, смердящего зноя,

средь самой поганой и липкой среды.

Одни тут в дурмане от плесени, жижи,

бродящей фруктозы, арбузов, грибов,

средь мятых контейнеров, мусорной ниши,

средь кошек голодных и бирочных псов.

Шагают с культями, без когтя иль пальца,

порою без лап и с подбитым крылом,

другие грудятся пред самками в танцах,

а трое облиты зелёнкой, вином.

Унылое зрелище птичьих несчастий.

А это ведь души всех бывших людей!

Они тут за грех иль иные участья?

Как крысы и мыши, как части теней…

Уста любимой женщины

Малиновый цвет мандариновых губ

медово-молочного, нужного вкуса

наводит мой дух на живую строку

к поэме, в какой упоённые чувства.

Красивые дольки, с рисунками в них,

приятны на ощупь, на вид и на запах,

достойны не только стиха, а двух книг.

Таких нет у лучших воронежских самок!

Питательный, пухленький образ и стать.

Волшебный изгиб и вся формочка дива.

Фактурная выпуклость, мягкая гладь.

Пьянят, как стаканчики аперитива.

Чудесная мякоть и лакомый шарм.

Отборнейший сорт, розоватая ясность.

Одна совокупность питающих чар.

Люблю собирать их нектар и прекрасность!

Просвириной Маше

Добивания упавших

Полк обезглавлен. Мой дух обездолен.

Мощь обесточена. Смят общий щит.

Мышечный стан навсегда обескровлен.

Рой из свинца надо мною кружит.

Кто-то палит, кто-то лезет в окопы,

кто убегает, всё-всё побросав,

кто-то стал вдруг инвалидом, циклопом,

кто-то пьёт кровь, что течёт по усам…

Жуткое зрелище. Рубище. Бойня.

Жаром гудит вражий край стервецов.

Падают лучшие, гордые воины.

Гаснут лучинки безусых бойцов.

Я же почти ничего уж не чую.

Мне не узнать, чем свершится война.

Вдруг ощущаю горячую пулю -

враг обратил этот выстрел в меня…

Дурак-император

В салоне хмельных, беспринципных девиц,

где смех и бутылки, и аплодисменты,

играются флирты и пьяненький блиц

за свёртком сигары и рюмкой абсента.

Играет бездонная музыка в такт,

в мотив атмосферы бесед, расслабленья,

где курится дым папирос или мак,

где лесть и объятья, и губосплетенья.

Широкий разгул, но с оплатой вперёд.

Дозволенность с первой купюры и дальше.

К девчонкам легко подбирается код.

С любыми возможно и глубже, и чаще.

Вальяжно и пьяно средь комнат и ниш.

Средь разных гетер я почти император!

Но всё же скучаю средь дивных винищ,

улыбок, столов и диванных квадратов.

Хочу я отбросить разврат и весь бред,

с безумьем и ложностью вмиг распрощаться,

желаю вспорхнуть, улететь на твой свет

и больше вовек сюда не возвращаться!

Но ты не моя, и лучишь для иных.

Теперь наши судьбы уже неизменны.

Поэтому я остаюсь средь дурных,

и сам в дурака превращаюсь смиренно…

Просвириной Маше

Черепки – 49

Ты в вечных загонах и займах, заломах,

всегда в предвкушении скуки, беды,

и с запахом пота, в сомненьях, заёбах…

Эй, ты – негативщик. Нам не по пути!

***

Вас двух надо трахнуть! Дочурку и мамку!

А то стали злобны, наглы и резки.

Одной надо вправить обвисшую матку,

второй же – её молодые мозги.

***

Стихи – есть движение слова.

Стихи – рост ума и души.

Стихи – созидание нови.

Стихи – дети мягкой тиши.

***

Ухмылки, кривлянья с кальянною трубкой,

безделье, развод на коньяк и вино,

молчания, еле заметные грудки…

Сегодня в стрип-клубе халявщиц полно!

***

Люблю я соития, акт заводной.

Сегодня я в роли фруктовой и властной.

Уже расчехлив свой банан молодой,

внедряюсь в инжир, обработанный маслом.

***

"Наседки", засев на все пять унитазов,

справляют нужду чернового движка,

смотря передачи, давя кал и газы…

Мне мал писсуар. Член достал до кружка.

***

Адам в паре с Евой, как самоинцест.

С кем Каин создал вдруг лихое потомство?

С макакой иль мамой он делал процесс?

Все люди – потомки убийцы, уродства…

***

Трудяги у плуга, станка, при стадах,

а жёны – на дойке, где зной или мухи.

Веками богатыми были всегда

бандиты, торговцы, их спутницы-шлюхи…

***

Вот всё интересно, как бабы живут

с бухариком, хамом, и деток рожают,

и в глаз получают, и моют, и трут,

прощают, а после под мразью кончают?!

***

Весь птичий оркестр, вокал или хор,

крысиные лапки, пищания мыши

и то волчье соло, хмельной разговор

уже я не слышу. Скелет мой недвижен.

***

За стенкой плодятся хозяйка и гость,

а сверху в соитии стонут ребята…

Я – кот, и сую своей кошке под хвост,

чтоб с ней у нас были родные котята.

***

Удар или гром, или кто застрелился,

набат возвестил о наличии бед,

в ворота кочан угодил и разбился?!

Нет, это всего лишь чихнул мой сосед.

***

Мы с этой заразою справимся вместе -

с молитвой, лекарствами, верой в себя.

Иначе придёт катафалк с перекрестьем,

как будто телега на адских цепях.

Прищур

Светило прищурилось, месяцем стало,

весь город во тьму, полумрак погрузив.

Быть может, что ищет чуть зряче и тало

средь мутных просторов осенней Руси?

Творит свой пригляд одноглазый и серый,

смотря конопато, искристо на град,

на крыши, проспекты, окраины, степи,

на поздних гуляющих, выцветший сад.

Внимает затишью и ровному цвету,

гранитным пейзажам в похожих тонах,

слегка вспоминая прошедшее лето,

бутоны и сумерки, парки в цветах.

Взирает на жёлтые, тёмные окна,

на сваи столбов, на грызущую мышь,

ограды и все травяные волокна,

на то, как ты чуть обнажённая спишь…

Просвириной Маше

Егору Летову и тёткам с немытыми волосами

Из черепа тонкие, гибкие нити,

густой серпентарий, где змеи, ужи,

какие корявы, ветвисты, несыты,

какие растут из ума и души.

Быть может, питаются тьмой и тенями,

кружа самовольно, безлично паря,

ссыхаются в комья, клоки под лучами,

расчёске уже неподвластны средь дня.

Немытые лохмы в просаленных формах,

спирали из сажи и масла с песком

являют собою отвратную норму,

качаясь над сводом спины, над виском.

Всё это – обломки волосьев и лыко,

антенны, верёвки, кустистый развес

иль корни, ботва крупной ягоды – лика.

Под ними пророк иль Господь, или бес.

Линялые, драные, мятые космы,

как старая пакля, в которой все львы,

свисают так липко и вяло, и грозно

с великой, дурной иль святой головы…

Дряхлые антикапиталисты

Не лица, а злобные, мятые маски

плюют на пороги, углы бутиков.

И в шапках, как воины в потасканных касках,

бомбят эти замки буржуйских родов.

Стучат о ступени старинною тростью,

как пиками бьют о красивый гранит,

так крошат настил, обивая отмостки,

тем портят цветной, совершеннейший вид.

Герои царапают стойки, фасады,

кляня вороватость, наживу и стать,

вовсю ненавидя узоры, оклады

и их капиталы, нечестную власть.

Бойцы-стариканы злорадно так дышат,

бросают огрызки, окурки к дверям,

советским бунтарством багряно так пышут

и пилят когтями все поручни зря.

Заходят и ропщут о месте нерусском,

бубнят о бездушности этих красот,

и с видом угрюмым, глядением тусклым

взирают воинственно между широт.

Медвежьей походкой качают корабль,

толкают плечами борта или трап,

виня во всех бедах матросов и табель,

что каждый слуга тут – потомственный раб.

Повстанцы завистливо смотрят на зданья,

их рушат по крошке средь лета, снегов

и ждут торжества братства и созиданья.

Но чинят враги свои крепости вновь…

Дворняга на канализационном люке

Собаки, как волки, а кошки, как тигры -

совсем озверели средь голода, льда.

Уже не играют их поросли в игры.

Вокруг много снега и вьюжного льна.

Холодный декабрь так адски ужасен.

Ветра пробирают до мозга костей.

И каждый час дик и безумен, опасен,

несёт только смерть, обмерзанье частей.

На зимнем вулкане, парующей кочке,

решётчатом диске, почти островке

лежу, согреваюсь клубком, одиночно

и жмурюсь от колких снежинок в тоске.

Однажды жерло тепловое взорвётся,

подбросит монету до райских дверей.

На том чугуне весь мой дух вознесётся

до места на небе, где много зверей…

Всеместный Эдем меня встретит уютом,

где будет так сытно и лето кругом.

И там я возрадуюсь свету и чуду

и встречусь с земным своим другом – котом…

От малого к большому

Коль в лунку бросают зерно или клубень,

тогда вырастают культуры, сады.

А спермии сеют в постелях и клубах,

и так появляются дети-цветы.

От слова рождается ссора иль ода,

тогда и кустится, ветвится процесс

в любую погоду средь часа и года.

Всему агроном – ангелок или бес.

Когда ж в котлован вдруг кирпичик кидают,

растут небоскрёбы, как луг, сорняки.

При этом лачуг своих не покидают

бедняцкие семьи, скопцы, старики.

Так город крупнеет и ширится всюду,

с утра до заката рабочего дня.

И эту бетонно-стеклянную груду

с тоской подасфальтною держит земля…

Пышноволосая

О, пышноволосое, тёплое чудо!

Примерная дива в купюрных мечтах.

Зазноба со стойкой и бархатной грудью,

что в сетчатых скобках, прилипших вещах.

Забавница милая, ангел любезный

в атласных подвязках и лентах сухих,

со стогом соломенным и легковесным,

собой развевает живые духи.

Кудрявоголовая, мягкая ярка.

Знаток прикасаний и песен, и мод.

Укромноголосая, будто подарок,

чей вкрадчивый голос, как липовый мёд.

Мне льстит это зрелище, что распрекрасно!

Изгибы манящи, хоть грешен их вид.

Я в этом спектакле участник всевластный,

калиф, что на час от печалей укрыт…

Полине Ъ.

Костлявые ветки зимы и сугробы

Шагаю вдоль тёмных, подлунных покроев,

мотая свой клетчатый шарф поплотней.

Снежинки порхают бриллиантовым роем,

ложась на прохладу графитных теней.

Снежок не засыплет и не обесцветит

все эти накладки от древ и домов.

На них фонари многосолнечно светят,

как посохи старцев, друидов, отцов.

Сугробы – почти карамель, что застыла,

стекая с деревьев в наземную жизнь;

оплавленность, творог иль пенное мыло,

как будто б их белые листья слились.

Все белые кучи – вулканы и сопки,

а ветки – дымы, что зависли в зиме,

что в сильном морозе колючи и ломки,

что скрипло мне машут в большой полутьме.

Петляю по скользи, хрустящему снегу,

меж пышных наносов, бугров, мерзлоты,

в какой-то январской и истинной неге,

мечтая войти в кров, где ужин и ты…

Но это несбыточный рай и надежды.

Душа домурчала и в лето ушла.

Теперь ты уже не со мною, как прежде.

А впрочем, моей и тогда не была…

Просвириной Маше

Крыжовник в корзине с вишнями. 1918 г.

Герой двух боёв с монархистским движеньем,

с большим пистолетом в чудной кобуре,

читает Устав о багровых свершеньях,

о вражеских полчищах, нужной борьбе.

Дурной горлопан со значком и в фуражке,

и в кожаном, драном плаще средь широт

кричит новобранцам о знаке – отмашке,

какая погонит в атаку вот-вот…

Гремит агитатор, клеймит супостата,

сходя на базарную ругань и мат.

Шумит о предательстве друга и брата,

чья дурость несёт всей России разлад.

Повсюду согласье с речами, приказом,

решимость ударить, убить и отнять,

и вылечить мир от буржуйской проказы,

историю прежнюю оклеветать.

Собрав всех солдат в ужасающем скопе,

твердя нам о долге, подняв флага жердь,

он нас обрекает на взрывы, окопы,

на братоубийства, досрочную смерть…

Платная музыкальная шкатулка

По залу, диванам, стаканам, костюму

блуждают цветастые тени, лучи,

огни шаловливые, дым чуть угрюмый,

как будто прожекторы, ленты, мечи.

В пустой атмосфере богато и чинно.

Сюжетные танцы в глуши потайной.

И жажда любви – всему первопричина.

Пусть страсть – это акт лестный и покупной.

В тумане сухом нагота и движенья,

прогибы, телесные флирты, дары

во имя игры и монет, предвкушенья,

для общего блага и парной игры.

Здесь выиграют двое: и гость, и хозяйка,

изведав коньячно-греховную связь.

Но коль испарится купюрная стайка,

то дева исчезнет в межшторочный лаз.

Ведь действо – шкатулка с цветной балериной.

Лишь после завода играет мотив.

И всё завершается правильно, мило!

Клади ещё сотню и снова крути…