Перемена погоды

Шлюшатина

Уста проститутки, как алые слизни.

Измятые космы, как сено в буран.

Они придают только факт дешевизны,

какую захочет лишь драный баран.

Понурые глазки, ленивые жесты.

Нательные тряпки, как дачный халат.

Не важны ей судьбы, задверные вести.

Внутри неё яма, беспутство и ад.

Над плотью бессильны укоры, вериги.

Моральные скрепы разжаты давно.

Опорой столу – все уставы и книги.

Рассвет её вновь причащает вином.

Широкие взгляды её к окруженью

видны из-за щёлок опухших очей,

что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.

Мадам восседает без дел и речей.

Потасканный образ тупой потаскухи,

украшенной синими бланшами, хной.

И к ней подлетают барыги и мухи,

учуяв доступность, родной перегной.

Деваха какого-то затхлого сорта,

табачно, гашишно и винно смердит.

Наверное, были десятки абортов

и парочка выбл*дков дома сидит…

Она из сиротского дома, приюта?

Иль как к ней относится выведший род?

Пожалуй, останусь в бордельной каюте,

ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд…

Бандюган

Худая поганка с больным залипаньем,

высоко-горбатая, будто бы столб,

мозолит моё золотое вниманье,

что ценно на сотни каратов и проб.

Он в тёртых штанинах посмертного цвета,

в кольчужной накидке из шерсти густой

взирает на город в последствиях лета

и чешет щетину – чудной сухостой.

Пронырливый вид и хитрющие очи,

и лисий, шакалий иль волчий оскал,

что дурь и опасность окраине прочат,

создав содрогание жил и накал.

Суставы-шарниры дурных механизмов,

готовых к боксёрству, погоне, броску,

давно характерны сему организму,

подвластному борзо-дурному виску.

Горчичные пальцы в табачных ожогах,

а выше узоры размытых чернил,

шныряют в рисунках молчащего Бога,

что синью подплечно, нагрудно застыл.

Заядлая дурость, тюремные нравы.

Осанка, как срущий, сутулый кобель.

Смотря на вечерние, мирные главы,

двуглазьем хмельным ищет слабую цель…

Флегматичка

В тебе вековые страданья,

шипы сильно колющих роз,

мозоли и сыпь от стираний

текущих, безрадостных слёз.

Укрылась бронёй из цинизма

и старческих, твёрдых одежд

от бед и тоски реализма,

смыкая овальчики вежд.

Молчишь, озираясь печально,

спаяв в полуалых местах

свой орган природный, оральный -

всю прорезь уставшего рта.

Сурова осенне и мутно,

всё-всё заражая тоской,

держа желчь, обиды за грудью,

за чёрной амбарной доской.

За дверью сарая кручины

и закром из сплина, досад,

имеющих суть и причины,

что вечно с тобою, как ад.

А скорби, хандра и тревога

горчат в поцелуях всегда.

Бессветна в манерах и слоге,

на живость, улыбку скудна.

Довольна интимом нечастым.

Нырнула в прочтенья и жир.

Ты делаешь тусклым, несчастным

не только меня, а весь мир!

Невидимый арендный договор с Богом

Сдавая в аренду куски тишины

и нами добытые блага и пищу,

Господь наблюдает из свет-темноты

за тем, как мы счастье и истину ищем.

Снимая планету на срок среди лет,

мы платим своим настроеньем и жизнью,

деньгами, чтоб чаще смотреть на рассвет,

на голых, на грустных, больных и нечистых.

Даруемся сутью в обмен на обмен,

на страсти и сытость, покой и удобства,

рожая себе поколенья для смен,

вложив в них красоты, надежды, уродства.

Мы в доме – уборщики и повара,

участники радостных, смертных процессий,

ремонтники, коль наступает пора,

примеры новейших и стареньких версий…

Мы верим устоям на вид и на слух.

Но акт не подписан, и нет сего акта.

И наш договор расторгается вдруг

с одной стороны и в известном порядке…

Предки времён СССР

Остывшие предки из всех географий

глядят на нас с целых, упавших крестов,

с гранита и мрамора, и с фотографий,

с забытых, священных и малых постов.

Иные с кассет нам поют о величьи

и радостно смотрят из книг, кинолент,

и выглядят здраво, разумно, прилично,

в сегодняшний мир привнося милый свет.

Сияют военно-рабочею славой,

мечтою и ясностью, чёткостью мер,

шагая походкою гордой и бравой,

даря достижения, мудрость, пример.

Взирают на смог, на бордели, киоски,

дома-Вавилоны, людей-продавцов,

на хижины, грязь, золотые повозки,

на нас, на потомков: лентяев, лжецов…

Что-то чужое, за гранью дверей

Вжимаясь всё глужбе под сладкие стоны,

впиваясь в уста, просочившийся пот,

суясь в розоватость иль карие схроны,

вживляя свою оголённую плоть,

внедряясь в сырую и топкую мякоть,

входя ль в соразмерный и тёмный чехол,

взбивая филе и приятную слякоть,

вставляясь в местечки, в имеемый пол,

вбивая набухшее тельце в суть норки,

стыкуясь с ответной и влажной средой,

вносясь, будто ветер в проёмчик и щёлку,

пыряя сей образ раздетый, святой,

вводясь всё напористей, ниже, легчаю,

целуя лобком иль вгоняясь в кольцо,

я движусь, сочусь и стону, и кончаю,

опять представляя иное лицо…

Бабья корысть

– С тобою улучшу дурной генофонд,

сварливость сменю на весёлость и ясность.

А в детях, вобравших наследственный код,

появятся силы и ум, и прекрасность.

Твоим рычагом разожму я тиски,

и племя не будет слабеющим, зыбким.

Я срежу клеймо безызвестной тоски

серпом твоей милой и чистой улыбки.

Я быстро окрепну, питаясь от чувств,

на многие вещи посмею решиться,

затем зацветёт мой сиреневый куст,

чья пышная крона вовсю распушится.

Я буду стараться, во всём угождать.

Ты пару недель в меня лил своё семя.

Семейных оков утомилась я ждать.

Женись же на мне! Да к тому ж во мне бремя…

Проспект Проституции

Повсюду театры и апартаменты,

старинные арки, брусчатка, дворцы,

покатые крыши в неоновых лентах,

поток ароматов духов и пыльцы,

дома низкорослые и рестораны,

столбы вдоль дороги, что будто река,

гостиниц, мотелей манящие станы,

округа, где дружат любые века,

открытые парки, аллеи и скверы,

где серая стела героям войны,

где древние храмы Иисусовой веры,

где тройка фонтанов их чистой воды;

кофейни с уютным, домашним убранством,

романтика двориков, лавок, дерев,

местечки для встреч, поцелуев, гурманства,

простор для гуляний и сытости чрев,

свобода сидящим, идущим, возницам,

широты для песен, картин и молвы…

Но славится центр земельной столицы

проспектом салонов купюрной "любви"…

Идея Андрея Юхновца

Соло. Дуэты. Ансамбль.

Очам и органам, и чувствам

достался сей волшебный рай,

где пьяно, сладостно и густо,

где сад, цветник и грешный май!

Дар манекенщиц и танцовщиц

кружится меж железных спиц,

а пируэты, страсть наёмниц

чаруют десять властных лиц.

Миг оголяет девью юность,

пороча, портя суть начал.

Тут не в чести мужская скупость,

смущенье, трезвость и печаль.

Десятки глаз в гипнозе ленном

от лент, изгибов, женских чар,

чья очерёдность, переменность

в гостей привносят цвет и жар.

Из стройных мест, местечек тела

так сладко веют тайны пор,

амбре духов и карамели,

ванильный и конфетный флёр…

И весь букет красавиц, умниц,

как королевы на пиру

и как ансамбль из разгульниц,

танцует в денежном жиру…

Татьяне Дерусовой

Люди=свет+тьма

Порядочный люд иль дурные людишки

рождаются, в мир добавляя свой шум,

вбирая в себя пропитанья, вещички,

пороки и мысли, и нравы, и глум.

Все – губки, мочалки, тряпичные куклы.

Всё то, что впитали в филе иль нутро,

назад отдадут при нажатии скудном,

и вытекут суммы на землю, в ведро.

И птицы, и звери, жильцы всей планеты

вкушают всё то, что растёт из низов.

Трава и плоды насыщают от лета

всех будущих жертв, а они – всех волков.

Цепочки природы верны и логичны,

хотя и жестоки все эры, года.

От них не уйти, не отвергнуть цинично.

Питают всех почва и солнце, вода.

Нас манит так синь и светлейшее небо

из хижины, хаты и храма, дворца.

Но эту мечту кормят зёрнышки хлеба,

глубинные рыбы и клубни, сердца.

Из мрака и света мы сотканы в тверди.

Как печи, все яства сжигаем в себе.

Мы сами – могилы, пособники смерти,

как хищники в чащах, в морях, меж степей.

И хоть мы порою взлетаем со рвеньем,

но после стремимся к постели, ко дну.

Полёт завершается всё ж приземленьем.

Мы вышли из тьмы и вернёмся во тьму…

Черепки – 51

Обидно погибнуть, зайдя утром в цех,

на улице встретить чуму иль убийцу.

Но самая глупая смерть изо всех -

драже витаминной навек подавиться.

***

Опять рассвет. Опять стояк.

Опять один в своей постели.

Опять беру я член в кулак

и начинаю дёргать смело…

***

Запросы, обвисшие груди, умы,

косметики пуд для созданья картины

в обмен на зарплаты, комфорт без сумы.

Оплата – расщелина дряблой вагины.

***

Безумные гонки. Пердящая сталь

и гром из чудных, дребезжащих колонок.

Считают, что улочки – есть магистраль,

кружа полвторого по спальным районам.

***

Вулкан изливается дымною лавой,

а гейзер бросает из недр всю стать.

Так, семя мужское – есть боль и отрава,

какие порой надо тоже сливать.

***

Вокруг нет концертов, болезней, угрозы.

Я жду копачей и гостей, гробовоз,

венки и знакомые, новые слёзы…

Я – кладбище. Жажду я новый завоз.

***

Метро и вагон, и напротив красотка

взирает в экран, улыбаясь с теплом.

Наверное, книга, работа иль нотки…

В окне ж отражение… порно с конём…

***

Вокруг только ели и клёны, и сосны,

что сбоку иглисты, и снизу разброс.

Вся жизнь среди них так колюча, несносна.

Я – липа, и прозвище мне "медонос".

***

Курящие в клетке, в заборной ограде

собой демонстрируют дикий пример,

как звери на общеживотном параде.

Их место – зверинец, вонючий вольер.

***

Грязнуля в потёртом и сальном наряде,

в каких-то заплатках и швах, и кусках,

с похмельем в глазах и с душевным разладом,

но в вымытых туфлях и в белых носках…

***

Во тьме инвалидной, слепой и бесцветной,

острее все звуки и запахи, слух.

Но так одиноко в ночи чёрно-бледной,

и мрёт в ней цветочный и ищущий дух.

***

Неужто та шутка настолько отменна,

что вводит в неистовство, жар куража,

что вносит безумие в мысли и вены,

что можно так ржать, аж на два этажа?!

***

В квартире становится ярче, теплее,

кирпичные стены пошире, родней,

а сердце стучится о клетку сильнее,

когда ты приходишь под вечер ко мне…

Былые пророки с пером и гитарой

Надрывные песни великих поэтов,

смелейшие мысли и гордый напев,

мотивы о жизни, любви и победе

всегда покоряют задумчивых дев.

Их меткие речи, умелые пальцы,

глубокие думы из шахт темноты,

их мощь мудрецов и душевных старальцев

средь крепости струн шедеврально святы.

Слова и мелодии бьются в героев,

в борцов-патриотов с идейной стезёй,

вживляются в думы, надкостья, покрои,

к телам прилипая шипами, бронёй.

Певцы-одиночки, что выросли выше,

питают разрозненных, верных бойцов

и избранных, лучших, кто верою дышит,

кто в битве не станет дурным беглецом.

Их редкие слышат, как Будду, Иисуса.

Иные глумятся над сложной строкой,

клянут, что опять нараспашку их чувства,

клеймят за гитарный, непонятый бой.

Вся их непохожесть – есть сущность от Бога,

какого забыли все люди в веках,

средь кущ бесовских и рабочих предлогов,

средь лени, пороков, забвенья во снах.

Сии полководцы своих воспитают

на смену себе, для служенья стране.

Пока ж сочиняют, поют и вещают,

лучиной горя средь дождинок, во тьме…

Бл*дская натура

Желают они королевских подарков,

красивых, богатых и властных мужчин,

машины элитных и редкостных марок,

вояжей на пляжи без всяких причин,

позднее стать самой шикарной невестой,

зажить во дворце среди слуг возле плит,

начальницей стать на завиднейшем месте,

родить, не испортив товарный свой вид,

затем – совершать сто капризов, покупок,

кормиться изысками между свобод,

не знать запрещений и тяжестей сумок,

волнений и долга, печалей, забот,

а после – развода и выезда мужа,

раздела имущества, съезда детей

и новых свиданий, есть новые души…

Такая вот сущность у женщин-бл*дей!

Угасание монарха

Ум короля, что поник, одряхлев,

в яркой короне предсмертно бытует,

будто бы трупные земли, посев

в круге дерев, где берёзы и туи.

Почва, дающая всем урожай,

мёртвых хранит, колосится травою,

души отправив в пожарище, рай,

что вверх просились с молитвами, воем.

Сушь седины, будто высохший сад,

в жёлтом кольце их листвы обветшалой -

сетки, сплетения белых оград

между намокших предзимних проталин.

Серость и тишь, опадания крон,

ветхость познания, вялость вниманья,

старость глухая, бессвязнейший тон,

хладность, молчание и увяданье.

Плеши травы иль сожжённая ширь,

как выпаденье ослабших волосьев.

Ветки, как сети из игл и дыр.

Клонятся и догнивают колосья.

Тлен и безумье монарха – беда,

гибель, угроза стране и народу.

Близятся ветры, скопления льда,

холод, снега и во всём непогода.

Сон и померкшие думы дельца

редко находятся в правящей власти.

Он перестанет быть дланью Творца.

Разум правителя скоро погаснет…

Газета из СССР

Окошко зашторено старой газетой,

давно пожелтевшей от солнца и лет,

от лун и полудней, закатов, рассветов,

принесших так много печалей и бед.

На ней отпечатки великих событий,

побед, достижений народов, вождя,

таблицы из тонн, кубометров добытых,

прогнозы прибытий ветров и дождя,

награды и списки, статьи и портреты,

пейзажи строительств, селений и нив

того живописного, щедрого лета,

когда я был счастлив и лёгок, красив!

Тогда причащались божественной кровью

учителя наций, сломивших нацизм;

мы алые флаги несли своевольно,

хваля волю старца и наш большевизм.

Бессменный герой и почтеннейший старец

вселял в нас надежды и силы, и мощь.

Господним перстом был железный тот палец,

что строил и гнал неприятеля прочь!

На жёлтой бумаге цитаты и слава

страны, что на картах и глобусе нет,

но есть в моём сердце больном, величавом,

какое хранит её маковый цвет!

Окно, как икона в облезшем окладе,

пред коей всё нищенство, старость, парша.

А я из постели промятой, прохладной

гляжу на неё, еле веки держа…

Сроки службы посуды

С годами из нас испаряются силы,

паруя на чёрной, бетонной плите,

ссыхаются жидкости, мысли и жилы,

продукт приближая к известной беде.

Уходят в былое событья, оценки.

Когда ж потребительский срок отслужил,

вся память, как накипь, вживляется в стенки,

а после посуду относят в утиль…

Вся жизнь исчезает с дымящею влагой

из чашки, кастрюли, ковша, казана,

и с этим промокшим, белеющим флагом

идём до обрыва и вечного сна.

Там общая свалка из старой посуды

и выцветших чанов, сосудов иных:

сгоревших, помятых, отбитых и скудных,

в износах, жирах и нагарах вины.

Но выполнен долг, назначение вещи,

хоть стала похожа на гильзу и хлам.

Железные кучи и ржавые плеши

как памятник бывшим делам и годам…

Ветошь

Предсмертные маски из мятого воска

в песчинках морщинок и бледного мха,

без живости, гладкости, прежнего лоска,

несущие тяжесть – свои потроха.

Сухие портреты в потрещинках сеток,

в лохматых навесах, плешинах, слюнях,

в разъездах и спайках морщинистых клеток,

в отрёпках, сединах, тоске, полуснах.

Анфасы в густой, измельчённой извёстке,

во въевшейся ряби, творожном мелу,

что в бежевой краске от солнечных горсток

и в хмурости, серо-поникшем пылу.

Их вялое тесто, обмякшее сало,

их прелые мощи под ветошью ряс,

под звуки одышек, скрипучих суставов

блуждают, хромают, петляют средь нас.

Они, словно проклятый род и изгнанцы,

юродивый, нищенский скоп, бобыли,

как страшно-побитые воины-спартанцы,

несут с собой сумки, кульки, костыли.

Осенние люди, как гибельность, гады,

как сборище мумий средь чутких, живых.

Их чёрствые, скучно-пространные взгляды

взирают так мутно, забыв прежний миг.

Одежды потрёпаны и мешковаты,

на выцветших кожах, на венах, рубцах,

на выцветшем лаке, засоренной вате -

на бывших красотках, трудягах, дельцах…

Sunshine

Чарующий шар, как прожектор,

века источающий свет,

мерцает, как дальний проектор,

транслируя разный сюжет.

Негаснущий дар из пучины

всё сеет лучинки, лучи.

Он с нами всегда, без причины -

с рассвета к закату, в ночи.

Струёй из-под втянутой лупы,

упёршейся в сам небосклон,

чрез синее стёклышко крупно

зря плавит асфальты, бетон.

Порой чуть не варит озёра,

тиранит пустыни в годах

и сушит всё зноем и мором,

сводя живо-влажное в днях.

Глядит так тепло и бездомно

на Землю, хозяев, рабов,

сияет обычно и скромно

среди перьевых облаков.

Вся сфера, как фокус от мага!

Ему – благодарственный слог!

Великое, лучшее благо,

какое смог выдумать Бог!

Просвириной Маше, в день 36-летия (29.09.2021 г.)

Девственный, юный телёнок

Ласкался о руки кудрявой хозяйки

и тёрся о бёдра, о грудь и лицо,

и пил молоко из бутылки с утайкой,

и был легкодумным, живым молодцом.

Оторванный общею, липкою волей

от мамы-коровы и сытных яслей,

предчувствуя странствия, голод и волю,

я брёл за уходчицей карей своей.

Она о добре и печалях вещала,

учила основам и тайнам любви,

внимала мычаньям моим и ласкала,

и гладила ум, обретённые швы.

Ей верил, вникал в описания далей,

растил обретаемый опыт и стать,

филе и идеи, рога нарастали…

Царица почти заменила мне мать!

Телятница в этой уютной закуте

коричневым взором смотрела, ждала.

Коровница эта сняла с меня путы,

свободу и сытость, и гордость дала.

Вокруг обрушались запреты и доски,

в цветное окошко глядел я из кож.

Но вскоре заместо кормящей той соски

богиня явила охотничий нож…

Татьяне Ромашкиной

Современность торговых центров

Копилки из старых монеток,

скопленья стареющих шкур,

публичные замки старлеток,

наборы потомственных дур,

арт-группы и лиги бездельных,

колонии с вёслами, в снах,

артели безруких, ленивых,

сообщества в глянце, волнах

и стойбища блудных, извечных,

коллекции ленных умов,

туннели из пухлых, увечных,

стада, поголовья скотов,

приюты для старых, беззубых,

амбары с кофейной тоской,

команды и лиги сутулых

и клиры с душой бесовской,

союзы, сословья продажных,

содружества туш, ордена,

засады, где группы сограждан,

животные в стойлах, хлевах,

собранья завистливых, жадных,

зверинцы в нарядной тюрьме,

общины голодных, всеядных,

дурные ватаги в ярме…

Они – населенья ковчегов.

Я с ними сожитель, что нем.