Жизнь солдата

– Наверно, они там, – говорит он возбужденно, – пойдем все посмотрим.

Миша с ним соглашается, и мы всем отрядом спускаемся к Днепру, поворачиваем налево и у самой пяты горы идем рядом с холодной и полой водой. Напротив островка мы останавливаемся. Нам ничего не видно там, хотя кусты лозы без листьев просматриваются насквозь. Не верится, что белые забрались на этот островок, переплыв метров сорок водного пространства.

– Ты точно видел, что там кто-то шевелился? – спрашивает Миша маленького Аврама Гольдина.

– Точно, – отвечает Аврам и напряженно всматривается в кустарник пустынного островка. Через несколько минут с горы донеслись ликующие крики:

– Там они! Хорошо видно! Все лежат в ямках.

Возбуждение «красных» достигло предела. Раз белые обнаружены, то пленить их не так уж и трудно. Многие закричали белым:

– Вылезайте, мы вас нашли!

– Нечего прятаться! Мы видим вас!

– Вы обнаружены!

– Не притворяйтесь!

Но на острове царила абсолютная тишина, и он казался совершенно безлюдным.

– Они хотят, чтобы мы переехали к ним, – говорит Аба Нехамкин, светлолицый паренек с умными, немного выпуклыми глазами. Он тоже учится в нашем классе. Его предложение всем понравилось, и мы с готовностью поддержали его:

– Правильно!

– Переедем!

– Сразу всех белых захватим!

И тогда Миша приказывает нескольким мальчишкам найти лодку. Летом здесь полно лодок, а сейчас, как нарочно, ни одной. Лодки под нашей горой все на замках. Но вот чей-то зоркий взгляд обнаружил в небольшом углублении подножия горы плоскодонку, скрытую под прошлогодней травой. Ее немедленно совместными усилиями спустили к воде. Кто-то нашел дощечку, и лодку подогнали к нашей стоянке. Кто-то предусмотрел и притащил консервную банку на случай, если придется вычерпывать воду.

Переехать на островок захотелось почти всем. На корму с дощечкой сел Миша, а за ним бросились все сразу, но не всем хватило места на скамейках. Вместо двух, на скамейках уселось по четыре человека. В тесноте, да не в обиде. Сидящие счастливо улыбались, глядя на оставшихся на берегу сочувствующими взглядами. Несколько мальчишек остались стоять в лодке: пусть стоя, лишь бы поехать на островок. Я тоже хотел переехать на островок, но перегруженность лодки меня остановила. Плавать я не умел, а вода в реке была не летняя. От одного взгляда на эту мутную, черную воду холодок проникал во внутрь. Нет, я не решился лезть в лодку, хотя Миша и позвал меня. Лодка и так сидела слишком глубоко в воде.

Когда мы, оставшиеся на берегу, оттолкнули лодку от берега, то сразу выяснилось, что мальчишки расселись в лодке неравномерно. Корма была приподнята, а нос вот-вот зачерпнет воду. Миша не решился в таком виде плыть. Он придержал движение лодки метрах в пяти от берега и, предупредив всех, чтоб сидели тихо, не шевелясь, попросил Абу Нехамкина осторожно передвинуться на корму, чтобы нос лодки приподнялся. Но Аба сделал это не лучшим образом. Вместо того, чтобы медленно пройти между сидящими на корму, где сидел Миша, он встал одной ногой на борт лодки и, опершись рукой на плечо Арона Биндера, быстро перешагнул к Мише. Но этого движения оказалось достаточно, чтобы лодка зачерпнула бортом воду. Сидящие у этого борта Арон Биндер и Аврам Гольдин невольно шарахнулись в противоположную сторону и тем самым накренили лодку в другую сторону. В результате вода хлынула через борт, да так что выровнять лодку и остановить поток воды так и не удалось. Лодка стала быстро наполняться водой и медленно погружаться в воду. Все сидящие повскакивали, лица у них вытянулись от страха, глаза округлились.

– Мама! – закричал маленький Аврам Гольдин.

– Ратуйте! – закричал Аба Нехамкин истошным голосом.

– Ой, я не могу плавать! – закричал какой-то мальчик и заплакал в голос. Заныли и другие ребята. Один только Миша Нафтолин стоял молча и смотрел презрительно на своих подчиненных. Мы, оставшиеся на берегу, сначала посмеивались над испуганными лицами ребят, но когда лодка скрылась под водой и наши товарищи стали медленно погружаться в воду, до нас вдруг дошла трагичность их положения, и наше веселое настроение сменилось испугом за их судьбу. Но броситься в воду им на помощь никто из нас не решился. Страшновато было лезть в воду, когда ты знаешь, что вода ледяная. Ёе черный цвет создавал впечатление, что она очень глубокая.

Белые, прятавшиеся на островке, вышли из кустов и смотрели на красных, терпевших кораблекрушение. Несколько парней из белых стали вытаскивать из-за кустов лодку, спеша на помощь утопающим. Я смотрел на утопающих со страхом и жалостью. Я думал, что вижу их в последний раз. Вот вода уже по грудь маленькому Авраму Гольдину. Из его глаз текут слезы, как и у многих других. Они все, кроме Миши Нафтолина, взывают о помощи, но взрослых около нас нет, и их призыв о помощи является гласом вопиющего в пустыне. О, как мне было жалко их. Даже теперь, через много лет, представляя картину погружения их в реку, сердце мое сжимается от боли. А тогда… произошло просто чудо. Погружение вдруг прекратилось. От неожиданности все кричащие и плачущие на мгновение замолчали. А еще через секунду, когда до них дошло, что здесь мелко, все, толкаясь, бросились к берегу. И только рослый Миша Нафтолин не бросился к берегу. Он продвинулся к стоящим по горло в воде Авраму Гольдину и Арону Биндеру и, подняв их, вынес на берег.

На берегу все неожиданно развеселились. К этому времени к берегу подъехали и белые. Больше всех веселились сами утопающие. Они, мокрые с головы до ног, передразнивали друг друга теми голосами, которыми они взывали о помощи. Особенно досталось маленькому Авраму Гольдину за его плачущие жалобные крики: "Мама!" – и Абе Нехамкину за его истошный вопль: "Ратуйте!" Но веселье на всех напало не только из-за жалобных криков о помощи. Все радовались и веселились больше от того, что все хорошо кончилось, что все наши товарищи и друзья, хоть и пережили большой испуг, но остались живы и здоровы.

Наш командир Миша Нафтолин был не только самым сильным в нашем классе, но и самым серьезным среди нас. Он прекратил наше общее веселье, хотя оно и было как бы разрядкой предшествующих трагических событий, и приказал всем мокрым немедленно бежать домой сушиться. Затем он снял свои брюки и вместе с братом выкрутил их насухо. Потом мы долго еще сидели на берегу и вспоминали подробности этого происшествия. А виновница этой трагедии стояла около берега, доверху наполненная водой, как напоминание о том, что с водой шутки плохи. Хорошо, что все это случилось около берега. Шутить с Днепром нельзя! Самые неосторожные получают от него высшую меру наказания!

На следующий день вся школа гудела, как потревоженный улей. Ребята, побывавшие в холодной днепровской воде, не явились в школу. Один только Миша пришел. Его и старшего брата Иосифа вызвали к директору. Что им там говорили, он нам так и не рассказал. Но постепенно страсти утихли. Игра есть игра. Никто не может предсказать, как она иногда может кончиться. Все бывает. А без игры детям жить невозможно.

Однажды игра в футбол оставила мне метку на всю жизнь. Главным зачинщиком игры в футбол был у нас Янка Кучер. Он жил не на нашей улице, а на Циммермановской, но играть приходил всегда к нам. Это был круглолицый и очень активный паренек. Отца у него тоже не было. Но он был у мамы один, и она, очевидно, ни в чем ему не отказывала. В футбол мы играли с обыкновенным красно-синим мячом.

Но один раз Янка Кучер прибежал к нам весь сияющий. В руках он держал настоящий футбольный мяч, а на ногах его красовались новенькие бутсы. Уже с первых его ударов стало ясно, что играть в бутсах и с таким мячом на улице слишком опасно для окон. И мы решили поиграть на лугу за Днепром. Переехали на ту сторону и стали играть в одни ворота, так как футболистов на две команды не хватало. Янка носился в своих бутсах по лугу как ветер. Он был среди нападающих. После того, как он подбил одного защитника, все хотели отказаться от игры: условия игры были явно в его пользу. Он – в бутсах, а мы все – босые. Но Янка очень хотел играть, поэтому он пообещал играть очень осторожно. Однако, осторожничал он недолго. В пылу борьбы за мяч он подбил еще одного защитника, а третий сам благоразумно вышел из игры. Тогда Янка стал дразнить нас, что мы трусы:

– Подумаешь, – говорил он нам насмешливо, – чуть-чуть зацепил, и уже перепугались.

Это было самое обидное обвинение. Хорошо ему быть храбрым в бутсах против босых. Но Янка был вообще храбрым мальчиком. Однажды, во время пожара, когда горел дом рядом с домом, где жил Янка, он залез на крышу своего дома и, держа в руке ведро с водой, бегал по крыше и заливал каждый уголек, попадавший на крышу. Можно сказать смело, что он спас тогда свой дом от огня, потому что у нас были случаи, когда от горящего дома загорались и соседние дома.

Однако, его обвинение задело наши детские души. Мы решили продолжать игру. Только подбитые мальчишки напросились играть в нападение, рядом с Янкой. А я вынужден был играть в защите. Янка играл самозабвенно: смело и напористо. Остановить его с этими новыми бутсами было даже страшновато, когда он летел с мячом к воротам. Но я все-таки бросался навстречу, защищая ворота. Несколько раз я удачно отбивал мяч у него из-под ног, и он недовольный возвращался за мячом, чтобы все начать сначала. А у меня с каждым удачным ударом росла уверенность в ловкости своей игры, и я тоже стал смело бросаться на мяч.

И вот в момент борьбы за мяч Янка, промахнувшись бутсами по мячу, нанес ими такой удар по моему большому пальцу на ноге, что у меня от адской боли потемнело в глазах. Все побежали за отлетевшим мячом, а я, сжав зубы, чтобы не закричать от боли, заковылял к берегу. Палец весь распух, принял темно-красную окраску и был похож на вареного рака.

Я сел в лодку, на которой мы приплыли, и на ней добрался до другого берега. Потом мне рассказывали, как ругал меня Янка Кучер за то, что я забрал лодку. Им всем пришлось идти домой кругом, через мост. Палец мой продолжал болеть, не переставая, хоть плач.

Дома никого не было. Я налил в таз холодной воды опустил туда ногу с больным пальцем. Острая боль пронзила меня. Но я терпел и ногу из воды не убирал. Постепенно боль стала уменьшаться, но палец почему-то все больше темнел. Не знаю почему, но про разбитый палец я никому не рассказывал.

Когда я утром проснулся и посмотрел на него, я сразу подумал, что его, наверно, придется отрезать. Весь палец стал темно-синий, как будто ночью его облили чернилами. Боль была слабая, терпимая, но при прикосновении к нему она усиливалась. Я сидел и сожалел, что вчера не одел сандалии – ничего бы такого не случилось. Теперь же ни о каких играх на улице не могло быть и речи.

Я вынужден был целыми днями сидеть дома и томиться от бездействия. Борис Драпкин и Исаак Гольдберг забегали ко мне, чтобы позвать меня играть на улицу, но я отказывался. Когда кто-то был дома, я сидел, держа ноги под столом, чтобы никто не заметил мой палец. А темно-синий цвет его так и не сходил. Когда же дома никого не было, я передвигался по дому, упираясь на пятку. Постепенно ноготь на пальце отлетел, а окраска его так и не изменилась. Мой тихий домашний образ жизни не мог пройти, не замеченным взрослыми. Однажды, тетя Сарра вошла на нашу половину дома и сказала маме:

– Роня, последнее время я приметила, что твой сын никуда не выходит играть, ты не знаешь, что с ним случилось?

Мама подошла ко мне и, прикладывая ладонь к моему лбу, спросила:

– Левочка, ты случайно не заболел? Почему ты перестал ходить на улицу играть?

Я знал, что мой темно-синий палец ее перепугает, и поэтому ответил:

– Нет, мама, я не болею, а играть на улице мне просто не хочется, – и, чтобы отвлечь их настороженное внимание ко мне, я высказал только что пришедшую на ум мысль: – Я хочу рисовать, а бумаги и карандашей у меня нет.

Сказал и сам удивился, как это я забыл про рисование? Ведь когда-то я увлекался рисованием. В детском саду один раз мой рисунок даже на стену повесили. На том рисунке я изобразил могучий зеленый дуб, один из тех, которые растут у дальнего поворота шоссе.

– Хорошо, – сказала мама, – я куплю тебе карандаши и бумагу.

Я очень обрадовался. Даже про палец забыл. Ровно через час бумаги и карандаши лежали передо мной на столе. А что рисовать? Думал я, думал и вспомнил про фотографии в альбоме. Там была фотография, которая мне больше всех нравилась. Это была фотография моей мамы, когда она была совсем молоденькой. Мама тогда носила длинное платье до самого пола, и поэтому, наверно, казалась высокой и стройной. Я и стал срисовывать с фотографии мамин портрет.

Через полчаса все было готово. Рисунок мне понравился. Но все почему-то говорили, что ничего похожего не получилось. Тогда я решил попробовать срисовать с фотографии отца. У нас было несколько фотографий отца, не считая групповые снимки. Я начал с солдатской фотографии. Это когда он до революции служил в царской армии. Фуражка, овальное лицо с усиками, гимнастерка – все кажется просто. А когда нарисовал, то все опять говорили, что не похож. Один дядя Симон сказал, что что-то есть. Тогда я решил, что портретиста из меня не выйдет. В то время я еще не знал, что портреты можно перерисовывать с помощью сетки.

Однажды, сидя в спальне у окна и глядя на привычную картину Днепра и заднепровского луга с дальним лесом, у меня вдруг появилась идея нарисовать все это на бумаге. И я стал рисовать вид из окна. Я так увлекся, что не заметил, как наступили сумерки. Пришлось оставить рисунок на завтра.

Вообще, когда ты чем-нибудь увлечен, то время летит совершенно незаметно. Я перестал даже оглядываться на свой палец. А он постепенно стал краснеть. Темно-синяя окраска исчезала. Это значило, что палец опять приходит в себя после удара.

Забегая вперед, скажу, что палец так до конца и не отошел. Он остался припухлым на всю жизнь и каждый раз при непогоде напоминал о себе.

А рисунок с видом из окна всем понравился, и он был первым моим рисунком, который стал висеть на стене в нашем зале.

Случаются летом такие дни, когда с самого утра не находишь себе никакого дела. Слоняешься по дому, во дворе, и нигде ничего не привлекает твое внимание. И, как нарочно, ни одного мальчишки нет на улице, чтобы вместе скоротать время.

В один их таких скучных дней, прослонявшись до полудня без дела, я ничего другого не нашел, как сесть по старой памяти на середине улицы и поиграть в теплом песке. Причем сел я не напротив нашего дома, а напротив дома Клетецких. А почему именно там, я и сам не знаю. Возможно, что именно это не могла понять и собака Альма. Она вылезла из-под ворот и стала лаять на меня, хотя хорошо знала меня. То ли ей не понравилось, что я сел слишком близко от охраняемого ею дома, то ли она возмутилась тем, что я сел среди улицы, где ездят подводы. Кто ее поймет, почему она лает на соседа. Я запускал руки поглубже в горячий песок и время то времени, чтобы умерить собачий пыл, кричал ей: "Альма, перестань!" После моего окрика она делала резкий поворот к воротам, как будто собираясь пролезть во двор, но тут же возвращалась на прежнее место и опять начинала лаять на меня. Очевидно, она все-таки боялась оставить меня среди улицы. А я продолжал наслаждаться теплом уличного песка, удивляясь настойчивости собаки.

И вдруг вместе с песком я поднял наверх большую, круглую двояковыпуклую линзу. Я удивился до крайности. Такая находка среди улицы! Как она могла сюда попасть? И как она могла здесь, на проезжей части улицы, сохраниться? Хоть и редко, но крестьяне на подводах здесь проезжают. А линза была совершенно целая, хотя и не совсем чистая. Может ее недавно кто-то потерял? Я оглянулся вокруг, но на улице не было ни души. Одна только собака Альма продолжала на меня лаять, как будто говорила: "Уйдешь ты, наконец, домой или нет?" На этот раз я ее послушался. Я положил линзу за пазуху и тихо пошел домой, не проявляя никакой радости, хотя внутри я был страшно рад этой находке.

В то время редко у кого из мальчишек была линза, они вообще были величайшей редкостью. Даже за деньги не всегда ее купишь. Сначала я спрятал ее в коробку с фотографиями, которым не нашлось места в альбоме, потом перепрятал в шкаф, потом – под кровать. Мне все время казалось, что сейчас войдет хозяин линзы и потребует ее вернуть. А мне не хотелось с ней расставаться.

Целый день я сидел как на иголках и молил бога, чтобы никто не пришел за линзой. Я уже представлял себе, как я буду везде прожигать дырки этой линзой, как интересно будет выжигать буквы на дощечках. Я обязательно выжгу свои инициалы на винтовке и сабле. И тогда все будут знать, чьи они. Я уже видел воочию, как все мальчишки нашей улицы сбегутся ко мне и будут просить у меня линзу, чтобы попользоваться ее волшебными возможностями.

На следующий день, рано утром, я окончательно поверил, что линза – моя. Я выбежал с ней во двор и начал проверять ее силу под лучами солнца. Как только свожу лучи в точку на дощечке, так сразу поднимается дымок. Какая сила у меня в руках! Я был на седьмом небе. Но до огня не доводил. Зачем? Огонь мне не нужен. Я просто ходил вдоль забора и оставлял обугленные метки на досках забора. И за этим занятием меня застала тетя Сарра – наш неизменный страж по дому. Тетя Сарра – удивительный человек: она всегда все видит и все слышит.

– Ты это чем занимаешься? – спросила она ровным, но строгим голосом, – долго ли так устроить пожар? Разве тебе не говорили, что с огнем играться опасно?

Я вскочил и отбежал от нее подальше, а то еще, чего доброго, отберет у меня линзу. Я этого допустить никак не мог. Все-таки линза – ценное сокровище.

– Если уж тебе так хочется что-то зажигать, – продолжала тетя Сарра, – то пожалуйста, иди на берег реки и там зажигай, а здесь около дома и сарая этого делать нельзя ни в коем случае. Понял?

– Понял, – сказал я виновато. Я знал, что тетя Сарра женщина мудрая, и ее надо слушаться. Так о ней говорят и все соседи на нашей улице. "Хорошо еще, что она линзу не отобрала", – подумал я, уходя домой.

Пробовать силу линзы на солнце мне уже расхотелось. Дома у меня неожиданно возникла мысль, можно сказать, фантастическая: при помощи этой линзы сделать фотоаппарат. Я тут же загорелся этой идеей. Осуществить ее, как мне казалось, было не очень сложно. Я много раз наблюдал за работой фотографа на нашем базаре и приобрел некоторое представление о фотоаппарате. Я уже знал, что впереди у него – линза, сзади – кассета, а между ними – пространство, которое создают два выдвижных ящика. Вот что-то похожее я и решил сделать. Если я что-то задумываю, то сразу приступаю к делу. Правда, я не всегда довожу начатое дело до конца. Но главное, как говорится, лиха беда начало, а там может что и выйдет.

Фанерки нашлись дома, ножовку, молоток и гвозди попросил у дяди Симона и приступил к работе. Перво-наперво надо сделать два выдвижных ящика – основа фотоаппарата. Разметил я линейкой размеры стенок будущих ящиков с учетом того, чтобы один из них был чуть меньше другого, выпилил их и сбил гвоздиками. Получилось почти хорошо. Только меньший ящик слишком свободно проходил в больший. Но я не стал их переделывать. Побоялся, что если начну переделывать, то остынет мой энтузиазм, и я брошу это дело. Мне всегда хотелось все делать быстро, с первого захода. Тогда я еще не понимал, что быстрая работа не самая лучшая работа. Потом я отмерил и выпилил торцевые стенки. На торцевой стенке меньшего ящика я вырезал круглое отверстие для линзы, а на торцевой стенке большего ящика – проем для будущей кассеты. Причем таких стенок пришлось нарезать три. Образовав пазы, по которым бы свободно вставлялась и вынималась кассета, я сделал из тонкого картона соответствующих размеров кассету с выдвижной заслонкой. С этим делом я провозился целых два дня.

Когда все было уже готово, работа вдруг застопорилась. Я не знал, как прикрепить линзу к отверстию торцевой стенки ящика. Гвоздями я опасался. Случайное нажатие железом, и линза может треснуть. Наверно, я уже был утомлен, потому что ничего путного в голове не появлялось. На мое счастье ко мне зашел Миша Нафтолин. Он хоть и был всего на год старше меня, но из-за высокого роста и крепкого телосложения, а также из-за серьезного выражения лица казался рядом со мной взрослым парнем. Он осмотрел мои заготовки и сразу дал мне несколько советов. Он предложил оклеить ящики черной бумагой (вот когда пригодился свободный зазор между ними), а линзу прижать к стенке той же бумагой.

– Но где же я достану черную бумагу? – усомнился я в его совете.

– Я сейчас принесу ее, – сказал Миша и ушел к каким-то своим родственникам.

И правда, через полчаса он принес целый ворох черной бумаги. Потом я понял, что это была оберточная бумага от фотобумаги. Мы развели клей из муки, и Миша помог мне доделать фотоаппарат. Фотоаппарат получился отличный.

– Теперь, – говорит Миша, – нужно матовое стекло.

Про это стекло я вообще ничего не слыхал. На базаре, наблюдая за действиями фотографа, я думал, что он направляет аппарат на человека, глядя в линзу. То, что он видит человека на матовом стекле, я не знал, потому что аппарат сзади всегда был накрыт черным платком.

– А где его купить? – спросил я у Миши.

– Это стекло можно сделать самим, – ответил Миша, – надо только стекло и наждачную бумагу.

Стеклышко нашлось, а наждачную бумагу дал нам отец Бориса Драпкина. Миша натер наждаком стеклышко, и оно превратилось в матовое. Затем Миша вставил его на место, где должна быть кассета, поставил аппарат на стол, навел, сдвигая ящики, на окно с цветами и дал мне посмотреть.

Через матовое стекло ясно были видны наши цветы, но горшками кверху. Но как это было красиво! Впервые в жизни я смотрел на изображение в фотоаппарате. На матовом стекле изображение было красивее, чем в действительности. Радость переполнила мое сердце. Потом Миша подсказал мне еще об одном: надо было сделать над линзой колпачок. И он сам же все и сделал. Теперь аппарат был по-настоящему готов к употреблению.

Фотоаппарату были рады все: мама, сестры, соседи по дому и соседи по улице. Мама, как всегда, удивилась моему фотоаппарату и сказала со вздохом и надеждой:

– Может он у нас будет изобретателем?

Я не стал ее разуверять, и она без лишних разговоров дала мне деньги на фотобумагу, проявитель и закрепитель. И началось у меня очередное увлечение – фотографирование. «Лабораторию» я устроил в темной спальне. Электролампочку завязал красным платком, а двери занавесил одеялом. Дело в том, что пластинок у меня не было, да и все равно они бы не подошли к самодельной кассете, и я снимал прямо на бумагу. Фотобумагу я разрезал по размеру своей кассеты и после каждого фотографирования бежал в темную спальню заменять ее. Канители было много, но когда ты увлечен, то никакая канитель не мешает.

К моему удивлению, никто из взрослых не хотел позировать мне. Почему – я не знаю. Но огорчаться было некогда. Все мальчишки и младшая сестра Саша охотно сидели перед аппаратом. Всем хотелось посмотреть на матовое стекло. Их удивляло и веселило перевернутое изображение товарищей. Почему так получается, никто из нас не знал, и это всех интриговало. Одним словом, со своим фотоаппаратом я сразу стал знаменитым человеком на нашей улице.

Когда накопилось много карточек, мы стали их проявлять при красном свете. Веселья тут было еще больше. На карточках получались настоящие африканские негры. Я уже знал, что это негативы, но все равно это было смешно. Все шло очень интересно. Но когда дело дошло до позитивов, у меня все застопорилось. При красном свете в затемненной спальне я накладывал на негатив чистую фотобумагу и вставлял их в кассету. Потом я залезал на стол и, держа кассету под электролампочкой, раскрывал ее и так держал минут десять. А затем, закрыв кассету, спешил в нашу «лабораторию» проявлять. На первой фотобумаге ничего не проявилось. На следующий раз я держал кассету под лампочкой двадцать минут, и опять ничего не проявилось. Тогда я поставил на стол табуретку и стопку книг до самой электролампочки, положил под лампочку раскрытую кассету и держал ее так более часа. И как же мы радовались, когда на карточке проявились едва заметные, бледные черты моей сестры Саши.

Итак, опыт доказал мне, что для того, чтобы получать хорошие карточки, необходимо каждую карточку держать под электролампочкой по несколько часов. А это значило, что за один вечер получится только одна карточка. Это был слишком медленный процесс. Я не устоял против таких трудностей и также, как вначале быстро увлекся фотографией, так же быстро и разочаровался в ней. Фотоаппарат с матовым стеклом еще долго служил нам, как игрушка, а фотографировать больше не хотелось.

Однажды, в конце весны, а может быть и в начале лета, ко мне прибежал Исаак Гольдберг с необыкновенной вестью. Оказывается, по нашей улице ходит комиссия: двое гражданских и один командир Красной Армии. Они заходят в каждый дом и договариваются о временном размещении красноармейцев. Мы с Исааком заранее уже почувствовали, что на нашу улицу надвигаются события необыкновенные. Исаак сообщил, что его мама разрешила им занять полдома. Конечно, дом у них большой, а с тех пор, как его братья и сестра стали жить самостоятельно, эта половина дома пустовала все равно. Когда-то и наша семья снимала у них квартиру. Я вышел с Исааком на улицу и стал поджидать эту комиссию. В это время они вышли из дома Рубинчиков и шли к дому Славиных.