Жизнь солдата

Летом, когда на пойменном лугу поспела трава, и вот-вот должен был начаться сенокос, мы с Мишей решили пойти на ту сторону Днепра через мост. Пройдя мост и спустившись с насыпи, мы повернули налево по прошлогодней колее и мимо дома бакенщика вышли к Комаринке, где всегда был мостик, по которому перевозили сено. Но мостика на месте не было, торчали только «быки» из воды. Наверно, мостик снесло во время половодья, а новый еще не построили: пока нет сенокоса и необходимости в мостике нет. Ширина Комаринки здесь метров пятнадцать. Другой берег кажется совсем близким – рукой подать. Миша решил, что мы должны переплыть. Он хорошо плавает. Я плаваю, но довольно слабо. Однако, пятнадцать метров это же триста метров на Днепре! И все же мне не хотелось плавать в незнакомом месте.

– Да тут и плавать – то нечего, – видя мою нерешительность, говорит Миша.

Он стал раздеваться. Делать было нечего, пришлось и мне раздеться. Он взял свою и мою одежду в одну руку и, лежа на спине, переплыл на другой берег буквально за одну минуту. "И чего я такого пустяка опасаюсь?" – подумал я и вошел в воду. На нашей дамбе я точно знал, что берег уходит сразу в глубину, и после первого шага бросался вплавь. Так я поступил и здесь. Сделал шаг от берега и поплыл. Плыл я медленно и, проплыв метров пять, вдруг усомнился в своих силах. И сразу мне показалось, что другой берег еще далеко, и сердце сжала тревога, а руки стали плохо слушаться. Но показывать перед Мишей свой испуг я не хотел, и как можно спокойнее попросил его:

– Я, наверно, не доплыву, помоги!

Миша стоит на берегу и смеется, что совсем на него не похоже. Его нежелание помочь мне еще больше меня страшит. Мне уже кажется, что я не плыву, а барахтаюсь на одном месте. Миша, увидев, что я испугался, крикнул:

– Встань на ноги!

– Тут глубоко! – крикнул я с тоской.

– А ты не бойся и встань, – сказал Миша.

Я опустил ноги и почувствовал дно. Вода мне была только до пояса. Мне было и стыдно, и обидно, а он стоит на берегу и хохочет. Никогда мне не было так неприятно, как в ту минуту. Я чувствовал себя совершенно опозоренным. И Миша показался мне неприятным. И на луг расхотелось идти. Я перешел Комаринку вброд, взял у Миши свою одежду, вернулся вброд, оделся и пошел домой.

Миша догнал меня и стал успокаивать, мол, не стоит из-за этого обижаться. С ним точно так же поступил его двоюродный брат, когда он ездил в Тихиничи. Было это в прошлом году. Двоюродный брат повел его купаться на речку Добрицу, приток реки Друти, и он поплыл на другой берег там, где брат прошел почти вброд. Вода была мутная и Миша не мог знать, что приток Друти такой мелкий.

Конечно, обида моя после его рассказа сразу прошла, и мы уже вместе смеялись, вспоминая мой испуг и мою жалобную просьбу об оказании помощи. Потом выяснилось, что Миша и сам не знал, что Комаринка мелкая, пока случайно не стукнулся ногой о дно речки, но смолчал об этом, вспомнив случай в Тихиничах, чтобы подшутить надо мной.

Через несколько дней я очутился в пионерском лагере, о котором уже рассказывал, где подружился с одноклассником Ароном Шпицем. Арон мне очень понравился, поэтому после пионерского лагеря мы с ним не разлучались ни на день. По несколько раз в день мы ходили то к нему, то ко мне, хотя он и жил довольно далеко от меня. Они снимали квартиру на улице Луначарского недалеко от речной пристани. Дом у хозяина был невзрачный, низкий, длинный, ветхий. Несколько квартиросъемщиков, обеспечивая хозяину безбедную жизнь, жили в тесноте и полутьме.

Квартира Шпица состояла из маленького зала с маленьким окошком на улицу, темной спаленки и крохотной кухни со слепым окошком в летнюю пристройку, которая служила им и как коридор, и как чулан. Отец Арона, дядя Исаак, работал директором магазина «Одежда», который находился на складской площади по Циммермановской улице. Мать, тетя Клара, была домохозяйкой. У Арона были две младшие сестры: темноволосая, кудрявая Дора и рыжекудрая Рая. Причем, Рае было годика два, и она меня всегда удивляла своим веселым характером. Арон с ней довольно опасно играл, делая акробатические номера на диване, а она, даже если неудачно падала, все равно смеялась. Арону нравилось так играться с Раей, а я смотрел на его игру с большим опасением.

Арон был худенький, стройный мальчик, ростом выше меня, с рыжей копной волос. Он увлекался и техникой, и музыкой, и лепкой, и рисованием. И все у него получалось удачно. Фигурки из пластилина всегда были веселые и забавные, а рисунки – легкие, светлые и просторные. Это рос богатый и щедрый талант с добрым сердцем и широкой душой. Только благодаря нашей дружбе я продолжил свое увлечение рисованием и научился играть на мандолине и балалайке, Каждый раз, когда я приходил к нему, тетя Клара, встречала меня радостной улыбкой и неизменными словами:

– О, Левочка, проходи, проходи, гостем будешь!

Меня немножко смущал такой теплый прием, но одновременно и радовал. Тетя Клара вообще всех детей называла только уменьшительными именами. Арона она всегда называла Арончиком. Меня это забавляло. Это звучало, как щелчок, не правда ли? У Арона был один маленький физический недостаток: он слегка заикался. И чем больше он волновался, тем сильнее заикался. Этот недостаток часто мешал ему получать хорошие отметки в школе, но зато нашей дружбе он совершенно не мешал.

Вскоре с Ароном познакомился поближе и Миша Нафтолин. Это произошло на нашем дворе. Мы сидели с Ароном на нашей горе и смотрели на Днепр, на переполненный людьми пляж – между прочим, Арону тоже понравился наш двор с его удивительно красивым обзором, – когда к нам прибежал Миша, и мы все вместе побежали к Мише во двор поднимать двухпудовку. Я уже мог поднимать ее сантиметров на двадцать от земли и держать минуты две на весу. А с Ароном произошло то же самое, что и со мной в первый раз: он не мог оторвать двухпудовку от земли. С удивлением он смотрел, как Миша легко с ней играется и выжимает над головой.

С этого дня мы стали дружить уже втроем и часто проводили свое свободное время вместе. Мы так друг другу понравились, что никакие размолвки не смогли нарушить наш тройственный союз. Миша, правда, не всегда мог быть с нами. Когда у его отца была срочная работа, он призывал на помощь обоих сыновей: и Мишу, и Иосифа. А мы с Ароном стали неразлучными с утра до позднего вечера. Даже в школе мы всегда садились за одну парту. И так каждый год до окончания школы.

Как-то, когда Арон зачем-то открыл их маленький сарайчик, я заметил в углу сарайчика велосипед. Это было для меня радостным открытием. Дело в том, что научиться кататься на велосипеде была моя давнишняя сокровенная мечта. Скрывать ее приходилось, так сказать, поневоле. Ни у кого на нашей улице не было велосипеда. Я с тайной завистью смотрел на всех обладателей велосипедов, провожая их восхищенным взглядом. Поэтому можете себе представить, как я обрадовался, увидев у друга велосипед. Я сразу же загорелся желанием научиться кататься на нем. Арон не возражал. Он вошел в дом и спросил у отца:

– Папа, можно взять велосипед, чтобы научить Леву ездить на нем?

– Пожалуйста, – ответил дядя Исаак, – только сначала разбери его, почисть и смажь маслом.

Родители Арона мне очень нравились. Они никогда не противостояли желаниям сына, но постоянно в спокойном тоне приобщали его к знаменитой поговорке: "Любишь кататься – люби и саночки возить". Как только отец дал разрешение, Арон, не откладывая это дело в долгий ящик, тут же вытащил велосипед из сарайчика, положил его в узком дворике, заняв проход, принес газету, тряпку, масло, достал ключи и стал отвинчивать детали велосипеда. Я смотрел и только удивлялся ему: у меня к технике не было ни малейшего тяготения. Часа через два все было готово.

Мы вышли с велосипедом на улицу. Улица Луначарского, начиная от улицы Ленина, полого спускается к Днепру, к месту, где находится Рогачевская пристань. В этом месте вся улица была вымощена булыжником, как и на Циммермановской и на шоссе Москва-Варшава. По этой части улицы вывозили на лошадях грузы, привозимые на баржах и пароходах.

По этому спуску мы и решили испробовать велосипед. Арон сел и доехал до пристани и, повернув, с трудом вернулся вверх по улице. Затем он держал велосипед, а я залез на него, но, увы, мои ноги не доставали до педалей.

– Слезай, – говорит Арон, – сейчас подгоним седло для твоих ног. Пришлось сойти. Он достал ключ, ослабил зажим седла, опустил его и опять закрепил. Я сел на велосипед, и мои ноги с трудом, но достали до педалей.

– Ноги держи на педалях, но педали не крути, – наставлял Арон, – сначала надо научиться владеть рулем. Запоминай: если тебя клонит влево, то поворачивай руль влево, если клонит вправо, то руль поворачивай соответственно вправо.

Мы тихо спустились вниз к реке. Арон придерживал велосипед, а я рулил, как советовал Арон: то влево, то вправо, в зависимости от того, куда меня клонило. Один раз я так круто повернул руль влево, что мы заехали в песок. У пристани я слез, и мы пешком поднялись до улицы Либкнехта. Оттуда мы снова повторили урок управления рулем. На этот раз все обошлось хорошо. Перед тем, как спуститься в третий раз, Арон мне объяснил:

– Сейчас поедешь самостоятельно. Педали не крути. Следи только за рулем. Около пристани наклонись чуть-чуть влево и руль поверни влево. Тебя вынесет на песок, и велосипед остановится сам. Упадешь в песок – ничего страшного. В крайнем случае жми педаль назад, и велосипед остановится.

Он держал велосипед, пока я садился, прошел со мной несколько шагов и, убедившись, что я еду нормально, отпустил меня. Не знаю, помните ли вы первую самостоятельную езду на велосипеде. У меня все внутри пело. Мне казалось, что я не еду, а лечу. "Как быстро я научился ездить на велосипеде!" – подумал я с гордостью. От избытка чувств и самоуверенности я нарушил наказ Арона и нажал на педаль, чтобы велосипед поехал еще быстрей. От этого усилия меня наклонило влево, и я, естественно, повернул руль влево. Но что это? Меня несет прямо на электрический столб, а я, как ни верчусь, никак не могу свернуть в сторону. И совершенно улетучились из головы слова Арона о тормозе при крайнем случае. Удар в столб был неотвратим. Я не успел толком испугаться, когда колесо велосипеда ударилось точно в столб, как будто его тянули к столбу неведомые силы. Я полетел влево в песок, а велосипед упал справа от столба.

Прибежал Арон и с огорчением сказал только одно слово: «Восьмерка». Я не понимал этого слова, но почувствовал, что оно относится к разбитому велосипеду. У меня, наверно, был очень виноватый вид, потому что Арон, посмотрев на меня, сказал:

– Ты не переживай, ничего страшного не случилось. Сам я поправить колесо не смогу, но с отцом мы его исправим. У нас бывали уже такие случаи.

У меня отлегло на душе. Значит они тоже попадали в такие «аварии». На следующий день я прибежал к Арону с надеждой, что велосипед уже отремонтировали, но колесо каким было вчера, таким и осталось. Арон, увидев мое разочарование, сказал, что отцу пока некогда чинить велосипед.

– А он ругал тебя? – спросил я.

– Нет, – ответил Арон, – только сказал, что надо было идти учиться на стадионе, а не с горы. Отец у Арона – справедливый человек. Он понимает, что у мальчишек всякое может случиться.

Велосипед починили только в выходной день. А на следующий день Арон с утра прибежал ко мне и позвал продолжать велосипедную учебу. Теперь мы пошли на наш стадион, благо, он находился близко от их дома, на углу улиц Либкнехта и Садовой. Я почему-то был уверен, что на этот раз обязательно научусь ездить на велосипеде.

Так оно и случилось. Первый круг Арон бежал рядом со мной, поправляя мои ошибки. На втором круге он несколько раз отпускал меня одного и, срезая углы, догонял меня опять. А третий круг я проехал самостоятельно, хоть и с большим трудом удерживая равновесие на поворотах. Еще через несколько кругов я уже катался без особого напряжения. Вот так неожиданно осуществилась моя давнишняя мечта. Я хоть и был мокрый от пота, но мог бы еще кататься до самого вечера, но Арон сказал:

– Хватит на сегодня, лучше завтра еще раз придем сюда.

Я был так рад, что уже умею ездить на велосипеде, что охотно согласился с его предложением. Тем более, что майка у Арона была такая же мокрая от пота, как и у меня. Я был очень доволен собой и шел домой в приподнятом настроении.

На углу улиц Либкнехта и Северо-Донецкой около моего дома сидел, как когда-то я, на середине улицы знакомый мальчишка из нашей школы и кушал яблоко, наверно, из церковного сада. Лицо его было такое грязное, что у меня невольно вырвалось:

– Ты почему не моешься?

– Мамка не хочет мыть меня, – был ответ.

– А сам что?

– Вот и мамка говорит: "Сам умывайся", – а сам я не хочу.

– У тебя что, рук нет, что ли? – спросил я у него со смехом. – Эх ты, трубочист!

Кто бы мог подумать, что я его больше никогда не увижу. Недели через две я узнал, что он заболел дизентерией и умер в больнице. Это известие меня очень насторожило. Жить – так интересно! Природа вокруг нас просто удивительная и даже волшебная. Каждый день узнаешь все новые и новые факты из жизни на нашей планете: об интересных людях, о новых открытиях в науке, технике и многое другое. Умирать, когда вся жизнь еще впереди – это страшная несправедливость. Одним словом, смерть этого мальчика меня напугала. Дело в том, что я тоже не придавал особого значения утренним умываниям. Сполосну лицо холодной водой, и в этом все мое умывание, а с мылом вообще не дружил. Никогда им не пользовался при умывании. Но после этого случая я стал умываться втрое дольше прежнего. И даже по два раза в день.

Баню я тоже не любил. О бане у меня осталось неприятное воспоминание еще с четырехлетнего возраста. Я еще тогда в детский садик ходил, который находился около бани. Я хоть и был тогда малюткой, но уже чувствовал, что я все-токи мужчина, и не хотел идти с мамой в баню, но мама меня уговорила, сказав, что я такой маленький, что на меня никто и смотреть не будет. И мы пошли к банному переулку.

Баня была у нас тогда очень невзрачная. Каменный дом с небольшими, никогда не мытыми окнами. Пол в бане был намного ниже уровня грунта на улице. Со стороны двора окна были как будто наполовину опущены ниже земли. Получалось что-то непонятное: с улицы, вроде, нормальный низко построенный дом, а со двора – обыкновенный полуподвал.

С этой баней было связано одно немаловажное событие в истории нашего города. Взрослые рассказывали, что в марте 1919 года при подстрекательстве эсеров и кулацких сынков взбунтовался десятый пограничный полк, дислоцировавшийся в рогачевских казармах на Быховской улице. Мятежники зверски расправились с комиссаром полка, участником Великой Октябрьской революции, 22-летним латышом Виллисом Циммерманом, захватили все государственные учреждения города и устраивали самосуды над советскими работниками. Вот тогда-то уцелевшие коммунисты и чоновцы забаррикадировались в этой самой бане и отбивались от мятежников до тех пор, пока не пришла помощь из Могилева.

Так что наша баня была в некотором роде исторической достопримечательностью, но для своего прямого назначения она была слишком мрачновата…

Пришли мы с мамой в баню, разделись в пустой раздевалке и вошли в помещение, где все моются. Здесь был полумрак, окутанный клубами пара. Одна 25-свечовая электрическая лампочка почти не участвовала в освещении большого зала с низким потолком. Единственное окно почти полностью находилось под землей, и только верхний краешек окна говорил о том, что на улице сейчас день. Волны пара перемещались по помещению, как грозовые облака по небу. Мама нашла таз, принесла теплой воды и стала меня мыть мылом и мочалкой. Потом облила чистой водой и решила второй раз намылить меня.

– Помою тебя, а потом сама буду мыться, а ты подождешь меня на улице, – сказала она.

В это время мимо нас проходила какая-то женщина. Она, наверно, подумала, что мама ей знакома. Остановившись, она согнулась, чтобы рассмотреть мамино лицо, и, конечно, взглянула на меня.

– Женщины! – закричала она тонким, писклявым голосом. – Среди нас – мужчина!

– Ой!

– Ай!

– Где?

– Кто? – неслись испуганные голоса из облаков пара.

– Здесь! Сюда идите! – опять пропищала женщина, стоявшая около нас. Из полумрака бани на нас надвинулась целая толпа голых женщин: толстых и тонких, низких и высоких, красных и белых, с длинными и короткими волосами, со страшными лицами из-под мокрых волос. Никогда я не видел так много голых женщин. Некоторые были безобразны своими большими животами и грудями.

– Ты зачем привела его сюда? – закричала толстая женщина на мою маму.

– Так он ведь совсем маленький, – ответила мама, – почему вы все всполошились?

И вдруг женщины стали кричать наперебой все сразу, как на базаре в воскресный день:

– Маленький?

– Видали, какой маленький!

– Может он у тебя грудной?

– Выгнать ее отсюда!

– В женский день мужчин приводит!

Я очень перепугался этих кричащих женщин и не заплакал только потому, что рядом со мной была мама. Я был уверен, что она не даст меня в обиду.

– Что вы раскричались? – подняла голос и мама. – Как вам только не стыдно? Ребенка перепугались! Что я его в мыле понесу! Сейчас смою мыло и вынесу его, если он вам так страшен.

– Действительно, набросились, как сумасшедшие, на ребенка, – громко поддержала мою маму какая-то женщина.

Женщины притихли и стали расходиться. Мама смыла с меня мыло и вынесла меня в раздевалку. Там она меня насухо вытерла, одела и выпустила на улицу, наказав подождать ее.

На улице я у самых дверей замер от неожиданности: около бани играли мальчики и девочки из нашего детского садика. Мое появление из дверей бани их тоже удивило, но оправившись, они стали все дразнить меня:

– Э-э-э, – пели они, указывая на меня указательными пальчиками, – в женскую баню ходит! С женщинами моется! Как тебе не стыдно?

Я бросился на них с кулаками. Но они отбежали и опять стали дразнить меня. Я бы за ними погнался, если бы не наказ мамы ждать ее у дверей бани. Пришлось отвернуться и терпеть их насмешки. Когда дети подходили слишком близко, я делал вид, что хочу за ними погнаться, и они отбегали от меня. Как нарочно, мама что-то очень долго мылась. Но вот, наконец, она вышла из дверей бани, и мы пошли домой.

Вот почему я потом долго отказывался ходить в баню. Мылся дома. Но смерть мальчика резко изменила мое отношение к бане. Я сам стал напрашиваться ходить в баню с моим дядей или с соседом дядей Симоном. А вскоре мы стали ходить в баню с Ароном Шпицем, и я совсем успокоился насчет чистоты. Нет, умирать мне не хотелось. Слишком много у меня было неисполненных желаний, и в первую очередь такие, как стать писателем, затем художником, потом музыкантом. Мне почему-то больше нравились эти виды искусства. Наверно, на меня действовали определенные влияния: то старшего брата, который писал стихи, то рассказы мамы об отце-музыканте, то красивые виды природы, которые я наблюдал на нашем дворе и даже из окна нашей спальни. Это были ближайшие мечты, а в отдаленных мечтах я всегда видел себя то моряком, то летчиком. Вот почему мне обязательно надо было жить.

После того, как я научился ездить на велосипеде, я Арону покоя не давал. Каждый день я бегал к нему с одним желанием – покататься на велосипеде. Арон всегда шел мне навстречу: брал велосипед и ходил со мной на стадион. Ему самому велосипед, наверно, уже надоел, и он ради меня просиживал часы в ожидании, пока я не накатаюсь. Я убедился, насколько он был добр и деликатен. Я был ему очень признателен. Недели через две к нам присоединился Миша Нафтолин. Он уже хорошо владел велосипедом, но все же прокатиться тоже хотел. И мы с ним стали ездить по очереди. Но мои нервы не были такими крепкими, как у Арона. Сидеть на скамейке в ожидании, пока Миша сделает несколько кругов по стадиону, мне не нравилось, и через несколько дней я охладел к велосипеду. И можно сказать, как раз вовремя: отец Арона сказал, что велосипеду надо тоже отдыхать.

Тогда-то и появилось у меня еще одно увлечение. У Арона была дома мандолина. Он на ней уже прилично играл. Мне тоже захотелось научиться играть на мандолине. Тем более, что мой отец, как рассказывала мама, хорошо на ней играл. Арон охотно согласился научить меня играть на этом инструменте. Ноты я не знал, и он пронумеровал лады и стал меня учить по цифровой системе.

Дней через десять я уже довольно сносно играл песню "Среди долины ровныя". А затем дело пошло быстрее, но все же отсутствие инструмента у нас дома не позволило мне достичь в этом деле большего совершенства. Таким же образом он научил меня играть на балалайке, одолжив ее у каких-то родственников…

В самом начале учебы в четвертом классе я решил по примеру соседа на нашей улице заняться закаливанием своего организма. На нашей улице в доме номер 18 жили Гульманы и Половицкие. Так вот, сын часовщика Половицкого Наум всю прошлую зиму ходил купаться на Днепр. Теперь таких зимних купальщиков называют «моржами», а тогда их почему-то считали сумасшедшими. Наша соседка, вездесущая и всевидящая тетя Сарра, заходила к нам через смежную дверь и говорила:

– Идите смотреть, опять этот сумасшедший сын Половицкого пошел купаться.

Это было невиданное и неслыханное явление. Никто не мог себе представить, чтобы нормальный человек купался в Днепре, когда на улице мороз в двадцать пять градусов. Одно только объяснение было у всех на уме: этот человек сошел с ума, только сумасшедшие не чувствуют боли, а тем более холода. А так как сумасшедших у нас в городе было раз-два и обчелся, то как было не бежать, чтобы посмотреть на них. Мы одевались потеплей и все выходили на наш двор.

С нашей горы хорошо видно, что делается на замерзшей реке. Каждый день крестьяне режут там лед. Они приезжают на санях, пилят лед квадратами, а затем длинными вилами вытаскивают эти кубики на лед, грузят на сани и увозят в ледники: идет заготовка льда на лето. Вот к этой полынье и шел по замерзшему Днепру Наум Половицкий. Смотрели не только мы. Люди стояли и во дворе у Славиных, и у Драпкиных, и на горе у спуска к Днепру. Всем интересно, как человек в такой мороз будет купаться в полынье.

Половицкий подходит к краю полыньи, раздевается до трусов и, разбив палкой тонкий налет льда, который образуется после отъезда крестьян, осторожно опускается в воду. У нас у всех, глядя на него, невольно мороз по коже пробегал.

– И как ему не холодно? – удивляется мама.

– Собачья шкура у него, – говорит дядя Симон.

– Одним словом, сумасшедший, – делает вывод тетя Сарра.

Из полыньи поднимается легкий парок. А между тем, Наум Половицкий плавает, поласкается в полынье, и брызги воды разлетаются во все стороны. Потом он быстро выскакивает на лед, обтирается полотенцем, одевается и идет домой. А все «наблюдатели», провожая его взглядом, только диву даются: как это ему не холодно?

Поначалу я тоже думал, что он сумасшедший. Взрослые знают, что говорят. Встречая его на нашей улице, я внимательно вглядывался в его лицо, но ничего сумасшедшего не находил. В городе у нас был один ненормальный парень Степа. Он прислуживал попу в деревянной церкви. На Степу посмотришь, и сразу видно, что он сумасшедший: лицо какое-то застывшее, глаза пустые. Близко подходить к нему мы боялись и только на расстоянии кричали: "Степка – дурак!" Он поворачивался к нам, ощеривался как зверь, и непонятно было, то ли он улыбался, то ли сердился. А Наум Половицкий мне нравился. Высокий, стройный парень с красивыми чертами лица. Летом он каждое утро ровно в семь часов ходил купаться на дамбу.

И вот я решил, также как и он, стать «сумасшедшим». Каждый день в шесть часов утра я спускался с горы и купался в Днепре. Утром вода теплее, чем воздух. Купаться приятно, но после купания – довольно прохладно, кожа покрывается пупырышками, как у общипанного гуся. Я пробегал из конца в конец дамбы, забирался на свой НП в ожидании Наума Половицкого. Он появлялся точно в семь часов. Проходил на дамбу, раздевался и прыгал в воду головой вперед. Потом минут пятнадцать он плавал на середине Днепра. К концу лета он куда-то исчез, перестал ходить по утрам на дамбу. Наверно, он где-то учился и приезжал к отцу только на каникулы. Но я все равно продолжал купанье по утрам.

В школе начались занятия, дни становились короче, погода стала ненастнее, но я все равно продолжал купаться по утрам. Правда, время приходилось менять – в темноте я почему-то опасался лезть в воду. Вскоре появились легкие заморозки. У берега образовалась тонкая корка льда. Я приходил, разбивал ледок камнем и плавал около берега. Вода была очень холодная, но я терпел.

– Собачья кровь! – услышал я однажды реплику от женщины, которая полоскала белье в реке и часто согревала руки своим дыханием.

С каждым днем корка льда у берега становилась все крепче и крепче. Все трудней и трудней было ее разбивать, чтобы освободить место для купания. По середине реки уже плавали льдины. И я решил бросить свою затею, все равно мне не под силу разбивать лед.