Витражи конца эпохи. Сборник рассказов
– Ярослав! Яр! Родной мой, хороший! Я не знаю, где ты и что с тобой, но поверь, поверь, пожалуйста, что со мной тебе будет лучше! Я сделаю для этого всё-всё, только возвращайся!
Это был, конечно, голос Наташи. Она звала, умоляла, надеялась. Ей удалось невозможное – пробить химическую броню мечталитина.
Пробить, но не уничтожить. Не победить.
– Яр! Умоляю, вернись! Попробуй, миленький, пожалуйста!
Ярослав поднимался выше, безобразный рот засасывал его, а голос Наташи становился громче, слова слышались более отчетливо. Становилось жарко, словно с космической быстротой приближалось к нему невидимое солнце. Внизу же текла река, прохладу которой он ощущал физически даже на большом расстоянии. Его влекло туда.
В его мечту вторглись – пусть с любовью, но в то время, когда он этого не хотел.
– Яр! Еще немножко, ну! Я чувствую, что ты уже рядом!
Он тоже чувствовал, что Наташа рядом. Он мог протянуть ей руку и ощутил бы тепло мягкой, почти детской ладони. Но внизу была чистая студеная вода и – бездна. Он ведь всегда хотел упасть в нее. Он страшился явлений, предшествующих смерти, но самой смерти не боялся никогда. В ней было что-то загадочное и притягательное. Ярослав был атеистом, но не мог даже подумать о том, что весь человек превращается только в то, что осталось от его дедушки после эксгумации спустя сорок лет. Что-то же еще должно оставаться! Что-то должно быть за последней чертой, обязательно! Он верил. И чем крепче была эта вера, тем сильнее становилось нелепое любопытство – ну что же там? Иногда жажда последнего открытия становилась нестерпимой. Сейчас, находясь между жизнью и смертью, он понял истинную причину своей тоски.
– Ждать еще столько лет… Страдать, мучить себя и других. И тебя… Прости, Наташа, – прошептал Ярослав.
Он ринулся в бездну и в считанные секунды достиг воды. Ледяная влага обожгла его, но лишь на секунду, а затем стало тепло. По инерции опускаясь всё глубже, он врезался головой в каменистый выступ на дне. На мгновение воцарилась темнота, но сейчас же яркий свет брызнул в лицо, и светлый туннель открылся впереди.
Он увидел то, что находится за чертой.
Александр Иванович, знакомый нам врач скорой помощи, явился домой ночью. Он был один в квартире, и давно не посещавшее его чувство печали с силой давило на душу в широкой груди. За пятнадцать лет работы он привык видеть умирающих людей, и лишь тогда, когда вызов был к ребенку, особенно если спасти его не представлялось возможным, сердце Александр Ивановича на время погружалось в какую-то жуткую пустоту.
Но сегодняшний случай он запомнит надолго. В глазах у него поминутно мелькали, сменяясь по кругу, адовы картины. Вот слышится истошный женский вопль. Вот он и еще несколько врачей и сестер вбегают в четырнадцатую палату. Трое пытаются успокоить бедную девушку, которая бьется в истерике, прижимаясь к стене. Остальные смотрят на больного и быстро понимают, что он уже мертв. И сами приходят в ужас – есть от чего!
На подушке вокруг головы расползлось огромное алое пятно. Врача невозможно обмануть бутафорской краской из дешевых боевиков, он никогда не спутает кровь ни с чем другим. Когда осмотрели голову, увидели, что никаких повреждений нет. Несчастной возлюбленной бедняги в этом смысле повезло, потому что если бы обнаружилась рана, девушка стала бы подозреваемой в убийстве. Ведь кроме нее в палате никого не было. Не считая, конечно, самого парня. Прямо мистика какая-то! В больнице сразу поняли, как только больного привезли, что здесь что-то не так, случай необыкновенный.
Александр Иванович посидел на кухне, покурил, глядя на полную луну, которая, казалось, висела на уровне его шестого этажа. Такие ночи опасны для стариков, психопатов и выдумщиков. Но врач не был ни тем, ни другим, ни третьим, и в полнолуние хорошо себя чувствовал, подолгу сидел у окна, когда не было смены и не очень хотелось спать.
– Такая ночь! Лежал бы сейчас со своей девкой, жизнью упивался, – произнес Александр Иванович, имея в виду Ярослава, разговаривая сам с собой. – Себя погубил и ей молодость испортил. Чего им не живется? Каждого такого определить бы на месяц на работу в больницу. Посмотрели бы, как другие за жизнь цепляются. У них все вырежут изнутри – хоть на чучело отдавай, а они всё равно жить хотят.
Он выпустил в форточку плотную струю дыма, помолчал.
– А вот, однако же, некоторым не живется. Не всем, наверное, дано.
Вдруг он что-то нащупал в кармане брюк, почти машинально. Пакетик с остатками порошка – остальное взяли на анализ. Вспомнилась та старушка. А ведь капли из-за дивана ей так никто и не достал. Мается, поди, и сейчас. Кретин! Тоже мне, врач, не поинтересовался, не помог! – подумал о себе Александр Иванович. Ничего, телефон известен, завтра он обязательно позвонит, а потом заскочит на минутку.
Пакет был неплотно сколот канцелярской скрепкой, и немного порошка высыпалось. Врач брезгливо смахнул его с табурета, на котором сидел. Но все же поднес руку к носу, принюхался. Ничем не пахло.
– А кому дано-то – кто знает? – опять заговорил Александр Иванович. – Мишка вон мой, санитар, только спит, жрет и трахает медсестер, постарше и пострашнее, потому что другие ему не дают. Фролову, студенту, вовсе всё до лампочки, даже бабы. Почему же им живется, а вот этому химику не жилось? За что им дано, а ему нет? Горе от ума, что ли? Нет, слишком просто. Тут что-то еще. Может быть, действительно, лежит на иных печать проклятия? Вот она, эта печать, в явном виде. Порошок. Его нужно вдыхать, наверное…
Внезапно Александр Иванович почувствовал, что ему до потемнения в глазах захотелось поднести пакет с порошком к лицу и вдохнуть эту пыль. Минуту или две он смотрел на нее, как завороженный. Затем решительно встал, и с перекошенным от напряжения лицом высыпал содержимое в кухонный мусоропровод.
Он долго сидел почти неподвижно, глядя в одну точку. Луна проплывала мимо, наполовину скрывшись за вуалью случайно забредшей в его края дырявой тучи.
– Что лучше – жить в тоске или умереть в блаженстве? – произнес, не меняя интонации, Александр Иванович.
Нет, это не было мучительным раздумьем, и вообще, фраза мало подходила к истории с Ярославом. Просто врач задал себе такой вопрос.
апрель 1999
Зло
– Вы думаете, что было самоубийство?
– Вне всяких сомнений. Возможно, вам будет интересно это почитать. Вам ведь
нравится, когда я посвящаю вас в мои дела. Разумеется, когда они уже закрыты. Правда, на этот раз, мой старый добрый друг, я должен вас разочаровать. Никакой загадки, никакой интриги. Обычный сумасшедший, каких сейчас в Германии и, должно быть, не только в ней одной, увы, предостаточно. Если бы за выходку каждого психа мне давали бочонок пива, я давно уже не смог бы надеть свои брюки.
Двое пожилых мужчин сидели у полуподвального окна в маленькой немецкой пивной. Тот, который был немного старше, с бородкой, одетый в серый старомодный костюм, протянул собеседнику дискету. Второй мужчина осторожно взял ее двумя пальцами, покрутил перед носом, словно удивительную ценную безделушку, и с улыбкой вернул первому.
– Нас, стариков, трудно заставить отказаться от обычной бумаги. У меня и компьютера-то нет, а сын, как вы знаете, живет в Ганновере. Но все же, скажите, было ли в этом деле хоть что-нибудь любопытное?
Первый, с бородкой, выпустил пахнущий медом плотный дым из изящной трубки.
– Да ничего, пожалуй, кроме того, что сей молодой человек убил фрау Штейнберг и ее сына. Если бы не дневник, найденный в его карманном компьютере в доме его девушки по имени Ромми, мы до сих пор терялись бы в догадках.
Его собеседник потянул из кружки золотистое пиво и слегка пожал плечами.
– Ну, об этом я знаю из газет. Вообще же вы в курсе того, что сумасшедшие – не мой профиль. Это уже что-то из потустороннего мира. А я занимаюсь ушибленными коленями.
– Тем не менее, готов поспорить на хороший ужин, что вам интересно.
– Конечно. Что послужило мотивом? Кто, кстати, была фрау Штейнберг? Мы
прожили на одной улице полвека, но я о ней почти ничего не знаю. Ее дом пользовался весьма странной репутацией, да и о ней ходили всякие слухи. Вздорные, разумеется.
Мужчина с бородкой – следователь – победно сверкнул глазами.
– Ага, мой добрый друг, вы попались! Вам все же придется раздобыть компьютер.
Потому что больше я вам ничего не скажу. Все, что вы хотите узнать о молодом человеке и этой тетушке, находится здесь, – он с не совсем понятной гордостью протянул приятелю-доктору всё ту же дискету. Видя его растерянность, следователь наклонился к уху собеседника и сказал:
– Я позволю вам воспользоваться моим компьютером. Научиться с ним работать совсем нетрудно. Ведь правда же интересно узнать, почему выпускник преуспевающего колледжа убивает ни в чем не повинную старую женщину, пожилого мужчину и накладывает на себя руки? Ведь что-то же здесь не так, а?
…Меня зовут Франсуа Верлен. Взяться за перо, вернее, за клавиатуру, меня побудили обстоятельства, которые сыграли роковую роль в моей, казалось бы, безоблачной судьбе. Впрочем, не только в моей. Мне следовало бы бросить мое послание во всемирную паутину, чтобы все узнали о том, что со мной произошло. Но я не уверен, что успею, а главное, захочу это сделать. Ибо тогда люди решили бы, что я просто хочу прославиться, а это не так. Не такой ценой! Поэтому пусть написанное мною останется в этом маленьком компьютере. Может быть, дневник прочитает следователь по моему делу. Надеюсь, что так же еще кто-нибудь заинтересуется произошедшим. Честно говоря, мне все равно. Единственное, что могу я обещать моему предполагаемому читателю – Франсуа будет правдив и краток. Мною движут не эмоции, а здравый рассудок. Да, да, я нахожусь в полном психическом здравии! Когда, по мере знакомства с этой историей, у вас возникнут сомнения на сей счет, перечитайте, пожалуйста, первую главу.
Итак, немного о себе. Мне двадцать шесть лет. Чуть больше года назад я окончил Сорбонну, нашел сносную работу, получил свой первый отпуск и отправился в Германию, к моей подружке Ромми. Мы познакомились во время учебы во Франции, и с тех пор я ни разу не был у нее дома. Но теперь ее старики-банкиры на месяц умотали куда-то за океан, и она пригласила меня. Не скрою, я волновался. Несомненно, она известила предков о том, что намерена провести время с молодым человеком, а это, согласитесь, кое к чему меня обязывало. Однако, в любом случае, я был совсем не против на ней жениться. Я люблю Ромми, даже несмотря на то, что она оказалась не совсем такой, какой я знал её раньше. Тоска по Ромми – единственное, что делает мое окончательное решение столь горьким. Я скучал по ней на родине и готов быть с нею бесконечно. Но это так, отступление от основной темы.
Ромми живет в Гамбурге. Прежде чем отправиться к ней, я прилетел в Берлин и немного побыл один, сам по себе, скитаясь по разным городам страны, как на востоке, так и на западе. Я никогда не был в Германии раньше, и она мне понравилась. Правда, я помню, что моя бабушка никак не могла простить немцам унижение Франции в минувшей войне, всегда упрямо и брезгливо сжимала губы, едва услышав о нашем могучем соседе. Она воевала в движении сопротивления и всегда подчеркивала, что Франция тоже является полноправным победителем.
В Гамбург я приехал поездом после обеда из последнего моего холостяцкого пристанища и сразу на такси добрался до дома родителей Ромми. Или, проще, – до ее дома. Я намекнул ей в недавнем телефонном звонке, что в ближайшее время собираюсь заявиться, но когда точно – не уточнил. Во-первых, не хотел сковывать себя узами обещания, во-вторых, жаждал преподнести моей любимой сюрприз. И вот я здесь! Встречай, дорогая, свой сюрприз – самый лучший на свете! Или ты скажешь, что бывают лучше? И кто же этот счастливчик и негодяй в одном лице, позволь полюбопытствовать?
Верите ли, она обрадовалась необычайно! Когда с первыми объятиями и поцелуями у входной двери было покончено, замелькали скатерти, зачадили свечи, умные кухонные машины принялись одновременно что-то печь, жарить и перемешивать. Мне не терпелось скорее отправиться с нею этажом выше, где полагалось быть спальне, но не тут-то было. Может быть, Ромми хотела показать мне, какая она хорошая хозяйка. А вернее всего, она на самом деле прекрасная женщина и просто не могла оставить меня без праздничного ужина. Так или иначе, он состоялся – со множеством отличных вин и закусок, со звоном бокалов, с ее счастливым смехом и моим смущенным покашливанием. После ужина мы, конечно же, немедленно занялись любовью, и это было восхитительно. Никогда у меня не было такого вечера – ради него одного стоило жить все эти годы. И никогда больше такого вечера у меня уже не будет.
Мы накинули халаты, вышли на балкон и, нежно обнявшись, глубоко вдыхали чуть влажноватый воздух, освежаемый ветрами с Северного моря. По пути к Ромми я думал только о ней и глазел по сторонам совершенно бестолково, сейчас же с любопытством осматривал улицу, на которой мне предстояло прожить…ну, по крайней мере, три недели. Обыкновенная улица с симпатичными одно-трехэтажными домами, в которых жили простые работящие люди с разным достатком. Дом Ромми немного выделялся среди других, был побольше и выглядел побогаче, но в глаза это не бросалось. Прямо перед нами, на другой стороне улицы, хорошо можно было рассмотреть три дома. Я спросил у Ромми, кто те люди, которые в них живут – она ведь наверняка знала, а пауза в нашем общении немного затянулась.
– Вот в том светлом, за деревьями, справа – видишь? Там живет учитель с женой и младшей дочерью. Напротив дом владельца кафе, в которое мы обязательно сходим, завтра же.
– Я тебя туда приглашу. Можно?
– Нужно, – улыбнулась Ромми. – А вон там слева – видишь? Где еще не включали
свет. В этом доме живет фрау Штейнберг.
Мне показалось, что сказала она об этом как-то особенно. Даже, по-моему, почти перешла на шепот.
– Она что, колдунья? Говорят, в Германии много колдунов.
– Не знаю, – слегка растерялась Ромми, – с колдунами я не знакома. Но про ее дом рассказывают всякое. Те, кто помнят войну, рассказывают, что английская авиация во время одного из налетов сравняла нашу улицу с землей. Бомбы падали куда придется и не пощадили даже церковь. И только дом фрау Штейнберг остался целехоньким – только стекла выбило. А если в ее маленький садик забредает кошка или собака, или залетит птица, то скоро они заболевают и умирают, и никто не в силах им помочь. И в церковь она никогда не заходит.
– Это серьезно, – улыбнулся я в темноте, – а летать на метле эта ваша фрау Штейнберг умеет?
– Не смейся над тем, чего не понимаешь, – вдруг рассердилась Ромми. – Ты ведь не видел старуху. Она никогда ни с кем не разговаривает, даже не здоровается. Только сухо кивает, не открывая рта, а ее взгляд холоден, как блеск льдинок. Все немного боятся ее. И я тоже…
– Не бойся, моя маленькая, – обнял я Ромми за плечи, – я поселюсь в твоем доме, и никто тебя не посмеет обидеть.
Мы пошли спать, и на этом первый день закончился. Лучший день, который еще не сулил ничего дурного.
На следующий день, хорошо выспавшись, мы с Ромми отправились гулять по городу. Где мы только не были! Завтракали в кафе на нашей улице, обедали в круглом ресторане на телебашне, купались в Эльбе, сходили на выставку картин какого-то современного идиота-абстракциониста, тоннами ели мороженное, целовались на улицах, пили пиво и вино и к ужину едва стояли на ногах. На нашей улице Ромми вдруг замедлила шаг и слегка сжала мое запястье. Я смотрел в другую сторону и не сразу понял, что послужило причиной беспокойства моей любимой.
– Смотри! Эта она, – шепнула Ромми.
По другой стороне улицы к своему скромному домику степенно шла обыкновенная пожилая женщина, несмотря на летний день довольно тепло одетая, в дикой шляпке времен черных угловатых лимузинов, с хозяйственной сумкой, – неизменным атрибутом бабушек всего мира. Наверное, я смотрел на нее всего секунды три, затем отвернулся бы и сейчас же забыл о ней, но фрау Штейнберг внезапно остановилась и поглядела в нашу сторону.
Нас разделяла улица, то есть между нами было не менее десяти метров. Но мне показалось, что глаза старухи приблизились к моим почти вплотную, и я видел их отчетливо. Прожив на Земле четверть века, я готов поклясться на библии, что никогда еще не видел такого взгляда. Его мало назвать просто холодным или недобрым. Нет, он был совершенно особенным. Я бы сказал – нечеловеческим. Так, наверное, смотрит хищная птица, выискивая добычу. Так смотрит палач по призванию на свою жертву. Так, может быть, смотрит сам Сатана.
Но в то же время я уловил в ее взгляде страх – жуткий, глубокий. Узнала ли она во мне тогда свою погибель? Или так она смотрела на всех? Не знаю. Несомненно одно – меня она возненавидела сразу и бесповоротно. Именно в те мгновения закрутился адский маховик чудовищного поединка. Или я, или она. Мы вместе не могли существовать на одной улице, под одним небом даже временно. Тогда, конечно, подобные мысли не могли прийти мне в голову. Мы просто перестали смотреть друг на друга и пошли дальше по свои делам. И Ромми, и я долго молчали – кажется, фрау Штейнберг крепко подпортила нам настроение, сведя на нет всю прелесть сказочного прожитого дня. Мне нужно было как-то подбодрить Ромми, обратить всё в нелепую шутку, но вместо этого я стал задавать вопросы о старухе. Она, честно говоря, произвела на меня впечатление, и у меня больше не было повода смеяться над ней.
– Кто она, ты знаешь? Дети у неё есть? Кто-нибудь ее навещает?
Мое любопытство рассердило Ромми – даже сильнее, чем следовало бы ожидать.
– Почему она тебя так волнует? Может быть, тебе самому хочется навестить ее? Не желаю о ней говорить.
– Мне важно знать о ней всё.
Черт знает, почему я сказал так. Должно быть, смутно я давно догадывался о своем предназначении. Ромми, естественно, очень удивилась – даже её гнев прошел.
– Как, однако, она тебя зацепила! Ну ладно. На самом деле, ничего интересного кроме того, что я рассказала тебе вчера, нет. Всю жизнь она работала проводником на железной дороге, сейчас на пенсии. У нее есть сын, маленький тщедушный человечек лет пятидесяти. Он живет где-то на юге и иногда приезжает к ней на два-три дня, всегда один. Это всё, что я знаю. А теперь мне всё же очень хотелось бы эту тему закрыть. Если, конечно, ты всё ещё любишь меня.
– Я безумно тебя люблю, – сказал я и поцеловал Ромми, но продолжал думать о фрау Штейнберг. Причем все мои мысли были какие-то рваные, бестолковые и не ведущие ни к чему. После ужина я сразу завалился спать, даже не дотронувшись до Ромми. Ну, здесь-то всё было понятно – множество впечатлений, усталость. Внезапно навалившийся сон куда лучше затяжной бессонницы.
Но что-то было не так. Проваливаясь в небытие, я еще раз вспомнил ледяной взгляд серых глаз фрау Штейнберг, и меня обдало сначала холодной, затем горячей волной с ног до головы.
Впервые подумал я о том, что она непременно должна умереть. Эта зверская мысль, как ни странно, совершенно успокоила меня – кажется, я даже улыбнулся. Я еще не знал о том, кто должен был стать её убийцей.
Проснулся я от внезапного внутреннего толчка в три часа ночи. Голова была совершенно свежей, мысли ясные, будто я безмятежно проспал до позднего утра. Помню, меня поразила странная тишина вокруг. Не было слышно даже дыхания Ромми, которая всегда по-детски чмокала и сопела во сне. Я забеспокоился и наклонился к ее лицу – нет, слава богу, всё было в порядке. Она дышала, только очень-очень тихо. Мертвая тишина стояла во всем доме, ни звука не доносилось с улицы. Я взял сигарету и вышел на балкон. Зрелище, которое сразу приковало мое внимание, я бы не забыл никогда, даже если бы мне суждено было прожить еще сотню лет.
Дом фрау Штейнберг светился изнутри багрово-красным светом, словно был сделан из стекла. Он был похож на гигантских размеров раскаленный уголь, который мерцал и переливался – окна и стены потеряли различия. Было видно, что внутри кто-то исполнял зловещий танец, размахивая руками. Могло показаться, что в горящем здании метался человек, объятый пламенем. Но я не побежал звонить пожарным. Это был не пожар. Я знал, что на самом деле происходило – фрау Штейнберг колдовала. Быть может, она пыталась отодвинуть свой конец и направляла свое зло на меня.
Вдруг из каминной трубы вырвался сноп искр, а затем оттуда стали вылетать предметы, подтверждающие ее сатанинскую сущность. Весь двор вокруг дома в считанные секунды покрылся оторванными куриными лапками, отрезанными кошачьими головами, клочьями шерсти и мяса. Ужас железной хваткой сковал меня, я не мог сдвинуться с места. Я увидел фрау Штейнберг. Она открыла окно и смотрела прямо на меня! Была она в одной ночной сорочке, растрепанная, а ее глаза светились голубым пламенем, будто газовые горелки. Все её тело сотрясала дрожь, в полной тишине она дергалась в экстазе словно в такт ритмичной музыке. И потом я услышал ее голос.
Наверное, она не кричала, потому что никто из соседей не слышал никакого шума. Это были слова, обращенные только ко мне по телепатическому каналу – кажется, это так называется. Впрочем, это не важно. Гораздо важнее то, о чем она сказала – или только подумала.
– Ты приехал сюда, чтобы убить меня? Ха-ха! У тебя ничего не выйдет! Ты умрешь раньше, чем я!
Затем фрау Штейнберг пропала, и проем окна стал пустым. И дом быстро начал остывать. Лишь в отдельных местах еще было заметно рубиновое свечение, но вскоре обычный ночной дом ничем не отличался от почти таких же других, стоявших рядом. Из окна вылетела черная сова, исчезла в ночи, и окно само собой захлопнулось. Пропали также куриные лапки, кошачьи головы, клочки шерсти. Обычная ночь на улице европейского города. Уже светало.
Странная слабость внезапно навалилась на меня, но я еще контролировал себя. Но тут случилось то, что окончательно расставило точки над i. Я увидел на перилах балкона костлявые руки фрау Штейнберг. Руки смерти. Она легко подтянулась, как хороший гимнаст, и её лицо оказалось совсем рядом с моим. Её глаза уже не светились, а были черны, как два дупла
– Ты всё равно умрешь. А зло на земле будет жить вечно, даже если со мной что-нибудь случится. Но у нас будет честный поединок.
Старуха шепнула мне это на ухо, скрипуче засмеялась, обнажив гнилые десна, и упала вниз. Она была абсолютно не похожа на ту фрау Штейнберг, которую я видел вчера вечером. Наверное, сейчас предо мною предстала её первая, главная сущность.
Я почувствовал, что теряю сознание и стал медленно сползать на пол. Ромми нашла меня утром на балконе, голым, почти без признаков жизни.
У вас когда-нибудь поднималась температура настолько, что столбик термометра беспомощно упирался в последнюю отметку и был готов закипеть? Тогда вы не знаете, что такое болеть на самом деле. Три дня я валялся в постели, плохо соображая, что со мною и где я нахожусь. Я видел расплывающееся в тумане озабоченное лицо Ромми, физиономии еще каких-то людей. Один из них, как я потом узнал, был врачом. Он сказал, что у меня сильнейшая форма гриппа, что моя жизнь висит на волоске, но скорее всего, я поправлюсь, потому что молод и крепок. Кажется, мне сделали несколько уколов. К нашему с Ромми дому перестали приезжать работники коммунальных служб и почтальоны, потому что боялись подцепить заразу. Ромми спала внизу в холле, навещая меня раз по пять за ночь. Несколько раз мне чудилось, что будто бы фрау Штейнберг заходила в комнату, опрятная, угодная господу старушка и, жалостливо склонив голову на бок, осведомлялась о моем здоровье. Я с трудом разлеплял непослушные губы, но не мог произнести ни слова. Тогда она говорила, касаясь моего лба холодной рукой, словно лягушечьей лапой:
– Как тебе, дорогой, – умирать в двадцать шесть лет, а? Между прочим, скажу я тебе по секрету, жить хочется и в восемьдесят. Особенно если учесть, как много я для всех вас значу. Без меня вам было бы скучно, не правда ли? Какие новости вы любите больше всего, о чем чаще всего говорите? Ну, поспи, не буду тебя волновать. Всё равно ты – не жилец.
Я отвечал ей что-то по-французски и ватной рукой крестился, что её безумно забавляло. Фрау Штейнберг просто вся тряслась от хохота.
Она заходила в комнату раза три-четыре за сутки, днем и ночью, всякий раз после превращалась в гадкого городского голубя и вылетала в окно.
Конечно, ее появление в доме Ромми было бредом, галлюцинацией. Но разве это что-то меняет?
На четвертый день мне стало лучше и я, покачиваясь и морщась, как после сильнейшей пьянки, спустился вниз. Ромми не было – должно быть, она пошла в магазин. Какого же было мое удивление, когда я увидел через стеклянную дверь толстого неопрятного бомжа, клошара с длинными свалявшимися волосами, в широких облитых мочой штанах. Он, кажется, поджидал меня и жестами требовал пустить его в дом.
Я понял, что неспроста это человек рвется поговорить со мной, и открыл дверь.