Черный ферзь

– Таг тогно!

– Боевая тревога! Дасбут к выходу в море приготовить! И что это по-твоему означает? – продолжил Кронштейн допрос с пристрастием. Но ответа дожидаться не стал. – А означает это, чучело, что Ее Императорского Высочества Флагманский Ракетоносец “Проныра” выдержит очень большое количество “глоток”. Очень. Сечешь?

– Сегу.

– Тогда режь, – пожал механик плечами.

Сворден отпустил Торпеду. Тот, отвесив Сморкалке оплеуху, мгновенно успокоился. Затем вместе с Двумя полосками ухватился за резак. Аппарат заурчал, погружаясь в корпус дабута. Сморкалка подтянул баллон с охладителем и принялся поливать раскаленную броню. Облака пара с шипением вырывались из отверстия.

– Пошли, – сказал Кронштейн Свордену. – В другом месте переберемся.

Через тамбур-шлюз они перешли в следующий отсек и спустились на среднюю палубу. Оттуда по узкому переходу переползли в другой дасбут.

– Подняться на перископную глубину! – командовал Кронштейн. – Приготовится к поднятию перископа! Включить аварийное освещение! – источник команд флотского устава казался неистощимым. Для Свордена это тоже оставалось загадкой – откуда тот их выуживал. Как болты.

Они продолжали погружаться. Отсек за отсеком, палуба за палубой, уровень за уровнем, “глотка” за “глоткой”. Мир, сотворенный из мириад отработавших свой ресурс “дасбутов”, все глубже заглатывал их. Кронштейн и Сворден шли бесконечными коридорами, открывая и закрывая люки, съезжали по перилам трапов, опускались по скобам и веревкам, шлепали по вонючим лужам гноища, в которых копошилась какая-то мерзость.

Редкие встречные неприветливо кивали и продолжали свои непонятные дела в синем полумраке аварийного освещения.

С какого-то момента тишина начала отступать. Кронштейн прекратил бормотать. В шумы работающих энергетических установок и пыхтящей гидравлики вплетались посторонние звуки. Гудели корпуса, сжимаемые тяжестью верхних наслоений, где все новые и новые дасбуты медленно погружались в вязкое вещество гноища. Скрежетали друг о друга обшивки лодок. Шуршали пузыри воздуха – последние выдохи раздавленных дасбутов.

Разноцветная ржавчина расползалась по переборкам, поёлам и подвалоку. Красные, оранжевые, зеленые языки покрывали металлические поверхности бугристыми влажными язвами. Казалось, рука касается не мертвого материала, а живого тела, охваченного неизвестной болезнью, обжигающей кончики пальцев огнем лихорадки.

– Плохо дело, – качал головой Кронштейн, проводя обслюнявленным болтом по пятнам ржавчины. – Дрянь дело, – чем глубже они погружались, тем больше вменяемых фраз разбавляли корабельно-уставной лексикон механика.

Поначалу это были редкие вкрапления слов-оценок: “плохо”, “дрянь”, “никуда не годится”, “все крахом идет”. Затем между ними редкими пузырями, но со временем все чаще и чаще всплывали: “немедленно подтянуть крепления”, “захватить сюда Штангеля и продуть гидравлику”, “организовать приборку отсеков и проверку энергоустановки”.

– Трудная работа, – сказал Сворден.

– Не девок в кубрике тискать, – согласился механик. – И здесь никуда не годится. Опять ржавчина появилась. Никому дела нет. Все надо чистить, и там тоже. А тут – болты затягивать, пробки ставить. Соблюдать режим тихого хода!

Доставая из подсумка инструмент, Кронштейн останавливался подтянуть крепления, простучать подозрительный участок трубы, замерить напряжение в бортовой сети.

Иногда они натыкались на ремонтные группы, которые сосредоточенно копались в переплетениях проводов силовых установок, по направляющим рельсам перетаскивали громоздкие агрегаты смутного назначения, разбирали на части округлые туши торпед.

Свордену приходилось терпеливо ждать, пока Кронштейн обстоятельно расспросит о неполадках, со вкусом обсудит похожие случаи и методы ремонта, посетует на недостаток запчастей и толковых помощников, ободряюще похлопает коллег по спинам и, засунув очередному зазевавшемуся в нос болт, удовлетворенный потопает дальше, пряча в подсумок позаимствованный без спроса моток провода, шланг, крепление, кусачки, отвертку или какой другой инструмент.

Но и своими запасами Кронштейн, в случае острой потребности, делился щедро и без раздумий. В его руках возникали весьма неожиданные, но, судя по восторженным восклицаниям механиков, самые необходимые приспособления. Да и на болты, которые он норовил засунуть всякому в ноздрю, особо не обижались – достаточно немного бдительности, чтобы не попасться на очередную уловку Кронштейна и не заполучить в нос железку.

Наконец, они дошли. Спертый воздух, непрерывный вой помп, сквозь который, однако, ясно слышался хруст деформирующихся корпусов. Чудовищное давление ни на миг не переставало пережевывать крепчайшую сталь и металлокерамику, все глубже вонзая зубы в тела дасбутов. Здесь уже отсутствовали прямые линии и гладкие обводы – все искривлено, искажено, точно в болезненном сне. Бездна крепко держала свою добычу и упрямо тянула в свое логово.

Кронштейн прекратил бормотать – перечислять встречающиеся неполадки оказалось делом безнадежным. Борьба за живучесть проиграна вчистую, и окончательное поражение оставалось вопросом времени.

Сворден пробирался вслед за механиком сквозь завалы, образованные вдавленной внутрь обшивкой, через провода, выдранные из коробов и свисающих плотными завесами, где с трудом удавалось найти подходящий по размеру промежуток между толстыми свитками кабелей дабы протиснуться дальше.

– Здесь уже не пройдем, – Кронштейн присел на корточки над ведущим в трюм люком. – Принять балласт и погрузиться с дифферентом три!

Сворден лег на живот и заглянул внутрь. Свет фонаря мешал что-либо разглядеть.

– Выключи, – сказал Сворден. – Я и так все увижу.

Кронштейн убрал фонарь.

– Течь под нами, – сказал он. – Два градуса влево и прямое попадание! Если рванет здесь, то не успеем задраить переходы. Дрянь дело, суши переборки! Гноище пробьет до самой поверхности.

Сворден расширил зрачки. Чернота слегка посветлела, приобрела синеватый оттенок. Гноище действительно прибывало. Оно заполняло трюм вязкой массой, в которой возникали и исчезали странные потоки. Казалось, в ней двигаются плотные косяки рыб, почти касаясь поверхности острыми гребнями. То там, то тут надувались и лопались пузыри, выпуская еле заметные сизые облачка. Протянутые трубы помп покрылись плотным слоем склизкой дряни. Все звуки тонули в этом веществе, погружая трюм в такую же вязкую, липкую тишину. А потом…

– Там кто-то есть! – Сворден сел на колени и попытался отдышаться. От вони в горле невыносимо першило.

– Вахтенному доложить о повреждениях! – Кронштейн ухватился за болт и задумчиво его пожевал. – Там никого нет. Ты что-то путаешь. Гноище! Дасбуту приготовиться лечь на грунт!

Сворден закашлял, но от гадкого ощущения стекающей по горлу в желудок дряни избавиться не удалось.

– Почудилось, чучело, – Кронштейн потянулся к Свордену с болтом, но тот перехватил его руку.

– Я спущусь вниз, проверю помпы, – сказал Сворден. – Заодно посмотрю – почудилось мне или нет. Понял?

Кронштейн потер запястье. Сворден отобрал у него подсумок с инструментом, надел очки и натянул маску.

– Почудилось, чучело, – повторил механик напоследок.

Трап тоже покрывала слизь – миазмы гноища оседали на металлической поверхности, превращая ее в нечто скользкое, податливое, точно касаешься не твердой стали, а чего-то рыхлого, студенистого и… и живого.

Шаг. Еще шаг. Странное ощущение. Забытое чувство. Стертое воспоминание. Такой же туман. Черная жижа, которая с каждым движением поднимается все выше и выше. Свисающие отовсюду липкие веревки и исходящее от них слабое сияние. И нечто, притаившееся во мгле, – не столько пугающее, сколько отвратное.

Ботинок касается поверхности гноища. Видение не исчезает – оно расслаивается. Как будто тысячи отражений Свордена готовятся вступить в грязь, в жижу, в топь, в слизь, в гниль, в болото. Тысячи миров готовятся принять человека в ледяные объятия. Когда это случилось? Не вспомнить. Разноцветные камешки памяти перекатываются средь зеркал, и не уследить за изменчивым узором.

Ноги по колено погружаются в гноище. От невероятного холода хочется крикнуть. Под кожу вбивают ледяные клинья – в каждую пору, в каждую мышцу. Воля требует еще шаг, ноги подчиняются с трудом, неохотно. Рассинхронизация души и тела. Тысячи миров, тысячи Сворденов, тысячи душ, в которых живет его отражение.

Вот оно – странное ощущение. Мучительный поиск образа услужливо подсовывает самое очевидное – тонущий дасбут, дасбут, потерявший герметичность, дасбут, чья команда более не в силах бороться с пробоинами. Ужас, страх, отчаяние, отвращение к тому, что проникает за казалось бы непреодолимый барьер души.

Хочется вынырнуть из ядовитых миазмов, но воля – безотказный часовой механизм уничтожения трусости – заставляет сделать еще шаг.

Неудача. Ботинок за что-то цепляется, руки соскальзывают с перил трапа, и Сворден обрушивается в гноище – весь, целиком, с головой.

Удар прорвавшейся воды страшен – люки с оглушительными хлопками выбиваются волной, лопаются переборки, словно кто-то запихивает в гортань бешеное сверло, сдирая слизистую оболочку панелей и перегородок, вырывая куски плоти внутреннего корпуса, в клочья разрывая кровеносные сосуды энергетических шин, паропроводов, гидравлики. Сорванные с мест гладкие тела торпед вклиниваются в отсеки, пулями прошивая агонизирующее тело. Стальной молот воды обрушивается на сердце лодки, разбивает оболочки и стискивает в удушающих объятиях пылающий огонь. Чудовищный перепад температур и давления рвет как бумагу искореженный корпус.

Восторг первобытной стихии, в чьи жернова попал отлаженный тысячелетиями цивилизации механизм души, втиснутый в прочный корпус воспитания, просвещения, долга.

Оттолкнувшись от дна, Сворден поднялся. Гноище стекало по одежде, залепило очки и маску.

– Забавное зрелище, хи-хи, – раздалось в темноте. – Поучительное зрелище, можно сказать. Преисполненное самым… хм… отъявленным символизмом! – голосок походил на гноище обволакивающей липкостью, как будто каждое слово превращалось в мерзкий плевок.

Сворден поднял очки на лоб, тяжело втянул воздух – по капле, отмеренными глоточками наполняя легкие гнилью испарений. Дыхательный аппарат пришел в негодность. Стылая слизь обволакивала все тело, насквозь пропитав одежду. Несмотря на жуткий холод, двигаться не хотелось даже для того, чтобы согреться. Наоборот, хотелось навечно замереть, только бы не испытывать неизъяснимо гадкого ощущения взаимного касания кожи и гноища.

Нелепо изломанная человеческая фигура темнела на выступающей из слизи трубе.

– Кто ты? – медленно выдохнул Сворден, с усилием задавливая рвотные позывы. Виски стиснуло стальным обручем.

Фигура шевельнулась. Совсем не так, как человек. Имелась в ее даже столь ничтожном движении изрядная примесь чего-то чужеродного, почти потустороннего.

– Зови меня Парсифаль, хи-хи, – сказал человек.

– Мерзко выглядишь, Парсифаль, – признался Сворден.

– Да. Септические условия. Подтверждаю как бывший медик.

Внезапно Сворден осознал, что Парсифаль говорит на незнакомом ему языке, очень похожем на тот, что он слышал в затертом льдами дасбуте. И Сворден не только его понимает, но и сам свободно извлекает откуда-то эти лающие, шершавые фразы.

– Что ты здесь делаешь, Парсифаль? Тебе нужна помощь?

– И каково оно – впервые погрузиться в ту гниль, которую из тебя так заботливо выкачали этой, как ее… ах, да, – Высокой Теорией Прививания? – участливо спросил Парсифаль, пропустив вопрос Свордена мимо ушей.

Стальной обруч сжимался все сильнее. Сворден схватился скрюченными пальцами за виски и застонал.

– Вы когда-нибудь замечали сколь противоречива наша позиция? – продолжил Парсифаль. – С одной стороны – Высокая Теория Прививания, культура самых великих человеческих отношений, дружбы, участия, любви, а с другой – легкость, с какой мы окунаемся в чужие страдания, извращения, где озверевшие люди, окормленные до кровавой рвоты человечиной, творят собственную историю? Откуда в нас подобное высокомерие? От непереносимых мук сострадания или от тайного желания в полной мере познать гнилые стороны человечности?

Вытянутый на поверхность дасбут безжалостно резали гигантскими пилами. Они вгрызались в искореженную обшивку, все глубже проникая в хаос палуб, отсеков, кубриков. Все ближе их вой, громыханье выдираемых кранами бронированных плит защиты, под которыми пыталась затаиться покрытая струпьями душа.

Хотелось проломить себе череп, впиться пальцами в мозг и вырвать невыносимую боль неимоверного страдания.

– Муки совести переносимы, – сказал Парсифаль. – А знаете в чем заключается счастье?

– Что есть счастье? – Сворден заскрипел зубами. Он уже с трудом понимал Парсифаля. Смысл некоторых слов ускользал – чудесная способность понимать и говорить на чужом языке давала сбои.

– О, да вы опытный крючкотвор! Что есть счастье? Что есть истина? Что есть, если кроме как человечины есть нечего? – Парсифаль зашелся смехом.

Сворден понял – сейчас он упадет. Тело все больше кренилось, как окончательно потерявшая равновесие башня, вокруг продолжал раскручиваться гигантский маховик, трюм поглотила мгла, и лишь фигура Парсифаля обретала жуткую четкость и гниющую плоть.

Кожа свисала струпьями, в почерневших разрезах, разрывах кишели черви, на пальцах не осталось ни клочка мяса – лишь голые размозженные кости. На голове зияла чудовищная рана от неряшливо снятого скальпа. Один глаз вытек, второй повис на тонкой ниточке сосудов полусдутым шариком, и из него сочилась слизь. Губы отрезаны, и лицо приобрело пробирающую до костей ухмылку.

– Могу поспорить на что угодно, но ОН, – Парсифаль сделал ударение, как будто Сворден знал о ком идет речь, – он сказал: “Боюсь, его не просто убили”. И скорбно помолчал! Пару мгновений, не больше, – вполне достаточно для близкого друга.

Сворден с трудом заставил себя оторвать пальцы от висков и ухватиться за трубу, на которой восседал Парсифаль. Голова должна взорваться, понял Сворден. Вот сейчас сработает заряд, и кровавый фонтан окатит кошмарную тварь. С ног до головы. С головы до ног. Эти пакостные останки, склонные к философии… А что есть философия?

– Так вот, товарищ, – Парсифаль ткнул костяшкой в грудь Свордена, – величайшее счастье – умереть без мучений. Заснуть и не проснуться. Упасть и не подняться. Закрыть глаза и не открыть их. Вот так, – он щелкнул фалангами. – Как свет.

Парсифаль подвинулся еще ближе к Свордену, который вдруг понял, почему эти гниющие останки перемещаются так странно. Они находились повсюду. В каждой точке заполняемого гноищем трюма – миллионы теней давно исчезнувшего тела. Стоило на чем угодно сосредоточить взгляд, как пустота пучилась все тем же болтливым и злым гнильем, послушно выдавливая ловкими пальцами скульптура из слизистой мглы скальпированный череп, истерзанное тело, обглоданные пальцы. То, что именовало себя Парсифалем, паразитировало на внимании, выпадая на нем как роса.

– В человеке чересчур много жизни, – заявили останки, копаясь фалангами в отверстых ранах и выковыривая оттуда червей и многоножек. – Надо пробить в человеке огроменную дыру, чтобы жизнь быстрее схлынула. Это особое искусство! Искусство не уступающее лекарскому. Вас этому, увы, не учат. Мимикрия, социальная адаптация, интриганство, скрадывание. А вот здесь, – Парсифаль стиснул длинную многоножку зубами, – здесь упущение.

Сворден сделал еще шаг. Только бы эта тварь продолжала сосать его мозги и дальше. Урча от удовольствия и разглагольствуя. Где же она таится в спутанных кишках агонизирующего дасбута?

– Я представляю что он рассказал, хи-хи, – Парсифаль кашлянул, и черная жижа выплеснулась изо рта. – Как наяву вижу эту феерию! Ночь. По бетонному полю мечутся лучи прожектора. Автоматные очереди режут темноту. Вокруг передвижной платформы со странным яйцеобразным сооружением стоит плотная цепь солдат. И наш герой, затянутый в черный комбинезон, с телом друга через плечо пытается прорваться сквозь ураганный огонь! – Парсифаль подцепил висящее глазное яблоко и приставил его к глазнице, словно пытаясь разглядеть подробнее нарисованную им картину. – Лицо героя искажает сумасшедшая гримаса. Он движется невероятно быстро, а иногда вообще исчезает с тем, чтобы возникнуть в совсем неожиданном месте… Но все напрасно! Мертвое тело мешает ему. Тогда он принимает нелегкое решение – бросает труп под пули, а сам совершает невероятный прыжок, одним махом покрывая расстояние до платформы. Скупые слезы катятся по его щекам… Ну? Каково?

– Приготовиться к погружению! – орет Кронштейн, и раструб огнемета протискивается между Сворденом и переборкой. – Осушить трюмы, выгородки, цистерны грязной воды! – тлеет, а затем ярко вспыхивает запал, и гигантская струя огня разрывает вязкий сумрак трюма, обнажая колоссальное белесое тело, что ворочается в гноище. – Продуть баллоны гальюнов!

Огненный вал прокатывается по твари. Топорщится кожа. Извиваются и вспыхивают щупальца по всему трюму. Бурлит гноище, выбрасывая на поверхность остатки трапезы трахофоры – тела людей, облепленные крючковатыми спорами нового потомства. Трупы вспухают, лопаются, извергая мириады полупрозрачных личинок. Дасбут содрогается. Воздух наполняется оглушающим воем.

Новая порция огня.

Рвутся трубы. По поверхности гноища растекается черная жижа, от соприкосновения с которой металл пузырится, оплывает, обнажая уступы и уклоны подкрепления внешнего корпуса.

Удар! Еще удар! Словно некто громадным молотом бьет снаружи по дасбуту, оставляя вмятины. В многочисленные трещины продавливается гноище.

Трахофора напрягается, приподнимает переднюю часть туловища, обнажая устьица и жевала. Щетинки, которые оканчиваются обычными человеческими ладонями, ухватываются за скобы, пытаясь повыше подтянуть колоссальную тварь. Распахивается зев, усыпанный зубами, что-то шевелиться в густых потеках слизи.

– Равнение на флаг! – Кронштейн вбивает очередной огненный плевок в пасть трахофоры.

Сохранять равновесие почти невозможно. Одной рукой Сворден вцепился в скобы аварийного выхода, а другой держит напарника, вошедшего в раж. Дасбут мотает из стороны в сторону. В корпус уже не бьют молотом, а мнут его в могучих пальцах, словно он сделан из пластилина.

Огненное облако расширяется, заполняя пространство между людьми и трахофорой, в пронизанной черными жилами багровой тучи возникает стремительное движение, и Сворден опрокидывается навзничь, утягивая за собой Кронштейна.

Рвется огненная завеса, выпуская насаженную на длинное, бугристое сочленение пасть, отверстую в жадном броске к добыче. Клацают изогнутые крючья клыков, разлетаются огненные брызги напалма, с шипением вбуравливаясь в стылую толщу гноища. Сверху бьет автоматная очередь. Пасть дергается и разлетается ошметками.

Сворден с головой погружается в гноище. Омерзительная слизь залепляет глаза и уши, просачивается сквозь крепко сжатые губы в рот, и на смену багровой мгле вдруг приходит кристальная ясность восприятия.

Все вокруг пронизано светом. Океан света. Бездна света. Невероятная прозрачность, взгляд ничем не ограничен. Она сродни абсолютной тьме, но не порождает мучительного желания всматриваться в пустоту, пытаясь хоть за что-то ухватиться взором. Абсолютная тьма рождает иллюзию света, без которого не может существовать. Абсолютный свет не нуждается ни в каких примесях тьмы – он просто есть.

Неизъяснимое наслаждение подчинения таинственным течениям, в которых дрейфует тело. Это не полет и не головокружительное падение, а растворение в мировом потоке жизни, слияние со всеми и с каждым. Так покоится личинка, дожидаясь взрыва метаморфоза.

Бездна света неоднородна. В ней имеются точки сгущения тепла и сил, что рождают дремотное движение волн. В расслабленности, отрешенности нет ни капли беспокойства, отчаяния от столь полной отдачи себя во власть могучих и равнодушных сил. Покой и растворение, растворение и покой.

Но самое удивительное происходит в восприятии самого себя, точно некто вывернул наизнанку прихотливую запутанность привычных нор, по которым столь долго бегали суетливые мысли, рождая своей предсказуемостью поддельную точку Я – скопища мусора и обглоданных костей чувств.

Исчезло Я ограниченной телесности, надоедливой повторяемости поступков, ощущений, чья сила и глубина одобрена и откалибрована жалкими сотнями тысячелетий предшествующих поколений, и возникло Я пространственной и временной беспредельности, сравнимого с мощью сгущений абсолютного света, в чьих объятиях покоится тело.

– Он грезит.

– Разбуди его.

– Он грезит, – повторяет голос.

– Так разбуди его!

– Он видит что-то чудесное.

– Сейчас мы все увидим что-то чудесное, кехертфлакш!

Заколдованное слово окончательного пробуждения. Сворден открыл глаза. Голова покоилась на чьих-то костлявых коленях. Ледяные, скользкие пальцы касаются щек. Появилось лицо – поначалу расплывчатое, неясное, как будто всплывающее из толщи мутной, грязной воды. Волосы неопрятными сосульками, кожа, испещренная пятнами. Пятнистая!

– Ты что тут делаешь? – одними губами спросил Сворден. Память тщится сохранить осколки минувших грез, но они тают, оставляя лишь пятна сожаления в море усталости.

– Пошла за тобой, – улыбнулась Флекиг.

– Врет тварь, – ткнул болтом ей в щеку Кронштейн. – Церцерсис послал присматривать. Суши днище, трахофора!

– Сам такой, – улыбка превратилась в злой оскал.

– Хо-хо-хо, – болт неумолимо приближался к ноздре Свордена.

Сворден оттолкнул руку Кронштейна и сел. То, что он поначалу принял за головокружение, оказалось болтанкой. Дасбут раскачивался с кормы на нос и, к тому же, заваливался на один борт. В их компании обнаружился еще один новоприбывший – в проеме люка в обнимку с огнеметом сидел Патрон и замазывал новые ожоги вязкой дрянью, черпая пальцем из банки.

– Дотла еще не сгорел? – поинтересовался Сворден.

– Не-а, – огнеметчик потрогал почерневшие остатки носа и осторожно потер стекла темных пенсне, с которыми не расставался, хотя не мог их носить. Затем вновь приделал пенсне проволокой к кожаному шлему.

Флекиг схватила Свордена за локоть:

– Он не хотел за тобой в трюм спускаться.

– Не-а, – согласился Патрон.

– Всем отсекам доложить о неисправностях! – объявил Кронштейн. Дасбут тряхнуло. – Дерьмовые у нас дела.

– Сорвались? – спросил Сворден, хотя и так ясно – дасбут погружался все глубже. Механизмы кряхтели и сипели, сдерживая чудовищное давление.

– Нахлебались гноища по самые уши, – сказал Кронштейн. – Патрон, ты чего сюда приперся? Подыхать?

– Не-а.

– Ну, тогда мы в безопасности, – Кронштейн с такой силой прикусил болт, что из уголка рта потекла струйка крови. – Раз Патрон сюда притащился, да еще со своей дерьмокидалкой, то лучше места в гноище не сыскать.

– Может… э-э… Башка нас выведет? – предположила Флекиг.

– Заткнись уж, доска с дыркой, – Кронштейн сплюнул и встал, держась за скобы.

Что-то заскрипело, заскрежетало, а затем принялось мучительно выдираться с оглушительным хрустом.

– У нас кок служил, – сказал Кронштейн, – так он точно так зубы щипцами драл. Настоящий мастер.

– Не-а, – подал голос Патрон, закончив пользовать раны. – Не кок. Электрик. И не щипцами, а разрядником. Зубы вместе с зенками вылетали!

Флекиг вскочила на ноги, сжала пальцы в кулаки, зажмурилась и завизжала.

– Не парь кость, – сказал Кронштейн, дождавшись паузы в визге Флекиг. – Кок был, кок.

– Не-а, электрик.

Хруст сменился астматическим сипением.

– Открыть кингстоны! – Кронштейн выпрямился и отдал честь. – Команде приготовиться к затоплению! Переходник сорвало.

– Жила у нас приблуда, – сказал Патрон и мечтательно зажмурился, – так у нее такие кингстоны имелись – полное затопление! И без всяких переходников рубку срывало.

– Мы так и будем подыхать? – всхлипнула Флекиг.

– Сколько у нас времени? – спросил Сворден.

– Ни хрена нет у нас времени, – сказал Кронштейн. – Сейчас зацепимся за топляк, встанем раком и уйдем вниз иглой.

– А если дырку прожечь?

– Что скажешь, Патрон? – Кронштейн повернулся к огнеметчику. – Твоей дерьмокидалки на хорошую дырку хватит?

– Не-а, – помотал головой Патрон. – Ее на две хорошие дырки хватит.

Сворден попытался представить происходящее с дасбутом. Лодка набрала гноище и теперь продавливала жидкий грунт, чтобы окончательно погрузиться в бездну. Вокруг них пока находился слой топляка – дасбутов, нахлебавшихся гноища, но все еще соединенных с кладбищем кораблей.

Сорвавшийся дасбут никогда не тонул один – гигантское сооружение цеплялось за себе подобных, порождая цепную реакцию. Хрупкое равновесие в топляке нарушалось, времянки-пробки выбивало, пробоины расширялись, и все больше лодок отрывалось от архипелага.