Дом

Глава 1

Детская память скорее напоминает короткие кадры порванной пленки, чем стройный, полный смысла сюжет кинофильма. Саша не помнила, что она помнила, а что полагала, что помнила, на самом деле лишь пестуя в памяти любимую фотографию из старого альбома, а что просто знала по маминым рассказам.

Помнила точно: дорогу к новому, только что отстроенному дому, где родители приобрели кооперативную квартиру, и которая была тогда – и долго еще оставалась – месивом из глины, песка и банальной грязи. Саша с папой и сестрой возвращалась домой с троллейбусной остановки после утомительного двадцатиминутного путешествия, которое, по масштабам города, увозило их ну на самую уже городскую камчатку. Они вышагивали в кромешной тьме новостройки, освещаемой только редкими звездами и фонарями, и утопали – в буквальном смысле утопали, учитывая их размеры, шести- и двухлетней девочек, – и это запомнилось, видимо, потому, что было неординарно даже в условиях привычной советской грязи.

Саша помнила, как кувыркалась с дивана на ковер и обратно, садилась на продольный шпагат – поперечный так и не был освоен, – и становилась на мостик, и делала «лягушку» и «березку» – на этом репертуар, почерпнутый на секции художественной гимнастики, заканчивался, но этого было достаточно, чтобы вызвать восхищение младшей сестры. Сестра хлопала пухлыми ручками и заливалась от смеха, сидя на спинке дивана, видимо, потому, что пространство дивана как такового, равно как и ковра, было занято Сашиным движущимся телом.

Помнила, как смотрела «В гостях у сказки» по воскресеньям, обедая за журнальным столиком, придвинутым все к тому же дивану. Мама никогда не была слишком строга к детям, и если шла интересная передача, им позволяли есть в комнате. Сидя на диване, можно было также лепить из пластилина и рисовать красками, полагалось только расстелить газету.

Помнила папу лежащим на этом самом диване – странно лежащим, потому что не с газетой и не вечером, а среди белого дня – может, выходной? – и на животе, свесив голову и руку и поджав ногу в позе очевидно неудобной. Почему это запомнилось? Возможно, это повторялось с определенной регулярностью, а может, это было одним из последних воспоминаний, в которых он еще фигурировал, незадолго до посещения областного ракового диспансера, в вестибюле которого люди сидели вдоль стен, старые и грустные, а Сашины родители – молодые и веселые – обнимались на глазах у всех. Правда, папино лицо иногда искажала страдальческая гримаса, и, вернувшись домой, он упал на диван и замер все в той же необычной позе.

Диван присутствовал в ранних Сашиных воспоминаниях почти как член семьи. Желтовато-коричневый, с широкими ручками и спинкой, он участвовал во многих семейных действах или был их молчаливым свидетелем. Но вскоре он исчезает. Он остался, вместе с другими представителями домашней мебели и утвари, в запертой квартире, откуда после папиной смерти осиротевшая семья переехала к бабушке и дедушке в пятиэтажный дом сталинской постройки на проспекте Карла Маркса.

Когда во втором-третьем классе Саша начала писать коротенькие сказочные истории, в которых главными героями были неодушевленные – и одушевляемые ею – предметы, одной из первых историй стала такая: мебель восстает против жестокого хозяина, и во главе восстания, конечно же, сильный, справедливый и идеологически правильный диван…

Саша и ее сестра Соня были беззаботными советскими детьми, у которых было все, что необходимо для счастливого детства. При этом вызвать их восторг не составляло труда: привозимые из Москвы зеленые бананы и пакетики жареной картошки вызывали чувство счастья полного и безграничного, а иностранная игрушка – стиральная машина, работавшая на батарейках и способная по-настоящему постирать детские трусики или носовой платок – процесс, который можно было еще и наблюдать через стекло иллюминатора в дверце машины, обеих девочек вгонял в состояние сродни религиозному экстазу.

Было все, не было только отца, и мама перебралась жить к родителям для поддержки и материальной, и всякой. Жизнь в одной квартире с бабушкой и дедушкой в любом случае была скорее правилом, чем исключением, и семьи без отцов не являлись редкостью, так что и Сашина семья казалась не ущербной, а, наоборот, обыкновенной здоровой ячейкой общества.

Папа умер в феврале, не дожив ровно месяца до своего тридцатилетия, и последние недели перед его смертью семья жила на Карла Маркса, где бабушка и мама посменно за ним ухаживали.

Кооперативная квартира Сашиных родителей располагалась на улице Энгельса, а дедова – на проспекте Карла Маркса, поэтому в семейном, свободном от ненужных длиннот и всем понятном наречии утвердилось: «буду на Карла Маркса», «поеду на Энгельса», и эти бородатые дяденьки, портреты которых Саша также видела на страницах бабушкиного учебника политэкономии, ей казались почти какими-то дальними родственниками. Маленькая Соня однажды впопыхах сказала: «Хочу на Карла-Марла», взрослым это понравилось, и они так и стали называть дедушкину квартиру. Так вот, де-факто переезд состоялся еще зимой, а окончательно вещи перевезли и Энгельса заперли на ключ где-то к апрелю. О смерти папы Саше сообщили через несколько дней после его похорон. Саша всплакнула, но менее горько, чем, скажем, пару месяцев назад, когда при спуске с горки сломалась одна из лыж, только что подаренных на Новый год. То было горе ощутимое, реальное, с последствиями, это – противоестественное: умирали мамы и папы, оставляя детей сиротами в народных сказках, но, во-первых, сказки случались давно, а во-вторых, сам жанр сказки для литературно грамотного ребенка, каковым являлась Саша, предполагал нечто выдуманное, ненастоящее; в настоящей жизни могла умереть древняя деревенская прабабушка Сашиной детсадовской подружки, но даже Сашины молодые дед и бабуля умереть не могли по определению. Саша продолжала спрашивать, где же ее папа и скоро ли он вернется, пока, пойдя в первый класс, не обнаружила на последней, самой интересной странице классного журнала прочерк в графе «отец». И прочерк этот стал неотделимой частью ее жизни, как и загадочное «евр» в соседней графе все того же журнала, густо окруженное доступными «рус». Только еще у одного мальчика встречалось не менее загадочное «тат», и подобные аберрации вызывали у одноклассников куда более живой интерес, чем пробел в соседнем отсеке.

В конце февраля, в один из выходных дней, Саша вышла во двор на прогулку. Погода была именно такой, какой ей положено быть в это время года в русском городе средней полосы. Снега лежало еще предостаточно, но он заледенел, потемнел и потерял столь необходимую для любимых зимних развлечений липкость. Воздух был сырой и промозглый, хоть и безветренный, так как от ветра двор был защищен домом, изогнутым буквой Г, и соседним, стоящим близко, зданием. Делать было нечего; во дворе располагались две лавочки и песочница, пустующие по причине сезонной непригодности; других объектов, даже простецких качелей, не наблюдалось. По сравнению с Энгельсом, где одновременно со сдачей дома возвели детскую площадку, двор на Карла-Марла оказался грустным. На Энгельса встреча со знакомыми мальчиками и девочками была гарантирована в любую погоду. Кооператив заселялся молодыми семьями работников Горьковской железной дороги, к которой Сашины родители, к слову, не имели никакого отношения – они были блатные, как и множество других семей. Как бы то ни было, дети присутствовали в большом количестве в семиподъездном девятиэтажном муравейнике. Карлу-Марлу же построили давно, в 1947 году, о чем Саша знала благодаря выложенным грязно-розовыми плитками цифрам на первом этаже прямо при входе в ее – первую – квартиру. Что, кстати, было особенно – жить в квартире номер один, хоть этот факт и не примирял до конца с необходимостью переезда в скучный дом, жильцы которого успели состариться, а дети если и встречались, то лишь немногочисленные внуки первоначальных обитателей. Безликий адрес на Энгельса запоминался с трудом: дом 59, четвертый подъезд, квартира сто восьмая. Дедов же адрес даже двухлетняя Сонечка произносила без запинки (когда не спешила): Карла Маркса, один, квартира один.

Так, значит, был легко запоминающийся адрес, обманчивый, как блестящая обертка безвкусного батончика, и было удобное расположение – в центре города, в пяти минутах ходьбы от красивой площади Ленина, где, кроме обязательного одноименного памятника (вот в семейном лексиконе и появился еще один почти родственник), находились также здание горсовета с мощными колоннами, драматический театр и фонтан с зеленым сквериком. А более ничего не было, как-то: веселого двора и друзей-ровесников.

Саша бесцельно бродила по двору, уже подумывая, не вернуться ли домой, когда дверь углового подъезда открылась и оттуда вышла девочка примерно Сашиного возраста. На девочке было самое обыкновенное серое пальто, какие носили все, но шапочка была очень красивая: разноцветная, с ушами, помпоном и вязаными розочками по краю. Варежек не было. Девочка стала медленно приближаться к Саше, и та продолжила ковыряние в снегу носком валенка, пытаясь сохранить вид независимый, тем временем исподлобья наблюдая за соседкой и потенциальной подружкой. Девочки побродили еще какое-то время, каждая сама по себе, вроде бы хаотически, но все же постепенно сближаясь. Наконец, соседка спросила, а скорее, бросила в воздух, не глядя на Сашу:

– А ты с нашего двора.

– Я теперь здесь живу, – сказала Саша, держась пока на расстоянии, и безразличным голосом.

– Это в какой квартире?

Саша махнула рукой в сторону первого подъезда. Многословное рвение было бы сейчас плохим тоном, указывающим на желание напроситься в друзья.

– Там умерли и гроб стоял, – поделилась девочка.

Саша зауважала ее осведомленность, но решила пока не делиться тем, что имела к вышесказанному непосредственное отношение.

– Там еще полковник живет на первом этаже и летчик на третьем. У летчика жена болеет.

Такие познания заинтриговали Сашу еще больше. Полковником, допустим, был ее дед, а летчиком – дядя Феликс, которого она знала, поскольку дед с ним дружил, но как соседская девочка могла быть в курсе происходящего, ее непосредственно не касающегося? Впоследствии Саша убедилась, что информированность новой подружки в тот день не являлась случайностью. Она входила в круг тех представительниц женского пола, которые чудесным образом являются носительницами – и распространительницами – самых неожиданных знаний. Тот факт, что в садик она не ходила, а проводила время с мамой-художницей, которая работала дома, и то, что любимым ее занятием было восседание на подоконнике у окошка, ведущего во двор, – прекрасный пункт наблюдения! – никакой роли не играло, так как ситуация не изменилась совершенно, когда Кира пошла в школу, где, кстати, училась спустя рукава, несмотря на прекрасную память и цепкий ум. Просто она впитывала всевозможные сведения, приберегая их стратегически, пока не придет время извлечь из них какую-нибудь конкретную пользу (или просто впечатлить собеседника), а организованное зазубривание отвлеченных школьных предметов считала ниже своего достоинства.

– Откуда ты знаешь? Про полковника и про летчика? – спросила Саша.

– Мне семь, – поведя плечами, объяснила девочка.

– Так ты уже в школе учишься! – облегченно сказала Саша, мирясь с ее превосходством.

– Нет, я в этом году пойду. Я сентябрьская. Мама хотела раньше отдать, а папа сказал, нечего ребенка мучить, успеет выучиться. Такие вопросы у нас в семье папа решает, – подробно ответила девочка. Саша продолжала смотреть на нее с уважением, такая она была взрослая и так авторитетно все рассказывала.

– Только я не в четырнадцатую пойду, – продолжила девочка. Руки ее совсем замерзли, покраснели и покрылись пупырышками, и она их спрятала в карманы пальто, приобретя вид еще более уверенный.

– А в какую? – удивилась Саша, знавшая уже, что все дети из этого дома шли в школу напротив под номером 14, кроме разве что внука дяди Феликса, который ходил в другую школу, для неумных детей. Но вряд ли эту девочку собирались туда отправить.

– В английскую, – гордо развеяла девочка Сашино недоумение, – мой папа говорит, надо учить английский, пригодится.

Здесь Саша почувствовала, что просто обязана сказать что-то о своем папе, чей гроб недавно стоял у подъезда, согласно наблюдательной соседке, – сама-то Саша гроба не видела, ее удалили из дома на время похорон, и смерть отца продолжала казаться ей иллюзией, глупой злой шуткой.

– А мой папа главный по ЭВМ на заводе.

Это было чистой правдой. В течение последнего года жизни Сашин папа возглавлял многообещающий компьютерный отдел секретного военного завода по производству танков. Саша приходила к нему на работу и была, возможно, первым ребенком в Советском Союзе, увидевшим настоящие компьютеры – громоздкие машины, занимавшие целую комнату, которую и называли папиным «отделом». Машины гудели и выплевывали белые листы бумаги, скрепленные между собой, с дырочками по краям и крошечными ноликами и единичками на обратной стороне. Иногда папа приносил листочки домой и на них можно было рисовать.

Возможно, если бы девочка увидела эти огромные машины и эти удивительные листочки, она была бы впечатлена. Теперь же она пожала плечами и сменила тему разговора.

– Ты в подвале была?

Саша знала о существовании подвала, где каждый жилец дома имел небольшой отсек. Она, разумеется, ни разу туда не спускалась. Дед иногда ходил в подвал, куда вела небольшая дверь под лестничной площадкой. Он брал тяжелый ключ и возвращался с трехлитровой банкой компота или маринованных огурцов.

Саша честно помотала головой, и девочка сказала:

– У нас из девчонок только я хожу. Даже некоторые мальчишки боятся, – сдержанная гордость звучала в ее голосе. – Хочешь, сгоняем?

Саша поняла, что это проверка. Сашу, дворового новичка, испытывали: стоит она доверия и дружбы, или ее можно списывать с корабля в коллектив обыкновенных девчонок и отдельных трусливых мальчиков.

В семье Саша считалась самой бесстрашной: она раскачивалась на качелях «до неба», висела на турниках вниз головой и ходила на все аттракционы в детском парке – если пускали в соответствии с ростом и возрастом. Сашина храбрость, однако, распространялась на поступки, которые если и могли привести к неприятным последствиям, то лишь физического характера. Длинный темный коридор дедовой квартиры, по которому иной раз надо было пройти ночью, чтобы попасть в туалет, таил в себе намного больше опасностей, чем, допустим, спуск на лыжах по крутому склону холма, и, бывало, Саша не находила в себе мужества встать и преодолеть этот мистический путь, и отчаянно ерзала в кровати.

Здесь же был вопрос принципа. Можно было отказаться – и остаться в безопасности двора, вызвав у девочки, наверное, удовлетворенное «так я и думала» пожатие плечами и подтвердив за ней реноме единственной представительницы женского пола, которая решается спускаться в подвал. Или согласиться – и, натерпевшись страха в темном подземелье, выйти оттуда уже полноправным членом дворового коллектива.

– Пошли, – сказала Саша беззаботно, оставив все эти мысли и колебания, как ей хотелось верить, не замеченными собеседницей.

Оказалось, сначала надо было зайти домой за ключом.

Они поднялись на четвертый этаж, и девочка несколько раз постучала ногой по деревянной двери.

– Звонок не работает, – пояснила она.

За дверью раздались неспешные шаги, и Саша услышала незлобное ворчание, продолженное уже на пороге:

– Кирка, ну что надо, ну десяти минут не прошло… – и только теперь Саша узнала, что соседку зовут Кира.

На пороге стояла красивая молодая женщина с длинными распущенными волосами, в длинном шелковом халате, из-под которого, похоже, проглядывала ночная рубашка, и с сигаретой во рту.

– Нина, не ругайся, я за скакалкой, – соврала Кира, неожиданно для Саши назвав мать по имени.

– А как зовут нашу новую подружку? – сменила Нина гнев на милость.

Саша быстро ответила на вопрос, сообразив, что и Кира не осведомлена о ее имени. Впрочем, было не понятно, расслышала ли Сашу женщина, поскольку она уже удалялась по коридору, шурша халатом и пуская дым.

Кира прошмыгнула в комнату, не сняв валенок.

Саша огляделась по сторонам, привыкнув к полумраку прихожей.

Здесь все было необычно. Сашина квартира, а также те квартиры, где Саше приходилось бывать, обставлялись более или менее одинаковой мебелью и выглядели предсказуемо и скучно.

Здесь отсутствовали обои и стены были раскрашены какими-то диковатыми узорами и цветами, а в углу, перетекая конечностями с одной стены на другую, была даже нарисована не совсем одетая женщина, смутно напоминающая Кирину маму. На двух неярких торшерах красовались абажуры, сплетенные из разноцветных веревочек, и из таких же веревочек были сделаны несколько кашпо, в которых располагались горшки с домашними растениями. Кашпо были развешаны почти под самым потолком, и тонкие вьющиеся ветви незнакомых Саше растений, казалось, вплетались в узоры на стенах. Комнату от коридора отделяла не дверь, а какие-то болтающиеся, сплетенные между собой деревянные пластинки.

Пластинки стукнули одна о другую, и появилась Кира. Она несла никому не нужную скакалку для маскировки, а карманы ее пальто оттопыривались: в одном лежал большой ключ, как у Сашиного деда, а в другом – фонарик.

Вместе девочки спустились на первый этаж, и Кира по-хозяйски отперла тяжелую дверь подвала, заскрипевшую в лучших традициях приключенческих романов. У Саши вверху живота что-то оборвалось и провалилось к мочевому пузырю, и захотелось писать, но было поздно: Кира уже вошла внутрь, и пришлось последовать за ней. Узкий проход освещался тусклой мигающей лампочкой, которая не добавляла уверенности, а, напротив, вселяла еще больший страх. Кира включила фонарик и дугой обвела окружающие потолок, стены и пол, осветив пыль, и паутину в углах, и потрескавшуюся штукатурку, которая местами обвалилась, обнажая кирпичи и заскорузлый, поблекший линолеум. В дальнем углу, там, где проход делал поворот налево, Саша успела увидеть мертвую мышь, которая лежала лапками вверх. Запах стоял тошнотворный, очень неприятный: Саша вспомнила, что подобный запах был ей знаком по поездкам в лес, где иногда в поисках грибов они с бабулей и мамой набредали на болото.

Девочки гуськом двинулись вперед, повернули налево и оказались в проходе пошире, по обе стороны которого, на расстоянии полутора метров друг от друга, располагались одинаковые двери, но с разными висячими замками, от совсем маленьких до внушительных и явно очень надежных. Двери были пронумерованы соответственно квартирам наверху, и Саше подумалось: неужели дед запирает их личную ячейку под первым номером одним из таких вот мощных замков, если все, что в ней хранится, это бабулины соленья и варенья.

Неожиданно сзади раздались шаги. Саша окаменела, боясь обернуться.

– Тихо, – шепнула Кира, как будто возможно было вести себя тише камня, в который Саша превратилась.

Кира схватила ее за руку и потащила вперед. Оказалось, за последним отсеком слева были тупик и ниша, в то время как напротив коридор снова поворачивал и виднелся следующий, полный новых запертых дверей. Девочки заскочили в нишу и присели на корточки. Шаги приближались. Саша прикрыла глаза: если какой-нибудь индеец Джо примется убивать ее своим томагавком, лучше этого не видеть. Шаги затихли совсем близко, и раздалось металлическое бряцание: отпирали замок.

Кира высунула свой любопытный носик и один из двух бесстрашных глаз из-за угла и тут же нырнула обратно в укрытие. Она пожестикулировала в воздухе и беззвучно пошевелила губами, и Саша так поняла, что опасность миновала.

Шуршание за углом продолжалось довольно долго, но уже не было так страшно. Наконец, шаги начали удаляться. Прежде чем они окончательно затихли, Кира вылезла из укрытия, и Саша последовала за ней.

– Кто это был? – шепотом спросила Саша.

– А, сосед, ничего особенного. Он глухой, один живет, Нина иногда ему еду приносит. Вечно тут в подвале ошивается. Если бы нас здесь увидел, точно бы Нине доложил.

Манера Киры называть мать по имени опять резанула Саше слух. Эта молодая, немного странная женщина, которую она только что встретила, и впрямь не была похожа на известных Саше мам. Ее личная мама, например, тоже была молодая и красивая, но она не курила сигареты, не ходила в ночной рубашке до обеда и носила модную стрижку, а не длинные распущенные волосы.

Девочки между тем шли по следующему коридору, очень длинному. Кира указала на единственную дверь без замка и приоткрыла ее, тяжелую и скрипучую, не без труда. Саша увидела пыльный детский велосипед; больше ничего за этой дверью не было.

– Ты на двухколесном умеешь? – в своей манере, деловито, спросила Кира.

По ее тону Саша поняла, что Кира-то наверняка умеет, и порадовалась внутренне, что в грязь лицом не ударит. Она коротко кивнула, начав уже перенимать небрежный, независимый стиль общения новой подружки.

– А я нет, – неожиданно сообщила Кира. Это тоже было ее особенностью: она сдержанно гордилась своими достоинствами, не скромничая и не кокетничая, но также и не пыталась приврать, чтобы показаться лучше, чем есть. – Меня папа этим летом учить будет. Если велик не сопрут, – добавила она, вздохнув.

Бытовой этот разговор как-то положительно повлиял на Сашу, страх проходил. Она теперь спокойно шла по этим неприветливым, но не таким уж, в общем-то, жутким коридорам. Еще один проход закончился нишей в стене и повернул направо. Оказалось, что девочки идут по кругу, точнее, по периметру прямоугольника. Когда они дошагали до его следующей стороны, Кира обратила Сашино внимание на неприступную железную дверь, которая выглядела очень странно. Цель двери – открываться, иначе зачем она вообще нужна. Эта была вмурована в стену, плотно прилегая к ней всеми четырьмя гранями, и петли были совсем ржавые, но главное – отсутствовали ручка, замок или даже замочная скважина. Саша могла поклясться, что эту дверь никто и никогда не пытался открыть.

– Хочешь, секрет расскажу? – спросила Кира.

– Хочу, – ответила Саша, и ноги ее опять похолодели.

– А никому не разболтаешь? – и Кира строго посмотрела на подругу.

– Нет, – твердо сказала Саша.

– Побожись.

– Что?

– Ну, перекрестись, в смысле.

Это было слишком: в семье Саши о боге не говорили, не только потому, что, как она знала, все были настоящими советскими людьми, но еще и потому, что были евреями, а евреи не крестятся. Именно так Саша и объяснила свой отказ креститься.

Кира недоуменно на нее посмотрела.

– А как будешь клясться тогда? Ну, как эти… евреи клянутся?

– Ну, не знаю… просто, может, честное октябрятское сказать?

Кира пожала плечами, но соблазн поделиться тайной был велик, и пришлось согласиться на не самую надежную, на ее взгляд, клятву.

– Знаешь, что там? – она указала на дверь. – Там покойник замурован.

Саша вздрогнула. Слишком часто последнее время ее детская жизнь заставляла ее соприкоснуться с отвлеченным понятием смерти.

– Ерунда, не может этого быть. Откуда покойник взялся? – возмутилась она.

– Когда дом строили, одного рабочего убили и, чтобы никому не говорить, в стенку положили. Его дух теперь по дому ходит и людям жить спокойно не дает.

От такого заявления, нарушающего все ее стройные представления о мироздании, культивированные папой-математиком, Саша просто вскипела:

– Да кто тебе вообще такую ерунду сказал?

– Баба Катя. Она к нам из деревни жить приезжала, хотела насовсем остаться. Пожила-пожила и уехала обратно, сказала, наш дом мертвяками пахнет. Нина ее ругала и обзывала, а она все равно сказала, что здесь ничего хорошего, и уехала. Она пока с нами жила, вся больная ходила, слабая, и волосы лезли.

– А покойник при чем?

– А для чего, думаешь, эта дверь? – усмехнулась Кира.

Что правда, то правда – предназначение двери оставалось неясным, поскольку было очевидно, что дверь не функционировала ни при каких обстоятельствах. Так что Саше крыть было нечем, и учитывая Кирину осведомленность в других вопросах – в которой Саша ранее убедилась – и полную невозможность объяснить существование двери каким-либо другим образом, – приходилось временно уступить.

Саша так и не поверила окончательно в замурованного покойника, и, возможно, со временем нашлась бы аргументация в пользу какого-то иного объяснения, однако больше девочки к этому обсуждению не возвращались.

Погода пошла на поправку, и никому уже не хотелось лезть в подвал, так как были развлечения и на улице, а вскоре Кира уехала к бабе Кате в деревню. Она вернулась к концу августа, еще более деловая, хоть так и не научилась кататься на двухколесном велосипеде, и пошла в свою особенную английскую школу, а Саша пошла в обычную, напротив дома.