Дом

– Татьяна, пора взрослеть. Возьми себя в руки, в конце концов, ты же матерью стала. Ходишь по квартире целый день, как росомаха с титьками, плачешь, за ребенком едва ходить успеваешь. Бабы семью тянут, и работают, и дитя кормят. Знаешь, в деревнях как? Родила, а жизнь не останавливается: если зубы на полку не хочешь складывать – паши!

– Лера, откуда ты все знаешь? – спросила Таня, продолжая сиять высохшими уже глазами. – Что бы я без тебя делала?

– Ты дурында, Танька… Я в нищете росла, за племянниками ходила, потом в общаге столько лет жила, одна в незнакомом городе. Ты вот записала себя в несчастные, полагаешь, жизнь тебя обидела, а ты оглянись по сторонам – сколько людей больных, одиноких. А ты молодая, здоровая, все при тебе, и даже сынулю себе заимела.

После этого ночного разговора Таня и почувствовала, что выходит из ступора. Теперь она старалась организовать свой день так, чтобы к приходу Леры сготовить ужин, а днем взяла за правило обязательно выходить на прогулку, чтобы ребенок дышал свежим воздухом. У малыша налаживался сон, и у Тани даже появилось свободное время. Она стала читать. Лера не забыла тот зимний разговор и, верная своему слову, приносила Тане книги.

Книги были необыкновенные. Отпечатанные на машинке листы, и часто даже не оригиналы, а карбоновые копии, в которые иногда приходилось всматриваться, чтобы разобрать слово-другое, а порой с сожалением читать дальше, догадываясь о пропущенном по контексту, они были серыми, шероховатыми, с вкраплениями древесной стружки, или тонкими, прозрачными. Листы скреплялись доморощенным переплетом или были просто вложены в папку.

– Ты ни с кем об этих книжках не болтай, поняла? – грозно сказала Лера.

– Лера, да я никого не знаю здесь, сижу дома с ребенком…

– Вот и сиди. А когда гулять ходишь, мамаш с колясками встречаешь – молчи. Если, конечно, не хочешь, чтоб ребенок сиротой рос.

Таня не хотела. И ради чего? Книжки были хоть и секретные, но непонятные и скучные – заумные, думала Таня, но не делилась с Лерой своим мнением, боясь обидеть. Вдруг попались стихи.

Не поцеловались – приложились.Не проговорили – продохнули.Может быть – Вы на земле не жили.Может быть – висел лишь плащ на стуле.Может быть – давно под камнем плоскимУспокоился ваш нежный возраст.Я себя почувствовала воском:Маленькой покойницею в розах.

От этих слов у Тани закружилась голова. Она любила поэзию и многое из школьной программы помнила наизусть. В голове прочно засели необходимые строки из Пушкина и из Лермонтова; помнились Есенин, и Маяковский, и… собственно, все. Она знала еще несколько имен второстепенных поэтов, на чьих плечах стояли четыре гиганта, что олицетворяли русскую поэзию, но не могла даже вообразить, что под пеной этого гениального официоза плескались тихие воды других стихов – и каких!

Теперь она просила Леру приносить стихи. Та скептически пожимала плечами.

– Ты просто прячешь голову в песок, ты не хочешь открыть глаза и увидеть, какая действительность тебя окружает, в каком вранье мы живем! – сердилась она, но приносила новые и новые серые листы, узнаваемые еще до прочтения по столбцам коротких строчек, обрывающихся на середине листа.

Она читала Цветаеву, узнавая свои мысли и чувства, которые сама была не в состоянии выразить. К одной из распечаток была приложена краткая биография Цветаевой, и Таня читала ее и плакала, вдруг в состоянии расшифровать истинное значение иных строк.

Она попыталась поделиться с Лерой своими открытиями, но та пришла в негодование.

– Да понимаешь ли ты, через что вся страна тогда проходила! Нет таких стихов, чтобы это описать… Тебе, дорогая, чтобы хоть что-то понять, сначала надо узнать биографию своей собственной страны, а не биографию поэтессы! Знаешь, как мы с тобой породнились? Мне был год, когда мать забрали…

– Забрали? – ужаснулась Таня.

– Да – посадили, репрессировали, как врага народа. И не спрашивай, пожалуйста, за что, а то я тебя убью, честное слово. Отец со мной и трехлетним братом помыкался и послал матери развод. Повезло нам – если бы он от жены не отрекся, сел бы тоже, и отправили бы нас в интернат для детей врагов народа. Отец женился снова – не одному же детей растить! – на племяннице твоей бабки. Потом воевал, конечно, – за Родину, за Сталина, который его жену на каторгу отправил, пока мать – приемная – нас в голоде-холоде тянула. Это еще что! Ты Сан Саныча помнишь? – Таня вздрогнула. – Он – из переселенных ингушей. Сталин ведь товарищ с размахом был, он целыми народами наказывал. Во время войны ингушей и чеченов, пока их же папашки на фронте воевали, посадили в эшелоны и перевезли из их аулов в Казахстан. Потом простили, разрешили вернуться, но кто и остался, обрусел. Сан Саныч вот в Томске мед окончил.

Лера вдруг улыбнулась, прервав себя.

– Я ему, Тань, твою историю рассказала. Он говорит – передай, говорит, Танюхе, пусть парня бережет, он джигитом станет…

Сан Саныч стоял на платформе, встречая поезд из Питера. Везли очередную партию самиздата: несколько последних номеров «Хроники текущих событий» и свеженапечатанные книги. Поезд привычно опаздывал. Сан Саныч стоял, лениво покуривая, и читал местную газетенку. Краем глаза он давно ловил на себе бросаемые исподтишка взгляды. Стараясь не показать, что он заметил необычное внимание к себе, Сан Саныч скосил глаза на мужичка, который проявлял к нему такой интерес. Потом прогулочным шагом он направился к табло на стене здания вокзала, поизучал его нарочито пристально и, вернувшись к путям, выбрал место подальше от любопытного товарища. Тот, впрочем, как-то постепенно притираясь к Сан Санычу, в течение нескольких минут опять оказался поблизости. Это беспокоило и раздражало. Если этот тип из КГБ, то он крайне непрофессионален, подумал Сан Саныч; читали, читали и мы детективные романы: в первое такси не садись и так далее, и раскусить подобного горе-наблюдателя нам – фунт изюма. Софья Власьевна уже стара и теряет вкус к шпионским играм, хотя, если поймает за хвост, то мало не покажется, так что задаваться все же не стоит…

– Извините, пожалуйста, за беспокойство, – услышал Сан Саныч робкий голос шпиона.

– Чем обязан? – по-старомодному ответил Сан Саныч, скрывая за иронией напряжение.

– Вы случайно не доктор из городской? Из женского отделения?

– Да, я работаю в городской больнице, – сдержанно ответил Сан Саныч, внутренне ликуя, что, похоже, обошлось; к тому, что его нет-нет да узнают на улицах и в общественном транспорте маленького города, он был привычен.

– Доктор, я хочу поклониться вам в ноги, – неожиданно всхлипнув, сказал мужчина, и было ощущение, что он и впрямь сейчас припадет к ногам Сан Саныча и придется на глазах у недоумевающей публики поднимать его с земли. Мужичок все же остался стоять. – Ведь вы спасли мою дочь.

– Спасибо за добрые слова, – сухо ответил Сан Саныч. – Это моя работа.

– Я понимаю, понимаю, вы привыкли… Но если бы не вы… Моя дочь – Ленуся Сапожникова, помните?

Сан Саныч помнил толстую девицу, которая поступила в его отделение с тубоовариальным абсцессом. Он прооперировал ее, оставив дренажную трубку в животе, и бедняга потом долго лежала в больнице, выводя трели на каждой перевязке оперным голосом так, что весь персонал и все пациенты знали расписание ее процедур. Кроме того, во время перевязок она ругалась многоэтажным качественным матом, и Сан Саныч только удивлялся, откуда молоденькая девушка так грамотно умеет материться. Старшая сестра усмехнулась, когда он поделился с ней своим недоумением: «Ну вы даете, Сан Саныч! Не слышали разве? Она проститутка, мужиков за деньги домой водит». «Она что, одна живет? Ей семнадцать», – возразил Сан Саныч, листая историю Елены Сапожниковой. «С отцом она живет. Тот или на все глаза закрывает, или, того хуже, сам – ее сводник», – пояснила сестра.

Сан Саныч вздохнул с облегчением, когда шумная пациентка наконец выписалась, посоветовав ей на последнем обходе избегать частой смены половых партнеров. Ленуся покраснела, закатила глаза и пропела своим медовым голосом, что она – девушка и вообще не понимает, о чем Сан Саныч говорит. Старшая сестра лишь сурово поджала губы.

Теперь отец Сапожников стоял напротив, глядя на него слезящимися глазами, и Сан Саныч подумал: а может, сплетни? Вот стоит перед ним человек как человек, невзрачный, незапоминающийся и уж точно не злодейского вида. Люди сплетничают, распространяют слухи, делают далеко идущие выводы весьма охотно. Сан Саныч на личном опыте знал, как умеют люди домысливать: когда в свое время, много лет назад, он был женат, медсестры обсуждали его развод еще до того, как таковой действительно состоялся; до того, собственно, как сам Сан Саныч задумался о его неизбежности. Что интересно, и является пищей для размышлений, это факт того, что медсестры оказались правы, и Сан Саныч действительно расстался с женой. Может, дошедший до него невзначай шепоток подал ему идею, заставил понять, что ведь, и впрямь, брак не приносит ему – и жене – счастья. Он представил, как победоносно, должно быть, звучало «что я вам говорила, девочки» в устах какой-либо из всезнающих дам…

– Да, да, Лену я помню, – ответил Сан Саныч рассеянно. – Надеюсь, у нее все в порядке, – и он пожалел, что современный гардероб не предполагает шляпы, которую вот сейчас бы поднять с выражением холодной приветливости, давая собеседнику понять, что разговор завершен.

– Все в порядке, доктор! – обрадованно закивал отец Сапожников и бросился рассказывать Сан Санычу о том, что Ленуся совершенно здорова и заканчивает профессионально-техническое училище (он так и сказал, подробно, расшифровав общеизвестную аббревиатуру, видимо, полагая, что таким образом придаст, в общем, не самому престижному учебному заведению особую значимость). Сан Саныч стоял с кислым видом, подбадривая себя недавно услышанным анекдотом, который рассказал ему коллега, бездарный хирург, но хохмач и добряк: «Как дела? – Вы действительно хотите знать? Тогда начну с анализов…»

Послышался свисток приближающегося поезда.

– Пойду, всего доброго, – сказал Сан Саныч и зашагал по перрону своим широким цаплеобразным шагом, но неутомимый Сапожников засеменил вдогонку, продолжая рассказывать Сан Санычу, как воодушевилась Ленуся своим больничным опытом, и вот хочет тоже быть медиком, почему и пошла в профессионально-техническое училище, учиться на лаборанта.

– Вы, доктор, встречаете кого? – поинтересовался Сапожников. Сан Саныч вдруг узнал интонации своей пациентки в медовой сладости его голоса, и ему стало не по себе от этой фальши: а что если папаша здесь неспроста? Вдруг по-прежнему не только бдительны, но и изобретательны власти, которых до сих пор ему удавалось водить за нос? Ему хотелось послать подальше благодарного родственника, но он решил, что правильнее сдержаться и не проявлять беспокойства.

– А вы, товарищ, здесь какими судьбами? – ответил вопросом на вопрос Сан Саныч.

– Я-то? Работаем здесь помаленьку, одно-другое, – неопределенно ответил Сапожников. – Вам, Сан Саныч, если чего когда надо – обращайтесь, вам помочь всегда готов.

Было неясно, чем же он может помочь Сан Санычу, но оставить его в покое он явно не желал.

Поезд тем временем притормаживал, и Сан Саныч совершенно не понимал, как быть. Вот-вот из вагона выйдет нагруженный чемоданами Леня, поставщик книг, а Сапожников все продолжает стоять рядом и не собирается уходить, и не выкидывать же его с платформы за шкирку.

– Ну, не буду вас задерживать, раз вы здесь на службе, – произнес Сан Саныч, многозначительно четко выговаривая слова.

Из вагона уже выходили люди. Поезд был проходящий, стоял на станции минут сорок, и многие приезжие оставались на перроне размяться и подышать свежим воздухом, а другие бежали на станцию за газеткой или едой. Местных встречали, но их было немного. Человек, которого ждал Сан Саныч, заканчивал путь в этом городке, вручив часть своего груза на предыдущих остановках. Система была отработана: он ехал к Сан Санычу домой, отдавал ему остатки литературы, мылся и отсыпался в течение ближайших трех дней, после чего отправлялся обратно тем же поездом, но в другом вагоне, дабы не вызывать подозрения у проводницы своим скорым возвращением.

В дверях показался Леонид, налегке, с небольшим саквояжем. Видно, оставил основной груз в вагоне, что было необычно, но кстати на этот раз. Сан Саныч преувеличенно радостно развел в стороны руки и направился навстречу Лене, молодому человеку с редеющим венчиком волос и в толстых очках.

– Ну здравствуй, друг, ну, с приездом! – громко начал Сан Саныч, обнимая несколько растерянного Леню, не привыкшего к подобной встрече. Сан Саныч прижал его к себе быстрым движением, ощутив запах пота от немытого грузного тела, и взглядом велел подыгрывать себе.

– Здравствуйте, Алекс, – ответил Леонид. Сан Саныч никогда не представлялся подобным образом, нo Леня упорно называл его так, на столично-заграничный манер, и Сан Саныч его не поправлял. Леонид продолжал стоять на платформе, переминаясь с ноги на ногу, и Сан Саныч смотрел на него вопросительно и недоуменно, не понимая, в чем причина замешательства: встречи их были налажены и, как правило, проходили без сучка без задоринки. Все сегодня шло не по плану.

– Пойдем, дружище, помогу шмотки вытащить, – громко предложил Сан Саныч.

– Алекс, я без вещей, – возразил Леонид, – я тут с товарищем на сей раз…

Сан Саныч боковым зрением все видел трущегося рядом Сапожникова, и его странное навязчивое поведение тревожило больше и больше. Теперь ситуация еще осложнялась: очевидно, что-то произошло в пути или перед отправкой, из-за чего Леонид не привез книги; может быть, ему пришлось от них избавиться… И кто этот неожиданный попутчик? Как бы то ни было, надо было продолжать спектакль для одного зрителя, и оставалось лишь надеяться, что Леонид догадается Сан Саныча поддержать.

Сан Саныч изобразил веселое неудовольствие и даже театрально погрозил Леониду пальцем.

– Ребята, ну вы даете! Предупреждать надо заранее! Я, видишь ли, жду гостинцев из северной столицы, а на мою голову не один, а целых два студента являются.

– Каких… – начал Леонид, но замолчал, вдруг поняв причину странного поведения Сан Саныча. – Извините, Алекс, в последний момент на кафедре произошло недоразумение, пришлось материалы оставить пока. А вот и ваш второй ученик…

В дверном проеме вагона возникла тощая фигура. Приятель Леонида был не просто худ, он казался истощенным, брюки висели на бедрах, поддерживаемые ремнем, который, похоже, был закручен вокруг талии дважды. Рубашка была заправлена в брюки, но тут и там выбивалась наружу. За плечами болтался полупустой походный рюкзак. Все же самой запоминающейся его чертой была нависающая над бегающими глазами одностворчатая бровь. Несмотря на вид человека, готового в любой момент ссыпаться горкой костей, он довольно бодро спрыгнул на платформу, протянул Сан Санычу руку и заговорил сильным голосом, в котором Сан Саныч тут же узнал легкий кавказский акцент:

– Здравствуйте, рад, наконец, познакомиться, много о вас наслышан, буду счастлив, наконец, ознакомиться с вашей передовой методикой, – он продолжал быстро и уверенно нести какую-то нелепицу, в которой многократно повторялись слова «рад» и «наконец».

Сан Саныч пожал руку незнакомца, поймав его взгляд и прочитав спрятанные глубоко – отчаяние? Панику? С диагнозом приходилось пока повременить.

Втроем они быстро зашагали по направлению к автобусной остановке, и Сан Санычу все казалось, что мерзкий Сапожников провожает их внимательным взглядом.

До дома добирались молча, перекидываясь малозначимыми фразами. Оказавшись в квартире, Сан Саныч остановился в узкой прихожей, прислонился к стене и закурил. Леонид тут же закашлялся, а его спутник жадно потянулся за сигаретой, но Сан Саныч спрятал пачку в карман. Он стоял, меряя двоих взглядом и продолжая молчать.

– Алекс, тут такое дело, – начал Леонид, но Сан Саныч резко его прервал:

– Меня зовут Сан Саныч. Можно Саша, если хотите.

– Извините, – Леонид покачал из стороны в сторону большой лысой головой. – Я понимаю, вы рассержены, мы свалились вам на голову без предупреждения, не привезли книги…

– Перестаньте, – опять отрезал Сан Саныч. – Не ходите вокруг да около. Кто этот человек?

– Он… его необходимо спрятать. Он находится в розыске. Он меняет адреса в течение многих месяцев. Его последняя квартира провалена, ему пришлось бежать, и мы пытаемся переправить его на восток.

– Душещипательная история, – сквозь зубы процедил Сан Саныч. – А товарищ умеет разговаривать? Я убедился на вокзале, что умеет. Так может, он сам расскажет, почему это он бегает по стране как заяц? Раз уж он полагает, что я готов прятать его у себя?

– Ваге, – взмолился Леонид, – рассказывай.

Тот продолжал молчать.

Сан Саныч смял сигарету в хрустальной пепельнице на трюмо в коридоре.

– Что же, аудиенция окончена. Все свободны.

Леонид схватил Сан Саныча за плечи.

– Пожалуйста, подождите, он сейчас все объяснит, – плаксивым голосом заговорил Леонид. – Ваге, перестань себя вести, будто все тебе обязаны. Мы все подвергаемся риску, укрывая тебя, ты прекрасно понимаешь это.

Ваге продолжал молчать. Он стоял прямо и неподвижно, поджав тонкие губы, высокомерно и презрительно глядя на Леонида.

Леонид махнул рукой в отчаянии.

– Я не собираюсь – не собираюсь, слышишь? – искать тебе новое убежище. Если тебя выгонят и отсюда, – голос его по-петушиному сорвался.

Ваге надменно усмехнулся и впервые с тех пор, как трое вошли в квартиру, соизволил процедить сквозь плотно сжатые губы:

– Я хочу увидеть, как меня будут выгонять. Может, вызовете милицию?

И он по-шутовски изогнулся к Сан Санычу, переломив пополам стебель тощего тела так, что, казалось, он уже не сможет вернуться в вертикальное положение.

Леонид застонал, а Сан Саныч дико загоготал, обнажая крупные зубы. Тут же он оборвал смех и, прижав Ваге к стене прихожей длинной жилистой рукой, сказал спокойно:

– Ты и впрямь полагаешь, что мне потребуется милиция, дабы выставить тебя на лестничную площадку?

Он, конечно, блефовал, понимая, что, скорее всего, столкновение с папашей Сапожниковым не было случайным и за ним ведется наблюдение, а значит, прогнать сейчас этого сопляка – которого он только что сердечно встречал на вокзале – было невозможно. Осознавал ли это сам пришелец? Наметанным глазом диагноста Сан Саныч видел, что его непрошенный гость, со всем своим наглым шутовским поведением и горящими безысходностью глазами, – загнанный зверь, которому нечего терять.

– Слушай меня. Сейчас Леонид поведает, что ты натворил, и я приму решение, останешься ли ты на моей квартире.

– Можно я сяду? – взмолился толстый Леня.

Они прошли на кухню. Сан Саныч снова закурил.

В телеграфном стиле Леня отбарабанил историю Ваге, ни разу не подняв глаза и не встретившись взглядом с Сан Санычем. Ваге состоял в нелегальной армянской националистической организации, целью которой являлось создание независимой Армении. Группа проводила активную подпольную агитационную деятельность, держала свою типографию. В конце прошлого года три товарища Ваге совершили теракт в Москве – подложили бомбы на станциях московского метрополитена. В результате взрывов погибли люди. В течение нескольких месяцев на след бойцов (Леня сказал – «бойцов», и Сан Саныч поморщился) вышли, все трое были схвачены и находились под следствием, а тем временем арестовали других членов «Национальной объединенной партии Армении», как они себя называли. Ваге, который не имел отношения к теракту, как подчеркнул Леонид, удалось скрыться, и он скитался по квартирам диссидентов и сочувствующих, пробираясь на восток в надежде выбраться из страны.

– Все ясно. Твои сообщники уничтожили ни в чем не повинных людей, – сказал Сан Саныч.

Ваге сидел, повесив голову, тощие руки распластав по столешнице – они были такие длинные, что пальцами он охватывал противоположную сторону стола.

– В этой стране нет невинных людей. Все, кто довольствуются существующим положением вещей и не принимают участие в борьбе, в одной связке с преступным государством.

– Я только хочу напомнить тебе… что это государство, которое ты ненавидишь, было создано теми же террористическими методами; хороших вы выбрали себе учителей! – медленно произнес Сан Саныч. – Это они первые решили, что возможно наказывать людей не по принципу их индивидуальной вины, а потому, что они принадлежат к группе, которая признана виновной, и значит, человек виноват самим фактом принадлежности к ней.

– В процессе борьбы потери неизбежны. И те, кто стал жертвой борьбы – герои такие же, как те, кто эту борьбу активно ведет. А вашими книжонками не добиться свободы! – Ваге опять театрально искривился, всем своим видом выражая презрение к собеседнику.

– То есть ты – вы – решили за других людей, что они будут умирать за, возможно, чуждую им идею! Еще один урок, преподнесенный вам властью, с которой вы боретесь. – Сан Саныч вдруг зло рассмеялся. – И все же определись: те люди, которых вы убили: сообщники власти или герои вашей борьбы?

Ваге вскочил, сжав кулаки:

– Не смей сравнивать наше движение с этим подлым государством! Я ненавижу словоблудов, я человек действия, и мои друзья, которые – да, будут расстреляны! – люди действия!

– Сядь, – прервал его Сан Саныч. – Ты-то не торопишься умирать за дело, из-за которого твои героические друзья послали на смерть людей. Спасаешь свою шкуру.

Ваге уронил кулак на стол, сверля Сан Саныча глазами, полными ярости:

– Если бы у меня был шанс на открытый процесс… на котором я мог бы высказать все! Быть обвинителем! А умирать от пули гэбиста бесцельно – я повременю.

Леонид все сидел молча, повесив голову и внимательно изучая пол кухни, где перекатывались клубки пыли и засохшие хлебные крошки. Саквояж стоял у него на коленях, он придерживал его пухлой рукой. Вдруг он спохватился:

– Да, Саша, я ведь привез вам кое-что… не совсем с пустыми руками, – он жалобно улыбнулся и суетливыми движениями достал мятый «Огонек», в который был вложен последний номер «Хроник». Он протянул его Сан Санычу.

Сан Санычу стало совсем тошно от этой парочки визитеров.

– Я ухожу, – сказал он, протягивая Леониду ключи. – Жилье ваше на три дня. Через три дня я возвращаюсь в пустую квартиру. Куда и каким образом вы, бойцы, – он иронично выцедил последнее слово, – перебираетесь – меня не интересует, но вы освобождаете мой дом.

Сан Саныч прошел в комнату, бросил пару рубашек в свой походный рюкзак, потом положил туда же бритву и блок сигарет; уже направившись к двери, вспомнил про любимый магнитофон, привычно водрузил его на плечо и захлопнул за собой дверь.

Вечером он появился на пороге Лериной квартиры. Та охнула, увидев его длинную фигуру в дверях.

– Извини, Вэл, – произнес он (давно уже называл ее английским сокращенным вариантом претенциозного имени – встретил в одном из подпольных музыкальных журналов и тут же пустил в ход, так подошло короткое прозвище-огрызок его резкой и прямолинейной подруге). – Знаю, я нарушаю наш договор: независимость и так далее… Если бы не неожиданные обстоятельства… я расскажу тебе потом. Короче: пусти, хозяюшка, временно бездомного на несколько дней? Кстати, ухожу завтра на работу и не вернусь аж до послезавтрашнего вечера – дежурю. Так что сможешь тем временем обдумать, пускать ли нахала обратно…

Лера смотрела на него насмешливо и нежно. Выглянула в коридор Таня с ребенком на руках, смущенно пробормотала «здрасьте» и уже хотела исчезнуть, но Лера остановила ее:

– Танюха, знакомься, Сан Саныч – можно сказать, Давидкин крестный. Он с нами поживет.

Лера вдруг рассмеялась.

– Помните сказку о теремке? Это про меня. Жила я одна, поживала, добра наживала. И тут пришла Таня. А за ней Давид. А за ними Саня. Ну что тут скажешь?

Сан Саныч посмотрел на ребенка, а Давид открыл черные круглые глаза, которые с недавних пор больше не плавали в пространстве, а очень даже глубокомысленно изучали окружающую действительность. Боже, какое счастье, подумал Сан Саныч, что девчонка сбежала, что не позволила мне вырвать это чудо из ее утробы. И Лера подумала: Боже, какое счастье, хоть в течение нескольких дней любимый человек будет рядом – в силу «неожиданных обстоятельств» ей не придется кивать головой в ответ на разговоры о независимости. И Таня, которая знала о Лериных чувствах намного больше, чем та подозревала, тоже подумала: вот и прекрасно, Лера будет счастлива… И Давид, возможно, подумал о чем-то молочно-счастливом…

После вечернего чая Сан Саныч вспомнил о журнале, поспешно сунутом в рюкзак, и решил полистать его, быстро наткнувшись на заметку о деле армянских националистов. Трое заговорщиков, писали, уже предстали перед судом и были быстро и безоговорочно приговорены к расстрелу. Существовал еще и четвертый, которому удалось скрыться и на поиски которого была брошена вся доблестная советская милиция, говорилось в статье, исполненной характерной для «Хроник» злобной иронии. Он учился на химическом факультете Ереванского университета и, по имеющимся данным, являлся создателем бомб, взорванных в московском метро.