Третий сын. Роман ВОЗВРАЩЕНИЕ СОЛНЦА. Часть III

У Наты полно увлечений, и это – одно из них. Поэтому капитанское звание – вопрос престижа, а не насущная необходимость, одержимость и дело всей жизни, как у других двух женщин, с которыми мы знакомы. Уделяла Ната, конечно, речному делу маловато внимания. Хороший капитан – это тот, кто посвятил своему судну и своей реке все свои дни, и, лучше бы, с детства. Тогда он знает все мели и глубины, все выступы, все особенности течения, каждую примету на берегу, умеет ориентироваться в тумане и темноте, знает, как действовать в любой ситуации, предвидит плохую погоду, и спасёт судно во время внезапного разлива Някки, если в верховьях прошли проливные дожди. Хороший капитан быстр в принятии решений на ежедневно меняющейся, своевольной реке. Ната на Някке с младенческих лет, ей не занимать интуиции, знаний и опыта. Но это увлечение и помощь отцу – не более того. Однако, учась на факультете вместе с Петриком, Ната лично, под контролем, конечно, водила суда, набитые студентами, выезжающими на практику, вверх по реке. Ей шли навстречу, даже специально привлекали, зная о необыкновенной особенности девушки. Хорошие педагоги помогают студентам развивать таланты.

О Нате ходили легенды среди моряков и купцов. О её удивительной дружбе с великой рекой Няккой, с другими реками, с любыми пресными водоёмами. Стоит ей опустить руку в воду, как маленькие серебряные волны начинают суету вокруг её ладони, словно рыбки вокруг приманки. Она умудряется почувствовать опасные изменения на реке, когда нет ни дождя, ни ветра, а солнце светит вовсю. Но если мы выезжаем на пикник в лес или поле, и там нас застаёт ураган и гроза, бесполезно предъявлять Нате претензии. Вдали от воды ей не удаётся предсказать погоду. Иногда она разговаривает с рекой, как с подружкой, ласково – ласково, и это мне нравится.

Мне было пять лет, когда я стал свидетелем случая, принёсшего маленькой ещё Нате известность. После него родители перестали беспокоиться за дочь на реке, а я, наоборот, начал. Я оказался на парусном судёнышке с Натой и её отцом, который взял нас в недалёкую поездку, не занявшую и половины дня. На обратном пути налетел такой ветер, такой сильный шквал, что небо моментально стало чёрным, волны сбесились, а я, не поняв ещё всего кошмара, заклацал зубами от холода и мигом промок насквозь от ливня и крупных брызг. Матросы, перепугавшиеся не на шутку, за работой творили молитвы и едва удерживались на ногах. Натин папа схватил нас в охапку и попытался затолкать в относительно сухой закуток, а Ната вывернулась из его рук и бросилась на нос судна, маленькая и тоненькая, как дождинка. И там она крикнула плаксивым голосом, пока мы, скользя и падая, добирались до неё:

– Речечка, милая, дай нам спокойно причалить! И убери эти волны, а то очень страшно! Это я, Ната!

По обе стороны судёнышка продолжали беситься волны, а лохматое небо щупало наши макушки тёмными пальцами туч и рычало на нас. Только сам кораблик скользнул к пристаням Някки словно по неровной ледовой дорожке, и, не врезавшись ни в какие другие суда, не ударившись о доски, замер у причала. Вот так. Не чудо ли?

Ната не волшебница, и это не колдовство, а, наверное, просто симпатия. И, например, меня, волшебника, великая Някка не подумает слушаться. Однако, скажу по секрету, я отлично лажу с морем, с солёной водой, потому понимаю, как Нате удаётся такое.

Став постарше я спросил Нату об этом случае: неужели она не почувствовала изменения погоды? Почему никому не сказала?

– Вот только не надо говорить, что ничего нельзя было сделать, что взрослые всё равно пустились бы в путь. Достаточно было просто спрятаться – и тебя искали бы до той поры, пока не миновала бы буря. Или я что-нибудь наколдовал бы.

– Мне хотелось, – пискнула она, покраснев, – посмотреть на ураган изнутри.

– С ума сошла! – возмутился Лёка, потому что я дара речи лишился. – Как можно?!

– Я больше не буду, – пролепетала Ната. И я не стану сейчас рассказывать, как она летала на воздушном шаре, штурмовала гору, называемую Домом Эи, и как в конце нашей экспедиции, ранней весной, перебралась на другой берег озера, а потом обратно по льду, покрытому трещинами. Нет-нет, не просто так, а потому что ей показалось, что там, в лесу, что-то загадочно блестит. Каждый раз Ната клянётся, что больше не ввяжется в подобное приключение. И точно. Ввязывается в другое. Не удивительно, что Лала Паг души в Нате не чает.

Петрик, борец за чистоту рек, взял её в последнюю перед путешествием инспекцию, и потом сокрушался, что она не участвовала в предыдущих. Ната всего лишь глянула осуждающе на хозяина фабрики, допустившего пару мелких нарушений, и он, попятившись, прилип к стене, заслонился руками и поклялся выполнять все предписания. Петрик, испугавшись за здоровье промышленника, потребовал врача с успокоительным. Мы с Натой встречали потом этого фабриканта. К нему ни у кого нет претензий, он милый человек, мы с ним всегда мирно болтаем. И каждый раз он вспоминает о том дне:

– Как, Миче, на меня твоя жена посмотрела! – ахает он. – Как в детстве ручей за домом!

Обяснить эту загадочную фразу наш знакомец не в состоянии.

Ната окончила университет с двумя дипломами. Один из них – именно помощника капитана. Не думал я, что этот диплом может Нате всерьёз пригодиться, а поглядите, как вышло.

Вот она и командовала нами, и ребята признавали её авторитет и слушались беспрекословно. Не без того, конечно, чтобы подразнить меня, будущего супруга. Вроде как довольствоваться мне пожизненно ролью боцмана. Смешно, не так ли? Я отвечал, что сильный мужчина не боится любить сильную женщину. И что на это мне могли возразить? Я восхищаюсь Натой именно потому, что она такая: упрямая, увлечённая… и красивая. Моя любовь.

Кто у нас на самом деле был боцманом, я сказать не берусь. Ната запросто могла озадачить любого чем угодно – и шагом марш выполнять. Никто не думал возражать и отлынивать. И все мы, выросшие у моря и на реке и имевшие свои лодчонки, тоже не лыком шиты.

Мы, знай себе, веселились и за работой, и без неё. Было забавно сменить городской образ жизни на походный, кормить «Комарик» углём, стоять на вахте и наблюдать, как смешно сердится Ната на наше неумение обращаться с плавсредством, малость большим, чем таможенная лодка. Здесь, на Някке, мы чувствовали себя до того свободно, что разболтался даже Кохи.

– Эй, Миче, – крикнул он, – помнишь, как я тебя подрЕзал на прошлогодних состязаниях?

– Нашёл, чем гордиться, – смеялся я. – Ты на всех соревнованиях приходил раньше меня. Я не настолько умел.

Собственно, в отличие от Малька, например, Кохи ни разу не выходил победителем. Наш юный Корк мог бы по привычке сказать что—нибудь колкое на эту тему, но слишком долго обдумывал ответ.

– Чего он молчит? – в шутку спросил я у Хрота, пихнув его в бок.

– Так просто, – неопределённо ответил тот.

Я упал в собственных глазах, заподозрил себя в невежливости и стал лихорадочно соображать, чем же я их обидел.

– Он сам первый начал, – на всякий случай шепнул я Хроту и отодвинулся подальше. Драться нынче не входило в мои планы.

Мадинка положила мне на плечо прохладную лапку:

– Забудь, Миче, всё нормально.

– Что такого я сказанул? Кстати, он сам прицепился.

– Не подумав сказал. Это больная тема. Я слышала, тебя не ругали дома, если ты приходил седьмым или девятым.

– Меня? Хо! За что? Родители говорили, хорошо, не двадцать шестым. Развлёкся – и ладно. Было смешно посмотреть, как я интересно уворачивался от Кохи. Потом мы отмечали конец состязаний.

– А Кохи всегда влетало, даже когда он приходил вторым или третьим.

– Но вторым или третьим – это же хорошо.

– Тебе не понять, дурачку. Второй – это же не первый. У нас ничего не отмечали. Только бухтели неделю. Можно было подумать, что кто—то скончался. И всё вспоминали папины подвиги.

Нет. Мне не понять.

Кстати, Хрот никогда не участвует в университетских гонках.

Как же меня проняло!

– Мадина, – зло прошипел я, – а какого чёртова лешего надо было записываться на состязания снова и снова? В надежде всё—таки понравиться папочке?

– Ну… Да.

Нет, Хрот вызывает больше уважения, честное слово, подумал я тогда сгоряча.

Потом, остыв, я сообразил, что Хрот – последний ребёнок в семейке злобных Корков. Может, с его появлением у папочки и мамочки слегка пробудились родительские инстинкты, и на него не так давили? Что требуют отцы, подобные Корку, от первенцев? Чтобы они были копией их самих. Другими они быть не имеют права. Других не любят.

Кохи был другим, но это только – только начало проявляться сквозь скорлупу, в которую несчастный юноша упрятал свою сущность. Он настолько был другим, что я понял: он бы неминуемо погиб в этой семье. Он или покончил бы с собой или допился бы до несчастного случая. Или уже лежал бы в земле, если б не Чикикука.

Кохи по – настоящему начал мне нравиться. В нём было благородство и мягкая доброта. К нему липли все животные от Натиного котёнка, которого она взяла с собой, до собак и лошадей на пристанях. Он стал часто смеяться, из его глаз ушла настороженность, его потянуло на розыгрыши, он напрочь забыл, что обязан ненавидеть анчу, и очень подружился с Рики. Хрот, наш будущий великий учёный, всё теребил какие – то книжки и что—то писал. И если он не мог найти нужный оборот, то обращался к Кохи. Тот поднимал глаза к небу и тут же выдавал искомую фразу. Старший из Коркиных детей знал наизусть… Легче сказать, чего он не знал из наших великих и не очень великих поэтов. Если бы он захотел, мог бы беседовать цитатами, и всегда помнил, кто из авторов это сказал, в которой из книг посмотреть, и даже, в какой главе. Предпочтения Кохи были как на ладони: комедии и всё смешное. Наверное, это защита его организма от кошмара домашнего очага.

Ната сказала мне, что пьеса «Запретная гавань», которую мы с ней трижды с восторгом смотрели в Овальном театре, написана Кохи. Это под большим секретом сообщила ей Мадинка. Я не поверил. Да как это может быть, чтобы Кохину писанину поставили в самом главном театре? Нет популярней постановки в этом сезоне! Да что это за драматург такой, Кохи Корк?

– Ерунда! На афише напечатано «автор неизвестен», – привёл я доказательство его непричастности к пьесе.

– В том – то и дело. Откуда он будет известен, если Кохи тайно подбросил рукопись на стол директора? Он не подписался.

– Но Ната! Пьеса ужасно смешная. Ужасно добрая. Ты вспомни, как мы хохотали, ты упала со скамьи! А Кохи в ту пору всё время рычал и дрался. Думаешь, он способен такое создать?

– Теперь ты понимаешь, почему Кохи не подписался?

Ну да. Папочка придушил бы сынка за бумагомарательство, даже если бы пьеса называлась «Смерть анчу», а главного злодея звали бы Миче.

Кохи с каждым днём изумлял меня всё больше. Порой он, как сейчас, становился странным, случайно затронув тяжёлые воспоминания, порой вздрагивал и вжимал голову в плечи от резких звуков, и оставался вспыльчивым, как истинный Корк, но воля очень сильно, очень быстро изменила его, и стал наш Кохи в моём воображении похожим на шустрый и горячий солнечный зайчик. Он тоже что—то писал, но первое время не на виду, как Хрот, а затаившись в каюте. Я делал вид, что не знаю.

И стоит ещё сказать об Ане, дочери безголовых родителей, чья судьба сильно напоминала судьбу Кохи. Она тоже становилась нормальным человеком, но не так быстро, как Корк. Всё-таки, характеры у них разные. Она наслаждалась общением, стала шутить, но всё ещё была не уверена в себе. Лёка был полон понимания и терпения. По вечерам, сев возле лампы, они продолжали обсуждать проблемы кройки и шитья, с чего, как вы помните, и началось их знакомство. Малёчек по призванию художник, но ремесло родителей ему тоже очень нравится. Я же говорил: родственные души потянутся друг к другу, а настоящая любовь – это здорово.

Мадинка обзавелась большими стоячими пяльцами и в свободное время вышивала картины, подобных которым я в жизни не видывал. Она делала это быстро, раз—раз – и готово, потому что ткань сразу брала цветную и фактурную, а стежки делала не тоненькими нитками, а толстыми шерстяными нитями или даже узенькими ленточками. Вы слыхали о таком? Мадинка не заглядывала ни в какие рисунки, она придумывала их сама. И у неё получались берега Някки в разное время суток, букеты в вазах, сады, полные цветов, смеющиеся мордашки в окружении веток. Малёк время от времени отрывался от мольберта и подсказывал ей что-нибудь насчёт перспективы или светотени. Лала, когда ей в голову приходила небывалая мысль посидеть тихо, проделывала этот невозможный трюк с пяльцами возле нашей Корочки.

Я опасался, что вот—вот увижу с пяльцами и Чудилу, он прямо не отходил от Мадинки. Я спросил, сколько они знакомы, и услышал ответ, что сами не знают. Где—то в детстве познакомились. Я высказал предположение, что за это время можно с ума сойти от понимания того, что вместе им не быть. На это они только вздохнули. И сказали:

– Но теперь есть надежда. Благодаря тебе, Миче!

Вот до чего я возмутил спокойствие в Някке, что всё перевернулось с ног на голову.

Я всё думал, как это у Корков получились такие славные дети? Привет от далёких предков, о которых вечно болтает Хрот?

Воздух на «Комарике» был свой собственный. Он был пронизан любовью, он струился и переливался, мы, почти все, были влюблены счастливо и взаимно. А глупый Миче, тем не менее, иногда пытался поворчать:

– Слушай, Хрот, я не пойму, как вы с Терезкой решились завести ребёнка? Безумие какое—то. При том—то, что происходит.

Попинав свёрнутый канат, младший Корк сказал интересную вещь:

– Мы бы не решились. Ребёнка бы не было, Миче. Только у нас появились ты и надежда.

– Слабая надежда, Хрот.

– Но она есть, – улыбнулся дурачок. – Ты не переживай, может, мы с Терезкой где – нибудь на севере останемся.

Может, нам всем остаться?

Я смотрел на Терезку и удивлялся. Она была так счастлива, что порхала и щебетала, как птичка. Она не чувствовала никаких недомоганий и неудобств, и только съедала всё на своём пути. Ей не хотелось думать о будущем.

– Благодаря тебе, Миче, – сказал Лёка, от которого я, обычно, мало слышал одобрительных речей. – Всё так хорошо, Миче, только благодаря тебе. Ты познакомил нас с Аней. Мы с ней будем жить очень счастливо. Мы просто созданы друг для друга. Как ты это понял? Я мог бы сам всю жизнь искать такую девушку и не найти.

Я только головой покачал. Объяснять, что это как-то само собой получилось, без всякого умысла с моей стороны, было бесполезно. Помнится, я всего лишь пошутить хотел.

Не помню, чтобы в свободное время мне очень часто попадались Аня или Малёк, но не думаю, что мы с Натой попадались чаще. Когда мы не работали, мы все разбредались по парочкам. Даже Рики сказал:

– Вот так приключение у нас вышло! Спасибо, Миче, это благодаря тебе! – и добавил: – А в каком возрасте я могу…

– Что? Целоваться? – ужаснулся я, бедный старший брат.

– Ну почему сразу целоваться? Ну, просто… Чтобы мне девочка нравилась?

– Рики влюбился, хи-хи-хи, – противно влез в нашу душевную беседу Воки. Оно ему надо? Подслушивал, что ли?

Ловкач смотрел на нас, влюблённых, весёлых и счастливых, и завидовал. Так ему и надо! Мрачный ходил чрезвычайно и улыбался через силу.

Я спросил:

– Скучно тебе. Ты, Воки, зачем всё-таки с нами отправился?

– Из-за тебя, Миче.

Многозначительное объяснение.

Забавно было слушать разговоры наших влюблённых чудиков.

– Малёчек, – спрашивал я, – не пристать ли нам в Неа? Как раз будем там в праздник.

– Давай, Миче, спросим у Ани. Анечка, как ты считаешь?

– Я не знаю… Наверное… Хотя… А как ты?.. Но может быть… Нет, не знаю… Как все…

– Тогда конечно. Ну почему бы и не пристать в Неа? Слышал, что Аня сказала? Анечка очень умная. И вкусней всех готовит овсяную кашу.

Петрик улыбнулся:

– Неа красивый город. И там можно кое-чего купить на продажу. Я знаю, где.

Мадинка туда же:

– Очень красивый город. Чего-нибудь можно купить. Я знаю. И там, конечно, будут танцы в парке над рекой. Как насчёт потанцевать?

– Потанцевать обязательно. Танцы в парке, конечно, будут. Над рекой очень здорово наблюдать закат. Ты помнишь, Мадинушка?

– Конечно помню, Чудилушка. Наблюдать закат над рекой здорово очень.

– Очень.

– Очень.

Мы смеялись.

Конечно, надо мной и Натой тоже подтрунивали, я бы даже сказал, ухохатывались, ну да это вам не интересно, я думаю.