Красная розочка. Рассказы и повести

IV

Весенняя сессия года закончилась 30 июня. Учился Леонид старательно, а сдавал в этот раз не блестяще, Но экзамены это и лотерея, и настроение преподавателя, и твоё личное настроение. Отличная оценка была у него всего одна. Но поскольку стипендию давали всем успевающим, то огорчений из-за трояков тоже не было. Тройки были оценкой настроения, а не знаний. Леонид знал, что все предметы он знает на очень «железные» четвёрки. И понимал, что предмет изучил и мог применить полученные знания на практике. А отличную оценку он получил, готовясь к экзамену под оперу «Кармен». Он был в общаге один и перечитывал конспекты. Негромко звучало радио, создавая фон. И вдруг диктор объявил: «Внимание! Начинаем передачу оперы Ж. Бизе „Кармен“. Партию Хозе исполняет Марио дель Монако, партию Кармен Ирина Архипова». Это было нечто и незабываемо. Леонид все три часа передачи сидел в блаженном состоянии. А после ему показалось, что повторять ему ничего не надо и утром вошёл на экзамен в первой тройке и получил «отлично».

В зачётке стояла печать и запись о том, что имярек переведён на четвёртый курс. Все долги по до сдаче экзаменов были закрыты. Сугробин выдержал самим придуманный не простой жизненный экзамен. Далее предстояла нормальная учёба без перегрузок и начиналась она заводской практикой по технологии металлообработки. Леонид с десятком ребят из группы был определён на механический завод оборонного министерства. Он не имел никакого названия и просто был «Механический завод п/я (почтовый ящик) В обозначенные годы все чем-то связанные с оборонными заказами предприятия, даже швейные, выпускавшие вещмешки для красноармейцев или обмотки, были в целях сохранности государственной и военной тайны, обозначены номерами. У предприятия был забор, была проходная, в которую входили и выходили люди и всё. И жившие рядом граждане, если не были любопытными, не знали и не подозревали, что за этими проходными происходит. А если человек на вопрос «где он работает?» отвечал, что на «почтовом ящике», то его более никто не расспрашивал, чтобы не иметь неприятностей от своего любопытства. Этот режим секретности в стране победившего социализма был оправдан. Враждебное окружение никогда не скрывало своего интереса к тому, где и что в Советском Союзе делается. Завод располагался вблизи университета и был незаметным, не шумел на весь город своими турбинами, а спокойно выпускал для народного хозяйства механическую мотопилу «Дружба», а в момент практики – комплектующие узлы для самолётов КБ Антонова. Студентов оформили самым настоящим образом: сфотографировали в заводской фотографии, вклеили эти фотографии в фирменные пропуска, а пропуска вложили в специальные ячейки в проходной. И каждый должен был нажать кнопочку с номером своего пропуска и пропуск выкатывался прямо в руки военизированного охранника, который внимательно смотрел на фотографию и на имярека и, убедившись, что фотография напоминает оригинал, открывал турникет.

В выходной день во время июльской практики четверо друзей Клещёв (бывший курсант), Чащихин, Сугробин и Руденко строго мужской компанией рыбачили с плотов на Каме. На мальчишник не пришли Зосим Пахтусов и Женька Крюков, сославшись на дела, более важные. Огромные плоты пришли с верховьев и стояли связанными у левого берега между железнодорожным мостом и речным вокзалом. По руслу реки проходили белоснежные теплоходы. С них звучала музыка. Ребята притащили найденный на берегу лист железа, развели на нём небольшой огонь и пекли пойманную рыбёшку. Плоты покачивались от набегавших волн и скрипели. Солнце стояло в зените, было жарко. Устав вылавливать рыбку, ребята купались, загорали, травили анекдоты. Ординарный крымский портвейн «Три семёрки» способствовал добродушному настроению. Рыбка для закуски подходила мало, и ребята закусывали консервированными крабами в собственном соку и мягким батоном.

– Скоро, похоже, и крабы кончатся, – проговорил Стасик Руденко. Ему в этот раз было поручено купить вино и еду. – Спросил продавщицу, чем бы закусить бедным студентам. А она говорит, что ничего нет. А я ей говорю, что всегда крабы стояли на всех полках.

– Ладно, говорит, студент, выдам я тебе пяток банок, закусите. Может быть, и крабов, как и всего остального, скоро не будет и будете только вспоминать, что такую вкуснятину не ели.

– Ну, наша компания крабов не обижала, – откликнулся Чащихин, заедая прекрасным дальневосточным крабом в собственном соку стакан портвейна.

– Да и хрен с ними, этими крабами. Зато на ледовитом океане ввели в строй действующих ледокол «Ленин» с ядерной силовой установкой. Теперь на северный полюс на корабле можно доплыть. Сугробин и Клещёв море бросили. Заскулили: девушки не дожидаются!». А ведь для вас корабль строили. Что скажешь, Лёня? – задал вопрос Руденко и хитро прищурился.

Сугробин молчал, закурив сигарету. Крабы действительно стояли в магазинах, в которых уже ничего другого не было. За какие-то три года правления Хрущёва все продукты с полок магазинов были сметены. Сметало их то ли невидимым и не слышимым ураганом, то ли языком неведомого животного. Корове так сделать это было не под силу. Трудящиеся получали минимум продовольствия путём распределения по предприятиям, остальной люд получал необходимые калории через столовые и прочие точки общепита или через рынок. Последние года полтора на полках стояли ещё крабы и печень трески. Весной пропала печень. А теперь и крабам пришёл конец. В августе, когда студенты начали работать на стройке, крабов нельзя было купить нигде. И уже никогда они не появлялись в свободной продаже. И Леонид Иванович всегда гордо говорил при дружеской выпивке в будущих бескрабовых десятилетиях, что всегда закусывал крабами, пока они продавались свободно и очень дёшево. Он быстро воспитал себя самообразованием в человека, который не только начал понимать жизнь, но и не пропускать в жизни приятное.

– Что молчишь, Леонид? – поддержал Станислава Чащихин.

– А что говорить! Если думать о Родине, то ледокол очень хорошо. Но и крабы в свободной продаже неплохо

– И всё-таки ни никакую стройку я не пойду, – заявил Клещёв, выпуская густой клуб дыма. – Достану справку, что нужно курортное лечение, маманя сделает, и кукиш нашему руководству. А то коммунизм нашими неопытными руками строить придумали. Или ещё в Свердловск отвалю.

– Я тоже справку по болезни могу сотворить, – вступил Чащихин.

– Вы много-то не заговаривайтесь, скажи им Лёнь, – остановил их Руденко. – Загреметь совсем из института можете. И мигнуть не успеете, как военкомат за вами придёт. Прямо в октябре месяце.

Сугробин в разговор не вмешивался. У него не было мамани, которая достала бы ему освобождающую справку. У него не было денег, чтобы купить шмотки. И вообще, покинув училище, он надел на себя хомут со многими обязанностями. Балыбердин писал, что жизнь с третьего курса пошла стабильная. Понимал, что в училище ему было бы лучше и в настоящем и будущем, где его ждала стабильная работа и карьера. Только была бы у него в будущей жизни ждущая и верная жена, он представить не мог. И он знал, что пойдёт на стройку. И будет там вкалывать как можно лучше, чтобы подзаработать. Но на душе было неспокойно. И только спустя много лет, когда он окончательно поверил в высший разум и в то, что случайностей в жизни не бывает, только тогда Леонид пришёл к некоторому успокоению. Потому что его по жизни вёл не его взрывчатый характер, а высший разум, которому было так надо!

Сугробин предполагал перед практикой, что после неё отбудет на каникулы. Но институту надо было что-то строить, и их курс задержали на строительство. Декан и проректор убеждали, взывали к гражданскому долгу и угрожали. Сошлись на том, что студенты будут работать август и сентябрь, и им будут платить зарплату дополнительно к стипендии и зачтут строительную практику. А остальные курсы и факультеты поедут на картошку, целину и без зарплаты. «Твою мать в социализм!» – первый раз выругался Сугробин. – Это всё «кукурузник» наворочал со своим строительством Коммунизма для нашего поколения.

Но поворчали студенты и, добившись скидок от руководства, стали сколачивать бригады по интересам и умению. Пахтусов, Чащихин, Руденко, Сугробин и Крюков решили стать плотниками. Не было с ними только Клещёва. Он принёс в деканат справку о непонятной болезни, которая требует длительной диагностики. Потом заскочил в общежитие к Сугробину, сказал, что поедет переводиться в Свердловск и исчез. Исчезла Оля, поехав в Москву к тётке. Исчезли балеринки вместе со всей труппой, уехавшей на гастроли. Одинокая мужская бригада вкалывала без развлечений, стараясь вывести месячный заработок на тысячу рублей. Студенты пилили, рубили, колотили. Они делали опалубки под заливку бетоном фундаментов, ставили ограждения, налаживали мостки и пр. Направлял и учил всех Зосим. Сугробин, имея практику в отцовской бригаде, был у него правой рукой. И не будь Зосима, неизвестно чего бы все наработали. А так по кругу у всех получилось по тысяче восемьсот рублей чистыми. В последнюю декаду сентября студенты всем курсом не вышли на работу и истребовали себе выдачу зарплаты и недельный отпуск. Деканату пришлось согласиться.

Учебный процесс четвёртого курса был без перегрузок и оставлял студентам времени в достатке на отдых, занятия спортом, развлечениям и дополнительному самообразованию для желающих. Бельская и Сугробин были неразлучны. Зимой по выходным они выезжали за город, проводя целый день на лыжах. Один – два вечера в неделю катались на коньках. Когда Леонид уходил на тренировки, Оля занималась вокалом. В институтской читалке занимались вместе. Друзья по «кубрику» в общежитии назначали Сугробину даты свадьбы.

V

Новый год Сугробин встретил у Бельских. Оля сказала, что его приглашают родители, которые по установившейся традиции на этот праздник приглашали к себе родных и близких друзей. Леонид ещё не встречался с родителями Оли и не был с ними знаком.

– Предки сами решили посмотреть на субъекта, который не всегда до одиннадцати возвращает их дочь домой. Или ты решила проверить меня родительским взглядом? Думай, милая. Если смотрины состоятся, то мне ничего не останется, как влиться в группу твоих женихов. У родителей ведь есть такие намётки.

– Не болтай. Они у меня очень хорошие и добрые. И тридцать первого декабря я всегда в двенадцать дома, вместе с ними. Такая традиция.

Сугробин появился в доме за час до боя курантов с алыми гвоздиками. Дверь открыла хозяйка. Оля была похожа на свою маму и он, не боясь ошибиться, протянул цветы

– С наступающим Новым годом. Я Сугробин и пришёл по приглашению Вашей дочери.

– Наконец-то! – появилась вслед за матерью сама Оля. – Ждать заставляешь и беспокоиться. Мало ли чего в новогоднюю ночь случается.

– Не надо упрёков, Оленька, – сказала мама, поправляя в руке гвоздички, – раздевайтесь, пожалуйста, Леонид, и за стол. Проводим год уходящий.

– Дурь несусветная, – сказала Оля, помогая Леониду раздеться и привести в порядок перед представлением обществу. – Все истомились, ожидаючи. Целуй, и идём.

Полтора десятка мужчин и женщин чинно сидели вокруг праздничного стола, посматривая на крошечный экран телевизора первого поколения. И негромко разговаривали. Всем была известна трагическая история Оли, которая была общей любимицей, и появление её нового друга всех интересовало.

– Вот и последний званый гость, задержавший весёлый праздник, – сказала Оля, подталкивая Леонида впереди себя. – Знакомьтесь. Леонид Сугробин – студент четвёртого курса и мой друг.

– С наступающими шестидесятыми! – сказал Леонид. – И прошу прощения за ваше ожидание. Я не думал, что такая славная компания будет ждать одного. Это не соответствует русской поговорке.

– Стоп, стоп! – крикнула Оля, – не слушаем его. Он очень разговорчивый. Все за стол и начинаем.

Новогоднее застолье, как и все праздничные застолья похожи. Все поздравлялись, радовались будущему новому, надеясь, что оно будет радостнее и удачнее прошедшего. В двенадцать, когда пили шампанское, хозяин выключил свет и дал всем поцеловаться.

– Я люблю тебя, – шепнула Оля, обнимая Лёньку. Ей было необыкновенно хорошо, и всё былое покинуло её.

Леонид не был смущён родными и близкими его подруги. Оля была с ним и ввела его в круг своих близких. Им интересовались, расспрашивали. Он был достаточно подкован по всем направлениям благодаря своему самообразованию и отвечал на все вопросы, привлекая как можно больше юмора. Ровесница Оли, её двоюродная сестра, студентка пединститута, расспрашивая о прошлом Леонида, поинтересовалась: «А знаете ли Вы прошлое Ольги?»

– Зачем мне знать прошлое, если настоящее прекрасно, – ответил он. – У каждого есть прошлое. Но я живу только настоящим и будущим. Привлекая прошлое, ты уничтожаешь настоящее. А этого я не хочу.

– О чём это вы ведёте беседу? – подлетела к ним Оля, услышав слово «прошлое».

– О будущем, Олинька, – обнял её Леонид. – Твоя кузина считает, что всё в жизни определяет прошлое, а я её убеждаю, что только будущее.

– Я за тебя, – сказала Оля. – Потанцуй со мной. И погрозила сестре из-за спины Леонида.

Родители Оли наблюдали за возбуждённой и радостной дочерью.

– Она совершенно счастливая с этим Сугробиным, – сказала мама, – смеётся, веселится. А как пела сейчас!? Сама страсть.

– Дай-то Бог, – ответил отец, – я так хочу, чтобы к нашей девочке вернулась обыкновенная жизнь.

В общежитии ребята привыкли к постоянному отсутствию Леонида и только подшучивали, чтобы он их на свадьбу не забыл пригласить. Лёнька отговаривался, но на зимние каникулы предложил Оле поехать с ним и познакомиться с Иваном Макаровичем и мамой Тиной. Она нашла предлог и отказалась. Он не обиделся…

VI

Свою мечту о посещении родных мест Петра Ильича Чайковского Сугробин и Бельская осуществили через год после задуманного. Они успешно сдали все зачёты и за неделю до сессии ушли в поход. Были первые дни июня. В сквере у оперного театра цвели сиреневые аллеи и среди них белыми парусами блестели яблони. От речного вокзала на просторы России уходили белоснежные лайнеры. Но сезон ещё не вышел в максимум, и с местами на теплоходы было спокойно.

– Слушай, Бельская! Ты плавала на теплоходах по рекам раньше?

– И не один раз. Школьницей с мамой, папой. До Ростова на Дону, до Астрахани.

– Везёт же людям. А я пацаном проплыл с отцом километров двести по Волге на открытой палубе и по-настоящему только сегодня поплыву первый раз.

– Значит у тебя всё впереди. Как хорошо быть молодым! Что ни день, то новые открытия и всё в первый раз.

– Да, моя милая. Я готов всегда встречать новое, кроме одного.

– Чего же?

– Я не хочу никаких новых женщин. Никого, кроме тебя. Пусть ты будешь для меня не изменяющейся и всегда новой.

Они сидели на лавочке, на берегу перед вокзалом в ожидании посадки. Лёнька сказал свои давно выношенные слова и смотрел на Олю. Она повернулась к нему и посмотрела долгим любящим взглядом. Она не давала ему говорить о совместном будущем и всегда уводила его начинания в сторону и боялась таких слов. «Оля, Оля! – говорила она иногда самой себе. – Что же ты делаешь? Ты так глубоко завлекла этого хорошего и ничем перед тобой не виноватого человека и готовишь ему непонятную для него разлуку. Он же не простит после этого ни одну женщину на своём пути. Надо поскорее придумать что-ни будь, и расстаться. Расстаться!?» Но сил для расставания у неё уже не было. Незаметно для самой Сугробин стал её неотъемлемой частью, был всегда в её мыслях. И любовь цвела в её душе. Они не часто встречались и были вместе, но какая была любовь в эти редкие встречи. Ей и не представлялось, что это будет прекращено по её обету. Ей не хотелось думать об этом. И Леонид как будто бы понимал её тайные думы и не затрагивал её разговорами о будущем, хоть на четвёртом курсе свадьбы шли одна за другой. «Ты моя, сказать лишь могут руки», – повторял он Есенинские слова, освобождая её от лишних одеяний. И ей было хорошо и плохо одновременно. И она была внутренне благодарна ему за его не многословие. И вот свершилось то, чего она боялась. Он заговорил о вечном. Она смотрела на Сугробина и понимала, что правдивее слов она не слышала и не услышит. Он был готов любить её всегда. Но ответить она не могла. Только обняла и поцеловала, прошептав —

– Не торопись говорить. Помни – Лермонтов сказал, что «вечно любить невозможно…» И услышав по радио приглашение на посадку, весело вскочила с места, – а вот и наш крейсер готов принять нас на борт. Побежали.

В лёгком голубом платье, расклешённом внизу, Оля крутнулась на полтора оборота, и юбочка взлетела вверх до пояса. Сугробин подхватил девушку на руки и прокрутился вместе с ней. Он тоже был одет по-летнему. В лёгких белых брюках и белоснежной рубашке Леонид был как зайчик перед зимой. И всех вещей у них было на двоих только лёгкий саквояж, где лежали его куртка, бритва с фотоаппаратом, Олина кофточка и сумочка с макияжными принадлежностями. Путешествие планировалось на две ночи на теплоходах и один день в Воткинске. Юные путешественники бегом пробежали по лестнице на причал и ступили на борт двухпалубного красавца. Волга и Кама обновили пассажирский флот и на смену дореволюционным колёсным пароходам с длинными скамейками на главной палубе для «чёрного» люда и купеческой роскошью верхней палубы, пришли двухпалубные и трёхпалубные современные лайнеры с уютными каютами наверху и такими же уютными ниже. Был социализм, и классовое различие старательно размывалось. Господ не существовало, и все были товарищи. Товарищ сталевар мог жить по соседству в каюте с товарищем министром или товарищем академиком. Была разница в цене между палубами, но незначительная. Под главной палубой в каютах вместо окон стояли самые настоящие иллюминаторы, за которыми плескалась вода. Цены на билеты в начале сезона были снижены и студенты Оля с Леонидом разместились в двухместной каюте на верхней палубе. Над ними была только капитанская рубка с рулевым и радиорубкой.

– Как прелестно! – воскликнула Оля, когда они вошли в каюту.

Сугробин кинул саквояж на диван и обнял девушку.

– У нас будет путешествие любви.

– Обязательно. Мне так радостно, я хочу веселиться, петь, бегать и прыгать. Давай выпьем шампанского!

Они вышли в ресторан. Официантка в белом накрахмаленном передничке открыла холодильник и налила два фужера прохладного «Советского шампанского», шипучего и очень вкусного напитка. Вино практически ничего не стоило. Власти воспитывали в населении отвращение к водке и «барматухе» и отдавали шампанское почти за ничего. Сугробин навсегда сохранил воспоминание о шампанском того времени и считал его самым лучшим из всех шампанских вин, которые ему привелось выпить в будущем. Даже французское шампанское по его мнению, уступало Советскому шампанскому пятидесятых годов. Оля и Леонид, не присаживаясь, дотронулись бокалами и пригубили. Теплоход мягко отодвинулся от причала и пошёл вверх по реке на разворот. Радио транслировало традиционный марш «Прощание славянки» Леонид обнял Олю за талию и они, улыбаясь смотрели друг другу в глаза и медленно пили прохладный шипучий напиток. А выпив, поцеловались. Поцелуи на людях в то, зашоренное для проявления чувств, время, были редки.

– У вас что, свадебное путешествие? – спросила официантка.

– Очень даже свадебное, – опередив Леонида, сказала Оля. – И мы намерены веселиться. И схватив Лёньку за руку и увлекая его за собой, бегом побежала на палубу.

Теплоход развернулся и пошёл вниз по течению красавицы Камы. И уже через несколько минут нырнул под железнодорожный мост, по которому над ним громыхнул проходящий поезд. Наступал вечер. Пассажиры, заполнившие теплоход разве что наполовину, выпили отвальный посошок и начали выползать из кают на палубу. Оля с Леонидом уже прошлись по верхней палубе от юта до бака с обоих бортов. Спустились на главную палубу и обследовав её, вернулись на верх. На корме под навесом стояли плетёные кресла и диваны. Оля уселась в кресло и сказала-

– Хочу озорничать.

– «И вышли из кают, на палубу, на ют, четырнадцать английских моряков… Идут они туда, где можно без труда найти себе и женщин и вина…», – пропел Леонид.

– Опять про женщин и вино, – сморщила носик Оля. И чего у мужиков на уме только вино и шальные бабы. Секс без любви – это что-то несуразное. Я не представляю, что могла бы обнимать тебя, не зная – кто ты и что ты чувствуешь, обнимая меня.

– Но портовые девушки не занимаются любовью. Они работают и что их осуждать.

– А я и не осуждаю. Я мужиков не понимаю. Напьются и лезут на всё, что шевелится.

– Что-то мы не туда, Оленька. Ты моя любовь и я весь для тебя, для твоей радости.

– А что такое «Ют»?

– Ют – это кормовая часть палубы по-голландски. Мы сейчас с тобой находимся на юте. А «Бак» – передняя часть палубы у судна.

– Хорошо, что кое-что полезное знаешь. А то «идут они туда, где можно без труда…» Пойдём, погуляем ещё.

Они прошлись снова по палубе, постояли впереди. Вечер сгущался. На реке зажглись бакены, берега размылись тенями. На юте бренчала гитара. Три молодых человека сидели на диванчике. Один из них отбивал на гитаре ритм и все нестройно пели про Колыму.

– Что-то грусто у вас песня звучит, – сказала Оля. – Не дадите ли мне гитару на минутку.

Кто из молодых откажет красивой девушке. Оля взяла протянутую гитару, подстроила её немного и запела:

Оля пропела все куплеты и подала гитару ребятам