Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой
Он остановился в коридоре у окна и принялся раздумывать о папе. Сразу вспомнилось, как ребята из бараков, в которых они жили на Урале, часто дразнили его: «Сын зэка, сын зэка, батька хмырь, а мать доска». В «зэке» и «хмыре» ничего обидного он не видел, потому что так друг друга обзывали многие, а вот за «доску» дрался смертным боем. И хоть в драках чаще доставалось ему, с поля боя он всегда уходил как победитель.
Яшка уже знал, что зэками называют заключённых, а заключённые всегда в чём-то виноваты. Папа тоже был зэком… Однажды он не утерпел и попробовал расспросить, но папа ничего не ответил и только грустно просидел весь вечер у окна, как и сегодня, непрерывно дымя папиросой, а мама, наоборот, страшно рассердилась и долго не разговаривала с Яшкой, но перед сном шепнула на ушко:
– Запомни, сынок, папа ни в чём не виноват. Стыдиться за него нечего…
После её слов он долго не мог заснуть в ту ночь. Как же папа, такой спокойный и справедливый, никогда ни на кого не повысивший голоса, умудрился попасть в лагерь, словно обыкновенный вор или бандит? Разве такое бывает?
Его ещё долго не оставляла мысль осторожно расспросить родителей, но он больше не решался. Может, когда-нибудь потом сами расскажут обо всём? Пусть не сейчас, а позже, когда он станет старше…
Кто-то тронул его за плечо. Яшка вздрогнул и обернулся. Рядом стояла всё та же девчонка, только волосы её были теперь заплетены в две тоненькие косички. Она снова была с куклой и грызла большое красное яблоко.
– Ты чего? – удивлённо спросила девочка.
– Ничего! – ответил он и вспомнил вчерашнюю конфету. – Дай укусить яблочко!
– Не-а, мама ругаться будет.
Такого вероломства мальчик не ожидал. Мало ему загадок с папой, так ещё эта, с косичками…
Он опрометью бросился в купе и забрался с ногами на постель. Ему хотелось зарыться лицом в тёплые мамины колени и рыдать от несправедливостей, обрушивающихся на него одна за другой именно сейчас, когда вокруг столько радостного и интересного. Но мама была занята штопкой, лишь сунула ему в руку недоеденную котлету с хлебом и чуть погодя пошла к проводнику за новым чаем.
Сухая котлета не лезла в горло, но он с остервенением жевал, словно хотел отомстить ей и за папу, вынужденного отвечать на вопросы самоуверенного майора, и за конфету, которую так неосмотрительно дал укусить девчонке, и вообще за всё, что пока никак не находило своего объяснения, и оттого казалось вдвойне несправедливым…
Он даже не сразу заметил, как в купе вернулся пахнущий табаком и коньяком майор, который, почесав мохнатую грудь, лениво сказал жене, словно никого, кроме них, тут не было:
– Представляешь, этот наш сосед – бывший зэк! Отмотал червонец без амнистии, а последние два года – даже в нашем лагере. То-то, думаю, лицо его мне знакомо. Да разве их всех упомнишь?! Сколько ж этих сволочей прошло через наши руки…
– Фу, как грубо! – поморщилась жена и без интереса спросила: – И давно он освободился?
– Говорит, шесть лет назад, когда я только-только майора получил. Даже это запомнил! Эх, времечко было золотое…
А домой едет лишь сейчас – раньше ему, сама знаешь, не положено было. Супругу себе из эвакуированных подыскал, и ребёнка сварганил – мастак…
– Зачем их только с поселений выпускают? – зевнула майорша. – Жили бы подальше от порядочных людей, пасли бы полярных медведей – меньше с ними мороки было бы. А то вон каким зверем смотрит! Я это сразу заметила. Того и гляди ножом пырнёт – ты уж поосторожней с ним…
– Вот ещё! Испугался я какого-то бывшего зэка! – хмыкнул майор и ущипнул жену за подбородок. – Они меня пусть боятся – им не привыкать. Да и не опасны эти ребята, особенно те, которые полный срок на нарах откуковали. Лагеря бесследно не проходят…
Яшка внимательно прислушивался к разговору и по-прежнему ничего не понимал.
– Смотри, как его пацанёнок глазами зыркает, – заметила жена. – Небось, всё доложит своему драгоценному родителю…
– Ну и что? – махнул рукой майор и сладко потянулся. – Его папаша теперь по гроб жизни от страха не оправится. Уж это я гарантирую! Не первый он такой…
Наконец вернулась мама и принялась поить Яшку чаем. Отпив полстакана, мальчик выскочил из купе искать папу. Он вовсе не собирался пересказывать услышанное, просто больше не мог находиться вместе с людьми, которые за спиной говорили всякие гадости, а в присутствии мамы сразу замолчали. Они и походили-то больше не на взрослых, а на мальчишек из бараков, дразнивших его сыном зэка. Хотя сами-то эти мальчишки – кем они были?
Папа по-прежнему стоял в тамбуре и смотрел в окно.
– Скоро приедем? – спросил Яшка.
– Сегодня ночью.
– А спать будем ложиться?
– Конечно, – улыбнулся папа. – Да ты не волнуйся, не проспим.
Впервые за сегодняшний день мальчик обрадовался: он приляжет только для вида и закроет глаза, чтобы мама не ругалась, зато ночью, когда нужно будет выходить, никто уже не заставит его лежать в постели. Он хитро прищурился и заглянул в папины глаза:
– Тогда пойдём и ляжем прямо сейчас. Ночь быстрей наступит!
– Иди, сынок, – ответил папа, – я ещё немного покурю и приду. Договорились?
– Только поскорей возвращайся, – сказал Яшка и помчался в купе.
Не глядя на майора с женой, он быстро разделся и залез под одеяло. Глаза долго не хотели закрываться, но потом всё же закрылись, и он незаметно уснул.
Ему снилось, что он с родителями едет в каком-то другом поезде, на столе перед ними большая банка, доверху наполненная икрой, и её ни у кого не нужно просить, зато есть можно сколько захочется. В купе к ним заходят разные люди – и сердитый проводник, и толстяк в сиреневой майке, и девчонка по имени Валечка, пожалевшая яблоко, и даже противный майор с женой, – и всем им он великодушно разрешает угоститься из банки. Он и себя не забывает – достаёт чайной ложкой по одной икринке, самой крупной и светящейся, долго рассматривает её на свет, потом отправляет в рот и перекатывает языком мягкий упругий шарик до тех пор, пока тот не лопнет. Жаль, вкуса икры во сне не разобрать… Впрочем, это не беда, главное, что все вокруг довольны, благодарят его и пожимают руку как взрослому. И никто больше не дразнит сыном зэка…
Мама растолкала Яшку уже в сумерках. Первым делом он выглянул в окно: скоро ли долгожданная остановка? Но за окном пока не было ничего, кроме редких далёких огоньков, мелькавших за чёрными размазанными силуэтами деревьев. Наскоро прожевав нескончаемую котлету и запив её холодным чаем, он выскочил в коридор. Хотелось кому-нибудь рассказать о своём сне, но в коридоре никого не было, кроме толстяка, угостившего вчера конфетой. Он одиноко стоял у окна и барабанил короткими волосатыми пальцами по поручню.
– Что, жидёнок, снова за конфетой пришёл? – оживился толстяк. – Хватит… На вашего брата не напасёшься! Вам дай палец, руку откусите! – он прыснул со смеху, и вместе с его рыхлым брюхом затряслись широкие парусиновые штанины.
Мальчик поскорее проскочил в тамбур, где папа по-прежнему курил свой «Беломор». Новая пачка, за которой он сходил в купе, когда сын спал, была уже на исходе.
– Ты так всё время и стоял здесь? – удивился Яшка.
– Нет, что ты! – покраснел папа, но было ясно, что это неправда. Видно, не хотел сидеть в купе, где сейчас на своих полках сладко похрапывали майор с женой. – Пора, сынок, собираться, через час приезжаем, а поезд стоит всего десять минут.
И тут Яшка обратил внимание на то, что папины глаза заплаканы. Таким жалким и беспомощным он не видел папу ни разу. Неужели всё это – противный майор?! Он нахмурился и сжал кулачки, словно вновь собирался драться с обидчиками из бараков, но папа ласково потрепал его по плечу и пробормотал:
– Пойдём, поможем матери собираться. Без нас, мужиков, она обязательно что-нибудь забудет, верно?
…Через полчаса они потихоньку, чтобы не потревожить спящих, вынесли свои вещи в тамбур и стали дожидаться проводника, который должен открыть дверь на станции. Перед выходом из купе мама заставила всех присесть на дорогу, и Яшка последний раз глянул на почти пустую банку с икрой, оставленную майором на столе. Удивительное дело, но никакой икры ему больше не хотелось!
В тамбуре было темней, чем в коридоре, и различать в сгустившемся за окном сумраке редкие деревушки и непонятные огоньки было гораздо удобней. Мальчик поплотнее запахнул курточку и посторонился, пропуская сердитого проводника, с которым за всю дорогу так и не перемолвился ни единым словом. Некоторое время он следил, как тот неспешно ковыряет ключом в замочной скважине, на ходу распахивает тяжёлую вагонную дверь и, свесившись в гудящую темноту, протирает поручни тряпкой.
В лицо ударил тёплый влажный воздух с терпким запахом молодой весенней зелени. Хотелось следом за проводником высунуться из вагона и посмотреть на мигающий впереди зелёный фонарь светофора, но папа крепко держал его за плечо.
На миг сладко защемило сердце от предчувствия неизвестности, которая ожидает впереди. Как только поезд остановится, и он выйдет из вагона, – а это будет с минуты на минуту, – неизвестность обрушится на него всей своей тяжестью, и нужно будет поначалу к ней приспосабливаться, осваиваться, заводить друзей и, конечно же, отстаивать своё мальчишечье право на существование в новом, ещё не обжитом мире. Это подразумевалось, но было совсем не страшно. Если потребуется, он и зубки кому надо покажет. Ничего, что мал ростом – недаром его дразнили сыном зэка…
Яшка глубоко вздохнул и в темноте нащупал шершавую папину ладонь.
– Ну, вот и приехали, – сказал папа, и голос его дрогнул. – Здесь мы теперь будем жить. Дай бог, чтобы всё хорошо было…
По пустому ночному перрону к их вагону неловко бежали старичок и старушка.
– Это же наши дедушка и бабушка, – прошептала мама, улыбаясь и почему-то вытирая слёзы. – Иди, Яша, первым. Мы за тобой…
3. Золотистые кудряшки
Потом в его воспоминаниях шёл некоторый провал. Видно, ничего запоминающегося за это время не происходило. Какие-то светлые и тёмные пятна – родители, дворовые мальчишки, отдельные разрозненные эпизоды, запомнившиеся ярко и, наверное, навсегда…
Вот, например, некоторые из таких воспоминаний.
В розовом детстве у Яшки были прелестные золотистые кудряшки, которые окружающим очень нравились. Всем хотелось почему их потрепать, хотя пальцы почти всегда застревали в них, и это было похоже на нечто среднее между нежным, но упорным тасканием за волосы и грубым раскачиванием из стороны в сторону бедной детской головушки на тонкой шейке. Ни то, ни другое ему, естественно, не нравилось.
Поэтому он жутко не любил, когда кто-то из взрослых приходил к ним в гости и первым делом говорил родителям набившие оскомину слова:
– Ах, какие прелестные волосы у вашего мальчугана!
Яшка прекрасно знал, чем всё закончится, и с рёвом убегал в другую комнату, так что родителям стоило больших усилий вытащить его оттуда и продемонстрировать гостям во всей красе.
В детском садике, куда он попал в самом скором времени после приезда, воспитатели тоже старались потрепать его по волосам. Им казалось, что таким образом они скорее установят контакт с ребёнком.
Хорошо, что его коллегам по горшку на это было наплевать. Им важнее было разобраться, можно ли новому пацану дать по шее и чем это будет чревато. Но Яшка их ни разу не разочаровал, потому что вёл себя в их понимании адекватно. Сдачи давал вполне по-пацански. Когда же количество соперников превосходило числом, то ревел низким противным басом. Однако на вопрос воспитательницы «Кто тебя обидел, деточка?» отвечал по-партизански «Не знаю!». С другой стороны, если удавалось всё-таки дать сдачи, мог рассчитывать на ответное джентльменское сокрытие свершившегося и будущего преступлений.
Короче говоря, всё у него было, как у всех. Разница состояла лишь в том, что родители, любуясь кудряшками, долго сына не стригли, а вот у остальных ребятишек на голове были уже стандартные мальчишечьи короткие ёжики, за которые не ухватишься, что предоставляло их обладателям несомненное преимущество в почти ежедневных гладиаторских боях.
Волосы вообще долгое время не давали Яшке покоя. Отдохновение души и бедной головушки наступало лишь тогда, когда его раз в пару месяцев водили в парикмахерскую на соседней улице и подстригали.
Легендарные парикмахерские стрижки «полубокс» и «канадка», различие между которыми он так никогда и не узнал, стали его самыми любимыми словами в то время. От них пахло свободой, мужеством и уверенностью, что в ближайшем бою сопернику не за что будет ухватиться, а значит, шансы на победу резко повысятся.
Самая большая Яшкина мечта при посещении парикмахерской была следующая: чтобы в конце стрижки его опрыскали каким-нибудь пахучим одеколоном. Выбор был небогатый, но ему всегда очень нравился «Тройной одеколон», чуть меньше – лосьон «Огуречный», которым часто пахло от нетрезвых мужчин на улице, однако вершиной парикмахерской парфюмерии он всегда считал одеколон «Шипр». Даже непонятное слово «Шипр» уже вызывало волнение в его крохотном сердечке. Он перекатывал это слово во рту как сладкий зелёный леденец, и ему казалось, что таким божественным ароматом может благоухать только очень уверенный в своих силах и удачливый человек. На худой конец, сгодится «Тройной одеколон» и, как крайний вариант, пролетарский лосьон «Огуречный», однако «Шипр» – это было нечто запредельное…
Уже потом Яшка узнал, что все эти ароматические жидкости весьма уважаемы пьющей половиной человечества, но тогда они были для него исключительно божественным нектаром, которым можно только пахнуть и восхищаться. Сегодня, когда он стал намного старше и перепробовал бесчисленное количество напитков более приятных и полезных для организма, чем дешёвые одеколоны, стало ясно, что восторгаться было особенно нечем, но это детское ощущение минутного счастья, когда именно от тебя разносится дивный парикмахерский аромат, осталось с ним навсегда.
Однако вернёмся к парикмахерской. Яшке в ней нравилось почти всё. От несвежей простынки, которой тебя туго обматывали за горло, предварительно встряхнув, чтобы выколотить из неё волосинки, оставшиеся от предыдущего клиента, до мягких и ловких рук парикмахера, парящих над глазами и пощёлкивающих в воздухе тонкими ножницами. Лёгкими, но настойчивыми толчками эти руки поворачивали в нужном направлении голову подстригаемого и смахивали с ресниц уже его собственные, только что срезанные волосинки.
Стрижка было поистине священнодействием. Или торжественным жертвоприношением золотистых Яшкиных кудряшек какому-то высшему парикмахерскому божеству.
Он сидел в кресле, боясь шелохнуться, и лишь разглядывал в зеркале, как руки парикмахера порхают в воздухе лёгкими белыми чайками. Мельком он поглядывал на флакончики и непонятные тюбики и коробочки, стоявшие перед зеркалом, и никогда их в его присутствии не открывали. В них было наверняка что-то не менее волшебное, чем во флаконах с уже знакомыми одеколонами.
Всё происходящее было наполнено таинственностью и каким-то скрытым смыслом, постичь который Яшке, дилетанту с улицы, было не суждено.
Но рано или поздно процесс стрижки заканчивался. Торжественная месса в исполнении парикмахера подходила к концу, и мальчика, всё ещё очарованного и завороженного, те же лёгкие руки извлекали из тугой простыни и мягко подталкивали встать и посмотреть на себя в зеркало со всех сторон.
– А одеколон? – начинал хныкать Яшка, если в конце стрижки его не опрыскивали.
Мама, настороженно следившая за стрижкой за его спиной, всегда отвечала:
– Маленький ещё. Детям одеколон не положен. Спроси у дяди парикмахера.
Он с надеждой глядел на парикмахера, и тот великодушно кивал головой:
– Если ребёнок просит, то нельзя ему отказывать. Не расстраивать же человека!
Его взор больше не горел вдохновением, потому что процесс творения был завершён, и парикмахер лишь лениво встряхивал простыню перед тем, как усадить в ещё не остывшее кресло следующего клиента, которого через минуту он так же туго запеленает и примется за свою божественную работу снова…
Все мы очень любим время от времени разглядывать свои старые детские фотографии. Есть среди них любимые, вызывающие ностальгическую слезу, а есть и такие, которые стараешься подальше спрятать и никому больше не показывать. Но самые популярные – это победное сидение на деревянном конике карусели или групповые портреты с молодыми папой и мамой, снятые в ателье на фоне намалёванного падающего водопада или сентиментального сельского пейзажа с коровками и лошадками на заднем плане. Спустя много лет такие фотографии всегда с гордостью демонстрируешь гостям на домашней вечеринке или своей девушке перед тем, как уложить её в постель.
Фотографии в виде новорождённого младенца, беспомощно лежащего на спине и удивлённо разглядывающего собственный вертикально вздымающийся свисток, демонстрируешь реже. Даже девушкам перед укладыванием в постель. Не потому что не хочешь раньше времени раскрывать свои секреты, просто… пускай останется хоть какая-то интрига.
Наиболее любимой Яшкиной фотографией был снимок из детского сада, на котором их среднюю группу сфотографировали почему-то среди лопухов и бурьяна у старого покосившегося забора. Яшка оказался самым мелким в группе, поэтому его поставили впереди всех.
Ему очень не хотелось изо дня в день ходить в садик, где его обижали как самого слабого. Яшка каждый раз горько ревел, когда за мамой захлопывалась дверь, и он оставался один на один с враждебным окружением. Первое время воспитательницы выдавали ему какую-то новую игрушку, лишь бы не рыдал, и чтобы отвлечь внимание. Эти несколько минут давались маме для того, чтобы она могла подальше удалиться от садика. Яшка крепко прижимал к груди новую игрушку, уже обречённо понимая, что спустя некоторое время её отнимут нахальные сверстники, и он снова окажется один на один со своим горьким одиночеством. Без мамы и без игрушки.
После утери игрушки Яшка долгое время стоял в позе лорда Байрона, печально глядящего на бушующее море, но играть с похитителями игрушки принципиально отказывался и мрачно садился где-то в уголке, чтобы рассуждать о людском коварстве и приоритете грубой физической силы над интеллектом. Таким образом, уже сызмальства наш герой был склонен к глубоким философским обобщениям, даже не подозревая о том, что у него есть такой именитый предшественник, как английский аристократ. Правда, это потом ни разу в жизни не пригодилось.
Ну, или почти ни разу.
И ещё одно вспоминалось из достославных детсадовских времён. А дело было так.
Притащив однажды поутру своего упирающегося и рыдающего отпрыска, мама привычно расшаркалась с воспитательницами, вытянула из них какую-то очередную игрушку для сына и поскорее исчезла за дверью. Некоторое время после её ухода на лицах воспитательниц висели стандартные улыбочки, потом они сменилась презрительными ухмылками, и наконец одна из них, недовольно глядя на мальчика, процедила сквозь зубы:
– Во, привела своё чудо! Барахтайся теперь с ним, вытирай ему сопли!
Общий смысл фразы дошёл до Яшки гораздо позднее, а пока он уловил лишь то, что он чудо. Таким словом никого из его сверстников при нём не называли.
Чудо так чудо, без долгих колебаний решил Яшка. Будем придерживаться этого имиджа и дальше. И он долго придерживался его, пока ему не разъяснили обратное…
Однако вернёмся к любимой фотографии. Яшка замер среди лопухов, чуть поодаль от остальных ребятишек, в длинных чёрных выцветших трусах, с сачком для ловли бабочек, в который, как назло, они почему-то никогда не попадались. На его устах застыла лёгкая байроновская улыбка. Одна из воспитательниц с удивлением косится в его сторону: «чудо» улыбнулось, видимо расценив фотографирование как замену новой игрушке…
С тех пор Яшка несколько подрос, в его жизни появилось много новых игрушек и фотографий, но ту старую, чёрно-белую детсадовскую он изредка вытаскивал из альбома и всё никак не мог ответить себе на сакраментальный вопрос: был ли лорд Байрон счастлив в детстве и носил ли такие же длинные чёрные трусы? А уж сачок для ловли бабочек у него наверняка был. И не один. Как же без сачка – ведь лорд же…
Но не всё было в той безоблачной детсадовской жизни таким скучным и тоскливым. В старшей детсадовской группе у него была невеста. Притом самая настоящая, как Яшка считал, и потому ни он, ни она не обижались, когда остальные детишки дразнили их «жених и невеста, тили-тили тесто». К сожалению, имя её уже не вспоминалось, как он ни напрягал память. А жалко…
В знак своей привязанности она подарила Яшке маленькое розовое пластмассовое колечко с блестящим камешком, а что он подарил в ответ, уже не помнил… Такие мы, мужчины, ветреные! И не беда, что это колечко было настолько маленьким, что налезало ему лишь на мизинец, зато под камешек был подложен кусочек фольги, отчего колечко искрилось на солнце и сияло всеми цветами радуги.
Это колечко стало для Яшки символом удачи и успеха, как ему в то время казалось. Притом не только успеха у представительниц противоположного пола, но и вообще успеха во всём.
На утренниках, где необходимо было декламировать со стульчика стихи про Ленина, он каждый раз зажимал амулет в ладошке, и от этого его голос звучал звонче и громче, а если какая-то строчка от волнения забывалась, то сразу же вспоминалась. Не иначе как благодаря колечку.
С ужасом он представлял, что произойдёт, если кольцо случайно потеряется, ведь на мизинец его надеть было нельзя – Яшку сразу же засмеяли бы завистливые коллеги, а носить амулет всё время в кармашке штанишек, сами понимаете, крайне ненадёжное дело.
И однажды колечко в самом деле куда-то запропастилось! После обнаружения пропажи, Яшка весь день ходил мрачнее тучи, искал его повсюду и не находил, словно кольцо как в воду кануло. Мама, узнав об этом, лишь пожала плечами и пообещала, что, так и быть, купит другое колечко взамен утерянного, но его это никак не устраивало. Другого колечка не могло быть по определению!..
Многие вещи из детства забылись с годами, а вот это воспоминание почему-то всё время стоит перед глазами. Даже сегодня, когда Яшке предстояло какое-то важное и ответственное дело, он невольно сжимал кулак и неожиданно каждый раз ощущал в нём то самое, уже несуществующее пластмассовое кольцо! До сих пор ему кажется, что стоит лишь разжать кулак, и сразу на ладони вспыхнет и засияет на солнце маленький гранёный кусочек стекла, под который подложена фольга. И удача всегда будет где-то рядом – а как может быть иначе?
4. Ягоды детства
Какой бы жизненный опыт с годами мы ни приобретали, наверное, самые яркие и незабываемые картинки дарит нам всё же детство, когда искренне веришь лишь в волшебное и хорошее, а всё плохое упрямо стараешься забыть, словно его не существовало. Цепкая детская память время от времени извлекает из каких-то своих потаённых недр такое, чему искренне удивляешься и даже не веришь, что такое могло с тобой происходить. И всё же это происходило.
Вот ещё некоторые из таких воспоминаний…
Наиболее запретное и оттого самое привлекательное место в Яшкином детском садике находилось на заднем дворе, куда детишки пробирались всеми правдами и неправдами. С точки зрения взрослых, ничего интересного там не было. Заросли лопухов и бурьяна, каких-то других одичавших растений, названий которых он так до сих пор и не узнал. Кроме того, там росли кусты смородины, которые кто-то давным-давно высадил, но так ни разу за ними не ухаживал. Как ни странно, но на заднем дворе всё росло и благоухало, постепенно превращая территорию в непроходимые джунгли, куда детей тянуло, едва они вырывались на улицу.
Стоило завязям будущих ягод налиться первой зелёной кислятиной, питомцы садика сразу обирали их и поскорее совали в рот, пока воспитатели не отобрали. Кроме смородины, на заднем дворе водились здоровые трескучие кузнечики, на которых можно было устраивать форменную охоту, и майские жуки, представлявшие уже меньший интерес в виду неповоротливости и лени. Были, конечно, и аккуратные блестящие божьи коровки, но их ловили в основном девочки, потом бабочки-капустницы и редкие, но хрупкие и желанные красавцы махаоны…
Здесь можно было играть в войну. Быть «немцами» никто не хотел, зато все хотели быть «русскими» или «партизанами». Для того чтобы «война» всё же состоялась, приходилось включать фантазию и представлять, что враги, которых необходимо истребить, скрываются в зарослях лопуха и бурьяна. Мальчишки вооружались тонкими прутиками или ветками, наломанными с близлежащих деревьев, и отчаянно рубили мясистые, разлетающиеся в пух и прах листья, потом боролись из последних сил с неподдающимся «саблям» бурьяном. Хотя чаще всего именно из-за своей неподатливости бурьян в качестве врага не годился. Как и смородина, на которой вырастало будущее ягодное угощение. Смородину бережливо не трогали.