Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой

6. Фронтовые треугольники

Теперь одно из самых страшных Яшкиных детских воспоминаний.

Однажды для новогоднего утренника в детском саду папа купил для него маску жуткого мультяшного повара в скошенном набок колпаке, с подбитым глазом и раздутой от флюса щекой. Тогда ещё не показывали по телевизору диснеевские мультики с подобными страшными рожами, но фантазии отечественных изготовителей новогодних масок уже тогда были ого-го какими! Может, жить в окружении перекошенных физиономий – было их привычное состояние и ничего изобретать им не приходилось?

Войдя в тёмный подъезд, папа в шутку надел маску и позвонил в дверь. Ему открыла мама, и какова была её реакция, стало ясно по истошному крику. Выбежав в прихожую, Яшка увидел жуткую ухмыляющуюся физиономию в уродливом поварском колпаке, которая пыталась удержать папиными руками отбивающуюся в истерике маму…

Маску после этого надевать он так и не решился, а на утренник отправился в изготовленной собственными руками невинной маске кролика, вырезанной из толстой бумаги и раскрашенной цветными карандашами. Однако с тех пор стал немного заикаться, и эта ужасная поварская рожа время от времени снилась ему в кошмарных детских сновидениях. Она оказалась даже страшнее голливудских циклопов из фильма про Синдбада. Маска оживала, гнусно ухмылялась и пыталась схватить его невесть откуда взявшимися папиными руками, а Яшка отбивался, убегал и каждый раз падал в какую-то чёрную бездонную пропасть, кишащую всякой нечистью…

Современные резиновые маски-страшилки всевозможных зомби и космических монстров, увы, и в подмётки не годятся тому жуткому повару. Исчез в них, что ли, элемент неожиданности, а старые детские страхи, увы, ничем не уступают страхам взрослым, сегодняшним, реальным, после которых, если только заикаешься, то это ещё цветочки…

Но детские страхи, слава богу, остаются в детстве, хоть до конца и не забываются. В школе начиналась новая жизнь со своими радостями и неприятностями, открытиями и разочарованиями. Порой не всегда легко во всём этом разобраться даже взрослому человеку, а тут ещё и память с годами искусственно вытравливает из себя незначительное и мелкое, выстреливая иногда такими вещами, что дух захватывает. И ведь раньше этому ты просто не придавал значения, а вот сегодня…

Не раз уже Яшка обжигался на том, с какой беспечностью относился спустя некоторое время к событиям, в которых участвовал. Может, задумался бы сразу и сделал правильные выводы, тогда и жизнь сложилась бы иначе, но… стоило ли сегодня корить себя и ругать задним числом? Оставалось только вспоминать и грустно усмехаться…

А волны ностальгии, как ни странно, накатываются с годами всё чаще и чаще. Иногда кажется, что недалеко и до шторма, когда, сам не ведая, по какой причине, вдруг выступают горючие слёзы на глазах, сердце бьётся как сумасшедшее, места себе не находишь, неизвестно по какой причине… Пока очередной раз не прокрутишь в памяти эту свою старую киноплёнку от начала до конца и не встанет в глазах именно тот кадр, на который раньше просто не обратил внимания.

Вот ещё одно воспоминание, уже школьное.

…Май в том году был колюч и капризен: поутру на траве не роса, а чуть ли не шуршащая под ногами снежная позёмка, и холод такой, что пар изо рта валит. Часам к десяти солнце всё же раскочегаривалось и незаметно припекало, да так, что нос, самая незащищённая часть лица, уже обгоревший и облупившийся, снова начинал потихоньку полыхать.

– Поскорей бы лето наступало и каникулы, – лениво рассуждал Яшка, сидя за партой в своём седьмом «Д» рядом с закадычным другом Юркой Скворцовым. – Ух, погуляю!

Торопить конец учебного года не стоило, и так оставалась неделя занятий, а впереди три долгих летних месяца, на которые строишь кучу планов, а потом не знаешь, чем эти месяцы заполнить. Правда, и пролетают они стремительно, оглянуться не успеваешь. Остаётся только лёгкая горечь словно после какой-то непонятной потери, но это будет потом, ближе к осени, когда нужно будет собираться в школу, а сейчас самое приятное время – ожидание каникул, ожидание свободы.

– Скворец, – шепнул Яшка, – ты куда летом со стариками намыливаешься?

Юрка неопределённо махнул рукой:

– Тут намылишься, как же! У матери отпуск только в феврале, а батю, как всегда, на уборку в Казахстан до белых мух загонят. Буду дурака валять и с пацанами на речку ходить…

– А мои в Крым собираются, – Яшка усмехнулся. – Говорят, надо ребёнку море показать.

– Ого, ребёночек! – хрюкнул Юрка на весь класс и воровато оглянулся на учителя истории Моисея Захаровича.

– Тише, ребята, – устало постучал тот карандашом по столу и, как бы оправдываясь, прибавил: – Понимаю, шестой урок, тяжеловато, но вы потерпите до звонка…

Нового материала по предметам уже не проходили, только повторяли и подчищали хвосты, а кое-кто из учителей, к восторгу ребят, откровенно тянул резину. Но на уроках Моисея Захаровича всегда было интересно, даже когда разговор заходил, казалось бы, о вещах скучных и обыкновенных. Вот и сегодня он неожиданно заговорил о… школьном краеведческом музее.

Музей помещался на втором этаже, рядом с пионерской комнатой, и в него никто никогда не заходил, разве что по обязанности. Да и что там смотреть: фотографии знатных земляков, осколки мин и ржавые гильзы, подобранные следопытами на местах былых боёв, бивень мамонта, похожий на трухлявое бревно, горсть старых монет царской чеканки да разбитая партизанская рация, переданная на вечное хранение из областного краеведческого…

Моисей Захарович с жаром говорил:

– Хочется сделать музей занимательным и не безликим, чтобы в него было действительно интересно приходить. Но как? Давайте подумаем вместе. История нашего края – вовсе не сухое изложение событий, это истории людей, наших с вами земляков. Не обязательно выдающихся личностей – их не так много, а самых обыкновенных людей. Даже, представьте, нас с вами! – он улыбнулся и неожиданно поглядел на Юрку: – Вот ты, Скворцов, как считаешь, интересно было бы иметь в музее уголок, посвященный, например, вашей семье?

Ребята в классе захихикали, а Юрка удивленно поднял брови:

– Что в нашей семье интересного? Мы – как все. Дед с бабкой, сколько помню, на заводе работали, мать – счетовод, а батя – шофёр. И подвигов никто из нас не совершал.

– Ну, здесь-то ты не совсем прав, – почти обрадовался Моисей Захарович. – Неинтересных людей нет. В каждом есть какая-то изюминка, что-то любопытное и оригинальное, и это нужно подметить, выделить, чтобы было интересно и поучительно для остальных. А подвиг – это исключение из правил, экстремальный, так сказать, случай, вовсе не характерный для человеческой природы. История вершится не подвигами отдельных индивидуумов, а ежедневным, кропотливым трудом сотен тысяч и даже миллионов. Понимаешь?

– Угу! – кивнул Юрка, хотя ровным счётом ничего не понял, особенно про человеческую природу. Ему хотелось, чтобы Моисей Захарович поскорее от него отвязался, поэтому был готов согласиться со всем, что скажут.

– Многие вещи из повседневной жизни, которые кажутся нам пустяками, могут представлять огромный интерес в будущем, – продолжал учитель, сразу забывая про Скворцова. – Вы даже не представляете, какой это клад для потомков. Черепки от сосудов, которые находят археологи на раскопках древних городов, были выброшены нашими предками за ненадобностью, ведь так? А мы по этим черепкам воссоздаём картину тогдашнего быта, тогдашней культуры… Ты что-то хочешь сказать, Левшакова?

Отличница Светка Левшакова вскочила со своего места и затараторила:

– Моисей Захарович, ну, я понимаю, потомкам будет интересно посмотреть на какие-то предметы искусства или на личные вещи героев, к примеру, папы нашего Комодина. А мои или чьи-то ещё вещи? Их можно и дома рассматривать, в музее-то зачем?!

Мишка Комодин, сын лётчика, дважды героя и местной знаменитости, великодушно улыбнулся Светке со своей галёрки, но промолчал, изображая скромность, а Моисей Захарович даже замахал руками от возмущения:

– Естественно, музей – не склад ненужных вещей. Всё подряд глупо хранить под стеклом. Но многие предметы имеют свою, порой неоднозначную цену. Если, скажем, у нас хранится авторучка дважды героя Комодина, которой он писал книгу воспоминаний, то она интересна не только тем, что ею пользовался легендарный летчик. Помимо всего, это ещё и характерный памятник быта, той среды, в которой мы живём, эта старенькая перьевая ручка. Может, в будущем люди придумают совершенно иной прибор для письма, а таких ручек больше не будет…

– А что вы против имеете? – обиженно буркнул Комодин-младший. – Не нравится – могу забрать. Храните на здоровье этот свой будущий прибор!

Это прозвучало грубо, с вызовом, и класс притих, но Мишке всё сходило с рук, тем более, школа носила имя его отца, и тот немало помог ей, используя свои героические связи.

– Это я для примера сказал, – смущенно пробормотал Моисей Захарович, не решаясь связываться с сыном героя, и тут же поспешно ушёл от опасной темы. – В общем, ребята, я хочу предложить вам следующее. Мы всё можем сделать сами, своими руками. Подумайте и поговорите с родителями, может, у вас дома найдутся какие-нибудь предметы, представляющие, по вашему мнению, интерес с краеведческой точки зрения. Хорошо было бы обновить экспозицию музея, а после окончания школы это останется доброй памятью о вас. В других классах ребята уже заинтересовались этой идеей… И ещё: если захотите что-то принести, то только с разрешения родителей. Понятно?

Все согласно закивали головами, и даже оттаявший Комодин великодушно махнул рукой.

– Куда приносить? – пискнула Светка.

– Можно в кабинет истории, можно в учительскую или сразу в музей – куда захотите.

Тут прозвенел звонок, и седьмой «Д» шумно выкатился на улицу.

– Я уже придумал, что принесу, – сообщил Юрка другу. – У деда в шкатулке лежит орден Трудового Красного знамени. Он его всё равно не носит, чего вещи пылиться? А в музее его положат на видное место и про деда что-нибудь напишут.

– А дед отдаст?

– Фигушки! Знаешь, как он разоряется, когда я что-нибудь беру без спроса!

– За орден он тебе голову оторвёт.

Юрка слегка замялся:

– Не оторвёт! Я же не для себя, а для музея. И Моисея Захаровича попрошу с ним поговорить. Зато экспонат будет… ну, самый-самый! Комод с батиными авторучками от зависти сдохнет!

Вскоре Юрка свернул к себе во двор, и дальше Яшка пошёл один. Поначалу он ни о чём не думал, лишь смотрел по сторонам, а потом вспомнил про музей. Что же такое принести, чего ни у кого нет? Надо дома покопаться, хотя едва ли удастся найти что-то стоящее – все вещи он знает наперечёт. Вот если только письма – пожелтевшие от времени фронтовые треугольники, которые мама хранит в связке, завёрнутой в чистую тряпицу.

До последнего времени Яшка о них даже не подозревал, но, копаясь как-то в чемодане со старыми рубахами и брюками, которые родителя упрямо хранили на чёрный день, случайно наткнулся на загадочный свёрток. То, что у родителей есть от него какие-то секреты, его страшно удивило, и он тут же стал выпытывать, однако реакция мамы оказалась странной и неожиданной. Она моментально разозлилась, без причины обругала его, а письма отобрала и перепрятала. Да только можно ли что-то спрятать в их небольшой двухкомнатной квартирке? Очень скоро Яшка разыскал загадочные письма снова, но никому из взрослых об этом уже не сказал.

Конечно, любопытно было узнать, о чём эти письма, но часть из них была писана какими-то странными буковками, которых он прежде не видел. Теперь ему вдвойне было интересно разузнать историю появления этих треугольников. Но мама хранила молчание, а папа после долгих уговоров скупо и отрывочно поведал тайком от мамы о погибшем солдате, писавшем ей эти письма. Лишь спустя много лет, когда Яшка окончил школу и стал взрослым, он узнал обо всём более подробно. Но это произошло намного позже, а сейчас история писем была окутана для него тайной.

А история такова. Жили-были на белом свете два человека, одного звали Юдой, другого Мариком. Они поначалу и знать друг о друге не знали, потому что один жил в столице, а другой – в маленьком еврейском местечке на Украине.

Перед самой войной Марик женился на своей односельчанке – очаровательной девушке Мириам, и краше их пары не было, наверное, во всей округе. Юда же перед войной окончил институт и тоже женился на дочке какого-то крупного начальника. Правда, его свадьба проходила без еврейской хупы и битья традиционного свадебного бокала в память о разрушенном иерусалимском храме, но молодожёны всё равно были счастливы не меньше Марика и Мириам.

Свела этих непохожих людей, Марика и Юду, война. Война вообще сталкивала самых разных людей: городских и сельских, образованных и не очень… Познакомились они и подружились в сырых окопах под Великими Луками, в страшном смертельном котле, где в первые месяцы войны полегло немало наших солдат, а ещё больше пропало без вести.

Понимали друзья, что нелегко выжить в таком пекле. О том, чтобы воевать и бить врага, как велит устав, и говорить не приходилось, потому что боеприпасов почти не осталось, а подвоза нет – обозы и полевые кухни неизвестно где, но самое страшное – нет связи ни с большой землей, ни с соседями. Выкручивайся как знаешь. Командиры, и те, как слепые котята, давно никем не командовали – самим бы уцелеть в страшной мясорубке. В плен сдаваться – вовсе никудышное дело, плен для еврея – верная смерть. Остаётся только на свой страх и риск пробираться через линию фронта к действующим частям Красной Армии. Опасная это затея, зато появлялись хоть какие-то шансы спастись…

Обменялись друзья на всякий случай адресами своих родных и поклялись, что если кто-то из них не дай бог погибнет, то оставшийся в живых непременно разыщет после войны родственников погибшего, честно расскажет, как всё было, и позаботится о них по мере возможности.

Сказано – сделано. Отправились друзья по топям и болотам к линии фронта. Нелёгкий это путь для безоружных, голодных и измученных людей. Боеприпасов – ни патрона, потому и винтовки ни к чему, а хлебные крошки уже и забыли, когда подчистили по карманам. Несколько раз на немцев нарывались, но удавалось им уходить каким-то чудом, лишь однажды не повезло: шальная пуля на излёте настигла Марика, и умер он через некоторое время на руках у Юды. Успел только перед смертью напомнить, чтобы позаботился товарищ о его молодой жене Мириам. Одна она теперь останется на всём белом свете, а дети – они ещё не успели родиться…

Юде повезло немногим больше. Спустя несколько дней взяли его немцы сонного, но расстреливать на месте не стали, а погнали вместе с другими выходящими из окружения на один из пунктов сбора военнопленных. Лишь бог ведает, как не разобрались сразу, что Юда – еврей, видно, не до того было. Однако эта отсрочка – слабое утешение, ведь рано или поздно разберутся, кто он, и тогда… На этот счёт Юда иллюзий не строил, потому и решил бежать при первой возможности. Хорошо, что у немцев запарка вышла с таким громадным количеством выходящих из окружения красноармейцев, и спустя два дня ему действительно удалось бежать. Несколько дней скрывался на болотах, а потом его опять взяли. Некоторый опыт побега у него уже был, поэтому он и на этот раз надолго в плену не задержался. Теперь он был осторожней – днём отсыпался в укромных лесных уголках, а ночью пробирался, ориентируясь по удаляющейся на восток артиллерийской канонаде. И дней через двадцать дошёл-таки до своих.

Без особой радости встретили его на передовой. А ещё настороженней в штабе, когда выяснилось, что он еврей и к тому же младший лейтенант, хоть и рассказал он без утайки, как его дважды ловили немцы, и как он дважды от них уходил. Думал Юда, что останется воевать и дальше бить ненавистного фашиста, но его отправили в тыл, а там особое совещание без долгих разбирательств вкатало ему как изменнику родины десять лет лагерей.

Как бы плохо ни складывалось, но жизнь продолжалась, и новоиспечённого заключённого отправили строить железную дорогу Воркута – Хальмер-Ю по вечной заполярной мерзлоте, а потом он попал в учётчики на воркутинские угольные шахты. От звонка до звонка отбыл свой срок, потерял за это время жену, которая поспешно подала на развод, едва узнав, что её муж изменник родины. Видно, не настоящей женой она была ему, раз так легко решила расстаться. Да он и не тужил о ней. Сперва злился, а потом решил: чему быть, того не миновать.

Лишь об одном он не забывал все эти лагерные годы – об обещании, данном фронтовому другу. Потому после освобождения поехал не к выжившим после белорусских гетто и лагерей оставшимся родственникам, а стал разыскивать молодую вдову Мириам. И самое удивительное, нашёл. Шутка ли сказать – война семь лет как закончилась, громадные массы людей не раз перемещались на тысячи километров, и очень нелегко было разыскать человека, жившего ранее на оккупированной территории и которого ни разу в жизни видеть не довелось. А ведь нашёл же, не пожалел ни времени, ни сил.

Все эти годы Мириам не теряла надежды, ждала мужа с фронта. Если бы похоронку получила, может, сложилось бы всё иначе – семью завела бы новую, детишек нарожала бы, как-нибудь устроилась бы в жизни. Так ведь нет, ждала и не переставала верить, что возвращаются иногда пропавшие без вести, даже через столько лет, хотя подсказывало ей сердце: если бы Марик был жив, обязательно дал бы о себе знать, послал бы весточку.

Так и встретились два человека, два обожжённых войной существа, неустроенных и обездоленных, все эти годы надеявшихся на неизвестно какое чудо. Встретились – и больше не смогли расстаться. А что ещё оставалось двум неприкаянным душам?

Была ли между ними любовь? О том лишь им одним известно. Вероятней всего, это чувство родилось позже, годами кристаллизуясь из великой жалости друг к другу, одинаковости судеб и невозможности существовать далее в одиночку. Со временем они обжились, стали работать, получили квартиру. Но самой главной их драгоценностью были письма Марика – полтора десятка треугольников, которые тот успел написать жене с фронта. Память о нём свела их в нелёгкое послевоенное время, и они были ему безмерно благодарны за свою встречу.

Через год у них родился сынишка, и они хотели, было, назвать его в честь погибшего солдата, но уж больно тяжело было бы каждый день произносить это имя. Мальчика они назвали Яшей в память о ком-то из своих предков.

Вот такая была история у этих писем, которую Яшка, как мы говорили, конечно же, узнал, но не сразу, а спустя много лет…

7. Идиш

Однако вернёмся к нашему герою и посмотрим, как он поступил с письмами дальше.

Вернувшись домой, Яшка тайком от родителей достал письма и перепрятал к себе в школьный портфель. Он уже решил, что возьмёт для музея пару фронтовых треугольников. Мама пропажи не заметит, всё равно этих писем давно не перечитывает и вряд ли помнит, сколько их всего.

Хорошо бы отыскать в этих письмах какие-нибудь красивые слова о том, как непобедимая Красная Армия бьёт фрицев, как краснозвёздные ястребки бомбят вражеские эшелоны, как наши танки давят своими тяжёлыми гусеницами отступающего противника, который трусливо тянет руки вверх и сдаётся в плен нашим бойцам. Такими рисовали врага на многочисленных плакатах популярные в то время художники с несерьёзным именем Кукрыниксы.

Но ничего такого в письмах не было. Об этом папа, спустя какое-то время переводивший письма, ему и сказал. Неизвестный Яшке пехотинец по имени Марк писал маме о том, как тоскует по дому, как неуютно и тяжело ему в сырых окопах, но он надеется, что война скоро закончится долгожданной Победой, и все солдаты живыми и здоровыми вернутся домой к родным и близким. Всё это было не интересно и уж никак не годилось для школьного музея.

Повертев в руках письма, написанные на незнакомом языке, Яшка отложил их в сторону.

«Это, наверное, еврейский алфавит, – догадался он, – письма написаны на идиш».

Мама как-то рассказывала, что в детстве училась в еврейской школе в местечке, откуда была родом, и в их семье не только разговаривали, но и читали газеты и книги на этом языке. Однако прошло столько лет, смущенно добавляла она, и многое забылось, речь она ещё понимает, а вот сказать или прочесть что-нибудь самой уже трудновато. Отвыкла без практики. Яшка и вовсе не знал на идиш ни слова, да его никто и не учил. Вряд ли этот язык когда-то пригодится, считали взрослые, а вот немецкий, который изучают в школе, другое дело. С ним можно врага бить.

– Возьму всё-таки пару писем на идиш, – решил он, – прочесть их всё равно никто не сумеет, а я скажу, что они про войну, и написал их погибший герой. Ведь это действительно так…

Не дожидаясь, пока пропажу обнаружат, он помчался в школу к Моисею Захаровичу. Письма, бережно завёрнутые в газету, положил для пущей сохранности в учебник.

– Моисей Захарович ушёл, – сказали ему в учительской. – Если ты принёс что-нибудь для музея, то положи ему на стол. Сюда все складывают. Да не бойся, всё будет в целости и сохранности.

У школьного крыльца Яшка встретил Комодина, который волок большую картонную коробку, и на коробке почерком его отца было размашисто выведено: «В дар школьному краеведческому музею от дважды героя Советского Союза Павла Комодина».

– Комод, чего тащишь? – не выдержал Яшка. – Ну-ка, засвети.

Комодин-младший бережно поставил коробку на землю, демонстративно вытащил пачку «Казбека» и закурил, не опасаясь, что его увидят из школьных окон. Любому другому за это влетело бы по первое число, но с Комодом никто из учителей старался не связываться.

– Модель истребителя, на котором батя бил фрицев, – гордо сообщил он. Комодин знал, что этому экспонату будет уготовано в музее центральное место, но ему было всё же любопытно узнать, что принесут остальные. – А ты что тащишь?

– Фронтовые письма погибшего героя, – ответил Яшка. – Между прочим, Скворец притащил дедов орден. Сам видел на столе у Моисея Захаровича.

– Труба Скворцу, – со знанием дела заявил Комодин, – за такие фишки дед ему уши открутит! Батя бы меня просто убил!

Яшка пожал плечами и ничего не ответил.

– Ну, я пошёл, – не выпуская папиросу из зубов, Комодин поднял коробку и направился к школьным дверям. – Будь здоров, фронтовой почтальон!

Новую экспозицию школьного музея, собранную силами учащихся, было решено открыть через неделю, к концу учебного года и к началу каникул. Все эти дни Моисей Захарович ходил счастливый и праздничный, но никого из ребят в музей не пускал, обещая показать всё сразу, когда стенды и витрины для новых экспонатов будут готовы.

Неделю школа гудела растревоженным ульем. У всех было праздничное настроение, правда, его немного подпортил дед Юрки Скворцова, который приходил скандалить из-за ордена, и орден ему тут же вернули. Других инцидентов не было.

По случаю открытия музея провели торжественную пионерскую линейку, на которую пригласили Комодина-старшего. Не взирая на жару, герой нарядился в парадный полковничий китель со всеми наградами, страшно потел и постоянно вытирал багровую лысеющую голову мятым носовым платком. Несколько раз Комодин отворачивался и выжимал пот из платка, но платок был всё равно мокрый, липко шмякал по лысине, и это вызывало всеобщее оживление, особенно среди смешливых октябрят.

После нудных речей директора, Комодина и старшей пионервожатой завели гимн с потрескивающей пластинки из радиоузла. С последним аккордом Моисей Захарович торжественно распахнул двери музея, а сам был вынужден отскочить в сторону, потому что хлынула ребячья толпа, и классные руководители, как ни старались, сдержать напор не могли. Всем хотелось поскорее увидеть свой экспонат и то место, которое ему отвели на стендах.

Яшка оказался зажатым между Юркой Скворцовым и Светкой Левшаковой. Чуть в стороне от них пыхтел Комодин-младший, который особо не торопился, потому что и так знал, что с его моделью будет всё в порядке. Юркиного экспоната не было, но он давился со всеми за компанию.

– Вижу! – радостно захлопала в ладони Светка и указала на стенд «Быт местных крестьян XIX века». В центре стенда были аккуратно закреплены планочками старинные бабушкины пяльцы с куском вышитого полотна. Сама Светка вышивать не умела и не испытывала к этому никакого интереса. Так что с пяльцами, в общем-то нужной и полезной в хозяйстве вещью, её родители расстались без сожаления.