Что там, за дверью?
Но приземляешься на холодную кровать: нет, это уже не звёзды – тусклая лампа обочины жизни, её вылинявшие краски и пыльные воспоминания ветра движения.
Того что было – всё больше, а чего осталось – меньше. Сейчас ты уже понимаешь, как из точки ничто, из начала начал, тебе призывно открывалось будущее, оно ширилось и манило фейерверком возможностей. Поймав на пике расцвета, жизнь с разбегу несла тебя дальше, дальше. Пока не спохватился, что ты движешься, но теперь – к другой точке – в никуда. Всё, что открывалось и дарило, сужается и отнимает. Тебя щедро завлекали, чтобы потом безжалостно обобрать. Если что и получаешь теперь, то только сомнения и морщины…
Ты забыл, что когда-то шёл на свет, а теперь он у тебя со спины, и ты гонишь впереди густую тень своего я… Она заплетает ноги и ворует свет впереди. Так и движешься к выходу: месту, где жизнь сходится в точку. За ней нет размеров, нет движения. Есть ничто.
Досада, потом горечь и разочарование: всё расстояние между двумя этими ничто – на входе и на выходе – она и есть жизнь?.. Грустный вывод.
Катишься дальше, догоняя мысли… что-то здесь не так, природа не может так работать. Не может выцедить тебя и бросить на дно тайны, где время поглотит самое себя, не оставив следа или воспоминания…
Вот оно – воспоминания, память! ОНА навивается на бобины вечности, как призрачное оправдание ушедшего света… Этот фиговый листок надежды немного успокоил.
Но не растопил страх одиночества, холодный фильтр сердца угрюмо продолжает просеивать лохмотья бывших иллюзий… От мыслей несёт затхлостью и безнадёжностью.
И мне они очень не понравились.
Встал, позвонил другу.
– Ты чего, – завопил он. – Ты хоть знаешь, который час? Хотя, впрочем… – Я ясно представил, как он чешет седую голову, потом согласно кивает:
– Хорошо, иду.
Он понимает меня. У него, вообще-то, есть семья, но он тоже один. Бывает и такое. Он придёт, и мы, как бывало, впрыснем очередной укол оптимизма, возьмём ещё один перерыв между «нет» и «не будет». Для нас двоих вырвем из темноты малюсенькую площадку, призрачный островок, вокруг которого ещё плещется ласковая вода под прозрачной вуалью голубого неба.
…Две головы склоняются одна к другой, две седые головы. Трогательный шёпот памяти подсказывает слова, мы тихо поём, и над пропастью времён протягивается фантастический стеклянный мост:
Призрачно всё в этом мире бушующем,Есть только миг, за него и держись.Есть только миг между прошлым и будущим,Именно он называется жизнь.[1]– Хорошо! Вот он, миг, когда ты встречаешься с другим измерением вечности. И это измерение – правильное! Нет этих двух «ничто» в начале конца и конце начал. Есть я и мы – здесь и сейчас. И свет вокруг.
Мы сидим и тихо поём. Природа за нашими спинами стоит с прижатым к губам пальцем:
– Тихо, не мешайте!..
2016 г.The Rolling Stones
Небольшое стадо валунов, разбросанных по лысине холма. Тайну их появления не знал никто, как не догадывались они сами, что охраняют здесь границу земли и неба. Давно. В дождь и ветер, солнце и мороз. Они выцвели от лет и недвижности. Каменные морщины избороздили когда-то гладкие их поверхности, местами змеились трещинки…
Забытые в годах, они покорно принимали их череду. Радовались, когда весна вытаивала их из глубокого сна зимы. Пролежни холодов менялись на ласковую щекотку подтекшего под них ручейка, и тёплые слёзы первого дождика отмывали каменные лица и наряжали их цветными отблесками радуги.
Осенью тяжёлые их слёзы мешались с дождём, никто, кроме них, не замечал грустной подготовки к очередному оцепенению…. Коловорот сезонов и карусель дней.
Ночами, остывая, они потрескивали, каждый в силу глубины своей каменной души, – это был их своеобразный язык. Обычно тихий… Он окутывал их общей тайной причастности и чувств. Часто, разморенные теплом дня и мимолётной лаской ветра, они делились ночными снами… Их разговоры, разговоры… Каждый со своей судьбой, они в своей общности слились в прочную связь, почти монолит и множество сердец по их числу согласно отмеряло время их взаимной верности.
Но однажды случилось то, что случилось: то ли небольшой оползень, то ли подмытый ручейком после сильного дождя, но один камень покатился вниз. Он, последний из оказавшихся здесь, и первый, которого судьба столкнула с насиженного места.
Сердце гулко каталось в опустевшей груди, а впереди камня неслись его страх, ужас, растерянность и беспомощность, застилая глаза мельканием верха-низа, жёстких боков холма снизу и насупленного, неулыбчивого неба сверху. Стук-стук, слепой колокол отмеряет падение. И тишина. Вдруг – тишина. Только напуганное сердце ищет несуществующее укрытие, провалившись само в себя.
Паника и страдание сомкнули на нём свои обручи. А память связи, ему казалось, наоборот, разомкнула свои объятия, а ранее распахнутые для него каменные души вытолкнули его из пределов бытия и со скрипом закрыли за ним вход. Новые же соседи, как он подозревает, пока ещё отгорожены от него скорлупой молчаливого неприятия. Он видел себя одиноким среди незнакомых звуков, неба и тверди.
С протянутым в пространство вниманием он замер в ожидании первых контактов.
За молчанием тишины он пытался догадаться, о чём шепчутся седые валуны, которым он, буквально, свалился на головы. Справа и слева, и ещё откуда-то, запелёнатому тишиной, ему чудилось: – Чужой, чужой, чужой… И неясные шорохи переползали с камня на камень, выдыхая в него отраву.
Но ничто не проникает пока за оболочку чувств, втянутых внутрь: ни звук, ни движение.
А ему так хотелось понравиться всем вокруг! Шершавый его голос, он пытался придать ему доверительную велюрность, с трепетом выходил на связь, а потом с почтительным терпением и вниманием он ждал любой одобрительный отклик соседей.
Так шло время, пока горестные его размышления не прервались раздавшимся шумом.
Ветер разметал последние мысли его недовысказанной мольбы, гром тряханул землю, молния ножом отхватила часть темноты, освободив место яростному свету.
Холм вздрогнул. Ожившая вершина его судорожно качнулась и отправила в путь всей силой тяжести своей цеплявшиеся за него камни.
Гром и грохот. Камни летели группой, скованные общим притяжением лет и образа жизни. Без страха, и даже с каким-то лихим гиканьем, когда очередная неровность подставляла им ногу.
Вот они поравнялись и уже не летели, а катились мимо него, всё медленнее и неторопливее. Легко так, с боку на бок. И вот уже многие из них – с улыбкой узнавания. Катились мимо… милые каменные, незабытые морды. Такие домашние, они катятся, высоко подпрыгивая, и из открытых их ртов как бы несётся:
– При-при-вет-вет-вет!
Несётся бывшая жизнь, счастливо распевая историю каменной любви и согласия, и флаг неба закатно колышется над ними.
Брошенные следом с туч, резиновые струи дождя хлестали сорвавшийся первым камень, и грязь вбирала в себя его смытое отражение. А за ним, сзади – ещё почти не раскрытая книга новых времён. И оттуда же – в спину, ему казалось, ввинчены выжидательные взгляды…
Почти разорванный между прошлым и будущим, он не выдержал, трещина рта расколола его почти пополам, и сквозь крошащиеся его зубы хрипло запузырилось:
– Чужие, чужие!.. Чужие!..
Скомканное эхо вернулось растянутым:
– Чужо-о-ой, ой, о-ой…
Он не ответил, хотя рот его оставался открытым. Распахнутой трещиной, он не закрывался, и остатки воздуха, выходя, с тихим шипением исчезали, как капли дождя, уходящие в песок…
Б-г тебе судья, каменюка!
2016 г.Нежные капельки
Вмороженные в густой черноты бархат пространства, гранённой формы монолиты висели на невидимых нитях тяготения. Протянутые между бесконечным «было» и бесконечным «будет», их блистающие грани расцвечивают радужными сполохами окружающий мир. Прозрачной чистотой ледяных осколков ожерелья их сияли в пустоте далекими созвездиями. Отражённый в них и собственный их мерцающий свет источал, казалось бы, вселенскую устойчивость, покой и невозмутимость бытия большой и светлой семьи. Больше того – своего рода цивилизации. Явственно представлялось, как феерическая радуга посланий пронзают эфиры:
– Мы среди вас! Мы часть вас! Возможно, ваше прошлое, настоящее и будущее…
И, казалось, так будет всегда!
Но вот на одной из граней, вспыхнув искоркой, появилась маленькая капелька и, как бы в раздумье, нерешительно двинулась вперёд. Медленно, неуверенно, с остановками. Не убеждённая в действиях, она в трогательной нерешительности приглашает соседей присоединиться, двинуться вместе, вместе, скользя, сорваться с острия в развёрстое пространство. Новое… неизвестное ей…
Какой странный атавизм толкнул крошечную каплю, бесконечно малое ничто, на исход. Возможно, самоистребительный. Наследство утерянной коллективной памяти?
Невыраженное завещание или не имеющее определения «нечто» в недрах сознания? Поиск самоопределения?
Неизвестно, неизвестно…
Одна, вторая, все. Вместе. Что толкнуло, что объединило? Чья мысль, если была? Зародыш самообретения? Эго, не подпитанного опытом, ростка? Молчаливое непротивление гнезда энергичному, неоперившемуся и ещё бессознательному птенцу?
Вседозволенность в недрах неограниченного добродетельного ненасилия? Безответственность бесконтрольной необязательности? Или исчерпавшая себя программа?
Но: вниз, вниз…, и – сорваться. Капля за каплей, слой за слоем. Неважно, что, забирая из бывшего уюта лучшее, что в нём было – чистоту, прозрачность и оттаявшую живость. Неважно, что за бегством серой полоской останется след личных осадков краткого пока бытия на уже почти не своём теле. Осадки собственного маленького ещё тельца.
Останутся. Не на своём, не на собственном.
«МЫ» – думали они – унесём лишь чистоту, красоту и совершенную форму.
Но это потом. А пока миллиметр, и ещё, и ещё. Скользкий блеск всё больше оттеняется растущим контрастом с оставляемой серостью и шероховатостью странного следа. Капля блестит, тем больше, чем темнее след. Но она думает не об этом. Но она не думает. Не думает вообще…
Серебристые искорки – друг за другом, капельки – друг за другом, бороздят бывшую красоту сверкавшего радугами ледяного памятника. Знают ли что они делают, бросит ли кто из них взгляд на свою колыбель, на жуткие морщины предательства, которые они прорезали на лицах девственных граней: блестящие искорки, – А? – нежные капельки.
Потихоньку между соседями по дружной гирлянде монолитов начинают появляться проталины… Связанные совместной историей, они вдруг находят себя оторванными друг от друга. И расстояния растут, и плечи, которые они подставляли друг другу, вдруг перестают ощущать опору и, в конце концов, безвольно поникают, отдавшись на волю судьбы. Они стоически не замечают струящиеся колонны беглецов, изъеденные порами и трещинами тела, которых вот-вот покинут последние беглецы: блестящие искорки, нежные капельки.
Уже не они, а какой-то древний природный механизм всё ещё заставляет покидаемый очаг держаться за призрачную нить когда-то искрившейся, а сейчас всё более бывшей жизни. Бесстрастно – не судьи и не историки – как посторонние свидетели они наблюдают финал. Ни горечи, ни сожаления – только примирение: блестящие мои искорки, дорогие нежные капельки… Капли летят прозрачной почти кисеёй, свиваются в бездну, невидимым штрихкодом отмеряя и отделяя две бесконечности.
Не связанные ничем, с забытой, потому что почти не существовавшей собственной историей, с уже потерянными старыми и не сложившимися ещё новыми связями, с неопределившемся собственным путём и с полным отсутствием опыта.
Повисшие в непонятном времени между чужими пространствами.
Есть ли у каждой из вас, последующих, память об истории и судьбе предыдущих. Разорванные невнятными желаниями, природу которых вы даже не потрудились уяснить себе, признаёте ли вы друг в друге общую принадлежность и бывшую целостность.
Или дадите всеобъемлющему притяжению сделать за вас своё: оброненные в разных точках пространства, оно собьёт вас вместе. В бесформенный конгломерат тел, историй и качеств. Из разных времён и пространств.
Выпавшие из привычных рамок, уставшие от странствий и отчаяния найти спокойное и надёжное прибежище, смиренно займёте установленное высшими силами место – потухшие искорки, похороненные под грудой уже не ведомых и не признающих вас собратьев… чтобы оказаться шлаком за бортом будущего обновления…
Либо другие законы природы из бесчисленного их количества плотно упакуют вас в оболочку новой формы. Может, как когда-то – блестящие гранями гирлянды, подвешенные в вечности: между «своим» прошлым и «не своим» будущим.
До нового возрождения?..
В таком изменчивом неменяющемся мире.
2008 г.Заложник?
Каждый по-своему добирается до своей вершины. Последней. С которой все дороги ведут вниз. И ни одной назад, в прошлое, из которого – в своё время – ещё проступали очертания будущего. Отсюда, с этой точки, клубок воспоминаний уносится вниз, отматывая клочки истории. Быстрее и круче, с разбега он ударяется в преграды, высекая брызги памяти о радостях и огорчениях, о свершенном и надеждах, которым не дано было осуществиться. С ним же летят отметки времён, которыми я набивал рюкзак уже бесцельной дальше жизни. Конец!..
Нет, рано! Как бы не было поздно, но ещё рано прощаться с собой. Здесь, из отстранённости места и недосягаемой одинокости, выпотрошу тот рюкзак на ветер, в облака и звонкую глухоту разрежённой высоты.
Выброшу всё, что сделало меня заложником своего «склада забытых вещёй», и вновь вернусь в себя. И принадлежать теперь буду только себе, пусть оглушённому на время исчерпанным смыслом, но себе.
Инерция сознания ещё толкает в спину, торопись, мол, не дай оставшемуся ещё просвету закатиться в дымную тусклость истоптанного вчера. Усталые мысли ещё выцарапывают ускользающие образы и воспоминания. Но сито глаз уже просеивает оставшийся свет. Он пока не совсем ещё покинул меня… Достаточно ли его, чтобы высветить путь? Ведь, говорят, что при свете видно лучше. Впрочем, думаю, это не совсем так. Может, чётче, но не лучше. Днём сжатые тверди неба и земли прессуют взгляд в тонкое лезвие горизонта. И трудно продлить себя за его пределы.
Выйти за него дано только ночью, когда от созвездия к созвездию, от галактики к галактике взгляд рвётся сквозь гулкое эхо пространства и с ним уносится за все мыслимые границы. Растворенный в бесконечности стробоскоп моей памяти выхватывает теперь события из бесконечного же себя, чтобы лупой времени приблизить главные из них – отрезок за отрезком – и за их продолжением увидеть цель и смысл следующего дня.
Два состояния – между отчаянием и надеждой в точке невозврата. В равновесности, когда судьба благосклонно кивает лишь одной из этих несоединяемых сущностей.
И думаю: «Кто теперь кроме меня может занять место между „да“ и „нет“, отголоском и ожиданием, между моими „было“ и „будет“?! Никто! И я не стану заложником в уравнении неизвестностей! Я сделаю свой новый выбор! Я вырвусь из плена неравновесности, из пустоты разрыва, бесполезности неопределённости, концентрата отсутствия… Потому что я – присутствую! Я – есть!»
Увешанное забытыми трофеями, прошлое скомкано уползёт, и я – в новом рождении – неуверенно ступаю в расстеленные передо мной разноцветные километры.
Обновлённый, уже не стою, как минуту тому, разорванный между двумя крайностями, и не принадлежу больше запечатанным печалью лет теням прошлого. Всё, с этой минуты пульс жизни не поменяется больше на саван небытия.
Я возвращаюсь в теперь уже нового себя и кричу:
«Я – есть!»
И время молча соглашается, отступая с моей дороги.
2014 г.Листок падает…
Листок отделился от ветки. И тихо падал…
Он падал и падал…
Оторвался от родного места, от родной ветки, и лицо неведомой земли приближало его к себе, вселяя страх неведомого нечто. Он отвернулся, чтобы не видеть её, эту страшную землю. Легким голубым полотном над ним раскрылось небо. Бездонное и бесконечно печальное, оно, не в силах бороться, отдавало его неодолимой силе тяжести.
– И ты… И ты предаешь меня, – с тоской подумал листок, отводя взгляд.
Сорванный судьбой, он больше не видел, как дальше управлять своим будущим…
И он падал. В молчании отрешённости он сдался: пусть – падать и падать. Но чтоб никогда не упасть… В беспросветную пустоту. В неизбывную грусть.
Подхваченный паутинкой, листок застрял на мгновение. Солнечный лучик прощально пробежался по нему цветной радугой. Пронзительное «не забывай», прежде чем цепкое тяготение навсегда разорвёт равновесие, и связь памяти больше не пробьётся через слои, наметённые над ним грустным листопадом.
Ветка смахнула слезу росы, тень её бесшумно спорхнула в прохладу дня. Её место заняло безмолвие – голые ветки не шумят. И обворованные их скелеты не напоят больше восторгом унесённую, ещё недавно нарядную зелень листвы.
Вуаль тумана укроет собой горестный коврик потухших украшений их жизней. Неслышный вопль скоро погасит тихий снег. И они все уснут. И дерево, и ветви, и листья, скромным памятником обнимающие ствол.
До весны… До первого теплого дождичка…
2016 г.Тень в тени у тени
У всего есть тень, только у тени её нет…
С какого-то времени тень открыла для себя, что она серая и плоская, и мысли её серые и плоские, и вся её жизнь… Она подозревала, что источником затенённости её мыслей и всего её серого существования является её же хозяин. И крепла её уверенность, что жить с этим становится всё тягостнее, всё сложнее продолжать всегда и везде следовать за ним и делать тогда и то, что претит её свободолюбию – откуда вдруг взялось(?). Никто не спрашивает её мнения или согласия. Поэтому она всё больше злилась на свою зависимость и не однажды пыталась от него избавиться. Её, видите ли, топчут, она не вольна… оторвать себя от господина, которому чаще всего служила бледным продолжением, брошенным ему под ноги…
И она стала ему их путать, ломалась на стыках горизонтальных и вертикальных плоскостей. Пытаясь исчезнуть, давала съесть себя более солидной тени, если та находилась поблизости, но оставшимся огрызком себя все ещё продолжала цепляться за ненавистного ей хозяина. Доходило до смешного: человек, чьей тенью ей определено быть, в одну сторону, а она, тень – в другую. Пряталась от него, поступала наперекор, обгоняла, пытаясь сбить с толку, запугать, заставить отпустить её на свободу… Было пару раз, если не померещилось, что шуточки срабатывали, и человек внезапно останавливался, как будто поражённый её странным поведением, в недоумении крутил головой, как бы ища поддержки или соображая, что это могло неожиданно ускользнуть от его внимания. И тогда в плоском своём измерении она злорадно потирала руки и искала, чем бы ещё досадить владельцу. Но, в целом, человек всё-таки мало внимания обращал на её провокации, и это безмерно выводило тень из себя, если такое можно представить. Так что не раз ещё её несуществующие губы продолжали шептать: – Ничего, ничего, ты у меня ещё попляшешь…
Пока однажды… Что было однажды? – гром, молния… Тёмное её пятно металось между предметами, резко вырванными из непроницаемо черного пространства ослепительно белыми прострелами вспышек. И тут – нет сомнений – и тут она увидела самое себя. Она вдруг увидела себя вне того места, которое было обозначено ей, как обычно.
Вот ОНО! Наконец-то – случилось! Оторвалась.
И стала гулять свободной… Ну, как бы – свободной… Потому что по-прежнему стелилась над землёй, не в силах обороть вроде бы несуществующего для неё притяжения, против воли, как ртуть, затекала в выбоины и складки поверхностей, и не могла оторваться от них.
Неустойчивая, как теряющий под собой почву инвалид, которого кандалы времени надолго приковали к постели, она двинулась вперед, не отлипая (пока, пока…) от вовремя попадавшихся по пути мест, где может найтись хоть что-нибудь, чтобы опереться. На вертикальных поверхностях она пыталась зацепиться, войти как-то в третье измерение, без толку, правда. Родившееся в двухмерности, её сознание не справлялось с непосильной задачей.
Да и на ровном пространстве она всё ещё чувствовала пока свою беспомощность, и не раз мысли её возвращались к тому незаметно спокойному, ненапряжному сосуществованию с хозяином. К невидимой сцепке, которая ранее надёжно защищала от всяких возможных потрясений. Раньше её не занимало, как их избегать, – решение таких проблем целиком возлагалась на нелюбимого господина…
С такими мыслями она двигалась от опоры к опоре, надеясь найти хоть какое-то пристанище, передохнуть и обдумать свою с таким трудом доставшуюся независимость. Но думать не пришлось: в ужасе от увиденного она чуть не рассыпалась на мелкие частички своего серого цвета, когда в ногах (в ногах, как это было когда-то… ах, когда это было?) сиреневой пеленой заколебалась другая, так на неё похожая… тень.
Её! Тень! Если бы она могла кричать, она разбудила бы этим своим ужасом весь мир. Она сжалась от страха, и сиреневая пелена с точной угодливостью повторила её движение. Значит… тень так-таки – её!
Первое ощущение – испуг, ещё бы, она знала, что за этим стоит. Она пыталась убежать от неё, стелилась низко, прижимаясь к земле, за любым углом или в ямке, пыталась спрятаться за угол… оторваться и скрыться в темноте, чтобы она, темнота, проглотила её и сделала совсем невидимой… Пыталась растоптать неотторжимую напарницу. Напрасно… Не зря она боялась своей тени. Из всего, что её пугало, – самое меньшее это то, что тень оторвёт от неё часть её Я. Но она сама – всего лишь тень, и с чем тогда она останется. Она тонкой своей кожей, точнее – безразмерной тоньшиной своей, ощущала, как страх вибрирует в её изломанных плоскостях. В трясущейся тени своей она ясно видела карикатуру на свою жизнь и одиночество – непосильная плата за опрометчивое решение… Теперь (о, только сейчас!) уже по своему опыту, она поняла, что стоит за таким бездумным и невинным желанием – просто быть свободным. Не рассуждая: от кого и отчего. И зачем. Теперь, сопровождаемая своим бледным двойником, она определённо знала, что её ждёт… И в этом новом видении ей вдруг так захотелось вернуться в прошлое. Так хотелось…
Но бывшего хозяина, наверняка, сопровождает теперь другая тень, безусловно, ещё темнее, чем она, крупнее и мощнее… Предательство имеет свою цену, более того – тень знает теперь, что и предателя может ждать предательство!
– Вот только всё ли так однозначно? – мелькнула мысль.
На этой трагической нотке тревоги и раскаяния небо вдруг, как и в предыдущий раз, раскололось змеистой молнией. Ослепительный свет. И следом съевшая его тьма… Образы, предметы, тени, – она всё растворила в себе. Без остатка…
* * *Вдруг подумалось:
– А что случится, если в один прекрасный день (прекрасный?) всё в мире распадётся на части своей бывшей целостности, и они, эти части, заживут каждый своей жизнью, непредсказуемой, но такой за-ме-чательной своей самостоятельностью?..
Не знаю. На ночь прочно укутаюсь в одеяло, и теплый мой кокон даст мне, пусть слабую, но хоть какую-то гарантию собственной неделимости…
Вот только мысли, – тени нашего сознания. Их, как их удержать, чтобы они не сбежали?
В сумеречной приглушённости скольжу в запутанном русле своих дум: да, природе присуща фатальная неделимость общностей, вольных или невольных: смех и слёзы, счастье и горе, рождение и смерть, восход и закат, тень и то, что эту тень даёт. И в притёртые детали окружающего мира нельзя своевольно добавить или убрать ещё одно зубчатое колесико без того, чтобы не обрушить весь механизм. Конечно, сознание ищет в опутывающих нас сетях новые координаты, чтобы выйти в дополнительные измерения другого, более высокого порядка. Но пока законы, созданные природой, прошиты, пронумерованы и пропечатаны в сознании, и не нам пока их отменять, пусть даже навязанную, принадлежность части и целого или двух исключающих друг друга частей в нераздельную картину, составляющую наш мир.
Как священная монада – символ единства противоположностей и залог их непременного сосуществования, да – причина и следствие, свет и тень, белое и чёрное, любовь и…
Впрочем, не трогайте любовь! В этом мире она, может, то единственное, что стоит выше закона!
Поклон, Ваше Величество, Любовь!
Буду рад, если дадите постоять в Вашей тени…
2016 г.Точка
Я – точка. Весь мир – одно большое Я!
Давайте сразу расставим точки над «i».
Я могла бы, к примеру, быть текстовой точкой. Тогда мной могло бы закончиться предложение или множеством (триплетом) меня – прерванная мысль, потерянная нить повествования, растерянность. Я могу стать основанием строгому восклицательному или удивлённому вопросительному знаку и, шаткий, он на мне бы неуверенно покачивался. Своим присутствием я завершаю предложения и могу завершить книгу. Как ни крутись, я – строгая неизбежность, замыкающая толпы слов или пёструю путаницу мыслей, стена приговора, в которую все они ударяются, разогнанные сюжетом. За моей спиной нет никого и ничего: буковки и мысли, облечённые в слова и фразы, не будь меня, свалятся в никуда, и бесформенный их холм похоронит в себе строй и порядок и превратит всё в бессмыслицу. В этой ипостаси я взвешиваю, отмеряю и предостерегаю. Я – страж: только убедившись в законоподчинённости и завершённости выстроившихся передо мной слов и выражений, я замкну собой их смысл, чтобы передать его следующим поколениям, будь то записка или государственный документ исторической важности.