Некоторые записи в блокноте пантеиста

© Дмитрий Грачёв, 2018

ISBN 978-5-4493-7461-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чистилище отца Митрофана

«В начале сотворил Бог небо и землю…»

Бытие. ст.1

«…И сказал я: «Господи, прежде чем пал Сатанаил, в какой славе пребывал он у Отца Твоего?» И сказал он мне: «В такой славе был, что управлял силами небесными. Я же сидел возле Отца Моего. Сатанаил управлял всеми, следовавшими за Отцом, и нисходил с небес в преисподнюю, и восходил от низших миров до самого престола невидимого Отца. Он оберегал слово, что приводит в движение небеса…»

Тайная книга Иоанна. ст.2

Отец Митрофан, приходской священник небольшой Свято-Троицкой церквушки уездного городка «N», умер спокойно и тихо, во сне, о чем на утро все окружающие были оповещены колокольным звоном и горестным плачем старух-прихожанок. Отца Митрофана очень любили. Священником он был строгим, но справедливым. Службы вёл по чину, не безобразничал, а некоторые, особенно ретивые прихожане, считали его чуть ли не святым.

Жизнь батюшка вёл безгрешную, скромную и, разумеется, место уготовил себе в Раю, в Царствии Небесном, на одном облаке с ранее почившими святыми и Отцами Истинной Православной Церкви. Так думали многие. Так думал и сам отец Митрофан. И когда сердце батюшки остановилось, а взору предстал ослепительный чудный свет, манящий своей непостижимой красотой и теплом, мягким, словно поцелуй матери, отец Митрофан, не задумываясь, шагнул ему навстречу. Но в тот же миг земля под его ногами разверзлась, открывая непроглядную черную пустоту. Батюшка оступился, покачнулся и кубарем полетел вниз.

Падение было долгим. Тьма вокруг то сгущалась, то уступала место каким-то цветным всполохам, резко меняла направление и порой было трудно уловить – падаешь ли вниз или летишь куда-то наверх. В ушах стоял свист и шум, как в вагоне электрички, если высунуть голову в окошко на полном ходу, всё тело крутило и выворачивало наизнанку и, если бы отец Митрофан не знал, что он мёртв, то точно бы не раз опорожнил свой кишечник.

Но, наконец, шум и грохот стали стихать, падение замедлилось, и измученный батюшка плавно опустился на что-то мягкое и тёплое. Непроглядная тьма вокруг стала медленно рассеиваться, уступая место столь привычному ранее дневному свету, уши уловили не то щебетание птиц, не то какую-то легкую и очень приятную мелодию, а ноздри заполнил аромат свежих цветов.

Отец Митрофан огляделся. Он сидел в шикарном кожаном кресле посреди огромного кабинета, тщательно и богато отделанного позолоченной лепкой, золотыми светильниками, какими-то ещё «прибамбасами». Стены этого «дворца» были украшены старинными гобеленами, картинами в тяжёлых резных рамах. В углу тепло потрескивал изразцовый камин, над которым хоть и хаотично, но явно с умением и вкусом было развешано средневековое оружие. Огромные окна, за которыми ласково светило солнце, были бережно обрамлены тяжеленными бархатными шторами, ниспадающими на дубовый, безукоризненно блестящий полировкой паркет. А впереди, за массивным, не иначе как из красного дерева, резным столом сидел и внимательно, даже снисходительно рассматривал отца Митрофана чёрт.

Конечно, на чёрта в привычном смысле этого слова сидящий за столом молодой человек никак не походил, то есть у него не было ни рогов, ни хвоста… Напротив, он был как-то по-голливудски красив и подтянут. Безупречный чёрный костюм изящно сидел на его спортивной фигуре. Большие голубые глаза, тонкий нос, немного пухлые губы в лёгкой усмешке. Лицо с обложки модного журнала. Но отец Митрофан знал точно: это чёрт, самый что ни на есть настоящий чёрт. Не смея отвести взгляда от этой «дьявольской ухмылки», батюшка нащупал левой рукой в складках своей рясы нательный крест, сжал его до боли, правой рукой перекрестился и стал еле слышно, одними губами, приговаривать: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного. Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй…».

«Чёрт» ещё больше расплылся в улыбке, обнажив ровные, ослепительно белые зубы.

─ Да полно тебе, отче! – голос его звучал мягко, мелодично и как-то успокаивающе. ─ Вижу, что ты не особенно-то удивлен нашей встрече? Знаешь, что почил? Да? Ну и отличненько! Не надо будет ничего тебе доказывать. Может лишь, почему к нам попал? Так это, батенька, как говорится, уж за что боролся.

«Чёрт» щёлкнул пальцами, вмиг во рту у него оказалась тонкая зажжённая сигара. С наслаждением затянувшись, он изящной струйкой выпустил густой, ароматный дым в сторону молящегося священника.

─ Господи, Иисусе Христе, сыне Божий…, – продолжал вещать отец Митрофан и, вдруг, выкинул левую руку с крестом так, что удерживающая распятие цепочка пребольно впилась ему в шею, закричал:

─ Изыди, сатана!

Сигарный дым плавно обволок выставленный крест, протянулся вдоль руки священника, тихонечко скользнул в его раздутые ноздри и, мягко защекотав, вызвал у отца Митрофана неудержимый кашель. «Чёрт» расхохотался:

─ Мать честная!!! Какие же вы суеверные, право. Ладно, те – тупицы неучёные. Но ты-то, отче, ведь не глупый человек. Жизнь прожил, учился всему, поди, в академиях. Неужели ты и впрямь полагаешь, что вот эта серебряная безделушка от чего-то тебя спасти может? Серьёзно?

─ Крест святой и вера моя – вот лучшее оружие от нечисти бесовской, – прокашлявшись, прошептал отец Митрофан.

─ А ведь на таком кресте тот, кого вы за Бога мните, казнён был. Уж тебе-то это известно. Да и не он один. Тысячи и тысячи людишек жизни свои положили на деревяшках скрещенных. Кто за дело: за кражу там, за убийство, кто – за веру вашу, а кто и просто так, по недоразумению. Смертью пахнет крестик твой, и кровью пахнет. Но ведь ты-то скажешь, что это символ? Знаю, что скажешь. И не поверишь – соглашусь. Символ боли, страданий и мучений людских, символ смерти. А вы, дурни, ему поклоняетесь. Лучше поклонялись бы автомату Калашникова или бомбе атомной. Уж она-то одним махом сделает то, что и все кресты за тысячелетия. Вот сидел бы ты сейчас с бомбочкой на пузе…, – «чёрт» мечтательно присвистнул. – Эх, толк был бы тот же. Стыдно должно быть, отче. Вот скажи-ка мне, хоть один апостол Христа вашего или сподвижники его первые носили такое украшение? Нет! А уж они всяко лучше знали, что ваш Бог хотел и чему учил. Из первых уст, так сказать. Ты-то какого же ляду нацепил себе побрякушки эти?

«Чёрт» щёлкнул пальцами, и серебряное распятие священника вместе с цепочкой оказалось у него в руке. «Чёрт» внимательно посмотрел на крест, покрутил, как бы прицениваясь, и положил на край стола.

─ Впрочем, грамм двести серебра будет или более, – ехидно молвил он, – да и вещица красивая. Дорогая, небось?

─ Не смей поганить крест святой, нечисть паскудная, – закричал отец Митрофан. – Отцы церкви нашей православной завещали, чьи нетленные мощи…

Договорить он не успел. «Чёрт» быстро встал из-за стола, подошёл почти вплотную к священнику и навис над нам, как кот над мышью. Голос его гремел:

─ Нечисть, значит, паскудная? А молитвы все твои не нам ли посвящены? Храм твой не в наше ли имя? Да что ты знаешь, старик, о Боге, и кто он на самом деле? Смотри сюда, бестолочь стоеросовая.

Вот мощи вашего «преподобного старца S», «чудотворные», исцеляют всех, богатством одаривают. А ведомо ли тебе, что при мощах этих незримо мои меньшие братья сидят и чудеса все вершат, дабы веру в вас, маловеры, поддерживать. Без них это – тьфу, пустые костяшки, труха и смрад. И при других ваших «мощах» и «святыньках». Все иконы ваши без нас – ничто. А с нами – «чудотворные». Вот и поклоняетесь вы им, а суть – нам, «легиону».

─ Это всё ложь, ложь…, – пролепетал отец Митрофан, – вы цари лжи и не убедите меня. Никогда. Я верю, верю в Господа нашего Иисуса Христа, в Духа Святого, в святую Троицу…

─ Мы цари лжи? Нет, это вы лжецы и паскудники. Это вы делаете всё, чтобы никто не узнал истины ни о Боге, ни о сыне его Сатанаиле, ни о творении мира сего. Даже про Иисуса, которого единственным сыном Отца чтите – лжёте и лжёте. Знали сие первые христиане, так вы их на дыбу, на крест, на костёр. Книги их изничтожили, чтобы никто не прознал про преступления ваши. Да только тщетно.

Слыхал ли ты, поп, про павликан, богомилов, катар? Про «тайную книгу богомилову»? Нет? Врёшь, паскудник, слыхал! И ведомо тебе, что и мир сей, и людишек, то есть и тебя, сотворил владыка мой, Сатанаил. Отец лишь жизнь вдохнул, а остальное сын его сделал. Весь ваш «Ветхий Завет» про то. Только он для вас «Ветхий». Мне же – единственный. Там вы владыку моего Саваофом зовёте, а вовсе не царём лжи, не нечистью, молитесь ему, чтите.

Всё, что есть вокруг, его заслуга: и звёзды, и солнце, и птички небесные, и звери пугливые, все красоты и прелести мира. А что вам, людишкам, ещё надо? Злато, серебро, камни самоцветные? И было так, покуда Отец не решил у Сына своего, коему я служу безвременно, мир сей «отжать» и не послал своего второго сына Иисуса.

Лишь здесь вы вспомнили о дуновении Отцовом, о духе животворящем. И что? Стал вам Иисус Богом? Только говорите так. Вот дал он вам учение своё. Послушали, подумали – вроде всё хорошо. А кто исполняет? Никто! Ведь тогда отказаться нужно от даров моего владыки, что вам так любы. Вот вы и придумали, что так тяжело ученье Иисуса, что и исполнять его не надо. А Спаситель ваш сам говорил: «Бремя моё легко». Вот ты, священник, исполнял ли заповеди Христовы?

─ Всю жизнь исполнял, до самой смерти. И другим требовал, – тихо молвил отец Митрофан.

─ Да врёшь ты, висельник! – осклабился «чёрт». – Ведь ты в армии служил? Служил. Присягу давал? Клялся, значит. Молодёжь на службу благословляешь. Мусульман просто недолюбливаешь, а тех, кто за веру свою воюет, пусть и противозаконно, террористов по-вашему, готов сам своими вот руками разорвать. Да что террористов? Ты чем тракториста Спиридона огрел, когда он пьяный за стенкой храма помочился? Ведь он чуть-чуть всего на стену попал.

Ты Нагорную Проповедь, вообще, читал? Истину говорю тебе: там сказано то, что сказано. Без недомолвок, без лишних комментариев, какие вы очень любите. И в проповеди этой всё учение Христа. Только вы его так извратили, что даже я иной раз диву даюсь. Молодцы – одно слово.

А кто супротив, Лёвушка Толстой, к примеру, так вы его от церкви – долой. Нельзя людям правду знать, думать нельзя. И кто после этого цари лжи? Молчишь? То-то же. Хотя, что это я на тебя ополчился. Ведь ты нам столько лет… Верой и правдой…, – «чёрт» ласково потрепал отца Митрофана по щеке и отошёл к своему столу.

─ Никогда я вам не служил. Никогда! – с надрывом проговорил обескураженный священник. – Всю жизнь я… Русской Православной Церкви… До последнего дыхания…

─ Так я об этом и говорю. Ты – добрый священник, истинный гражданин своего государства, оплот и опора своей церкви, а значит, самый первейший мне друг и союзник. Ведь я тебе, любезный, про что толкую: всю свою жизнь ты радеешь о вере, но это Наша Вера. Ты думаешь, что она Христова? Нет. Вы умудрились так всё изгадить и перевернуть, что от христианства в ней осталось лишь название. Да Иисус бы сам распялся, зная, что вы сотворите с его учением. Ну, вот подумай. Войны вы благословляете, судитесь, осуждаете, мздоимствуете. Храмы у вас чуть не из золота, а рядом нищие сидят. Угодно ли это Богу? Угодно. Моему и вашему. Саваофу – Сатанаилу. Христа вы предаёте под личиной любви. А как же тот, которого «лица никто не видел и гласа не слышал?». Отец Небесный, то бишь! Так вы сами себе отцы! Так что забудьте. И государство вас поддерживает, а вы, разумеется, государство. Несмотря на то, что именно государство по Христу и есть сборище всех грехов и пороков. Угодно ли это нам? Сто раз – да. Так что и ты, и вся ваша братия не то, что друзья наши, а образцы, так сказать, для подражания.

«Чёрт» снова закурил, выпустил густые, клубящиеся кольца дыма прямо под золочёный потолок. Вид у него был довольный. Чего нельзя было сказать об отце Митрофане. Священник сидел, точно памятник на главной площади, под которым где-то глубоко работало метро, беднягу била мелкая дрожь. «Чёрт» немного помолчал, любуясь на трясущегося батюшку, а затем продолжил.

─ Что-то ты, болезный, совсем приуныл. Сказал бы – поделом, но ты мне нравишься. А потому открою я тебе одну тайну. Хотя, и не тайна это вовсе, но всё же… Послушай… Утешение тебе, бедному. Да не трясись же ты, не приведи Господи, второй раз тут окочуришься, – «чёрт» хихикнул. – Итак, в начале сотворил Бог небо и землю. По-простому – дух и материю. Сотворил из себя, разом и везде, по всей вселенной. И уж так получилось, что за материю стал отвечать мой владыка – Сатанаил, за дух же – ваш спаситель, Христос. Но, по сути они – одно целое. Оба вышли из Отца и в него же вернуться. Одно без другого немыслимо, потому как являются частью одного целого. Все мы – сыновья Бога: и я, и ты, и Христос, и Сатанаил. Во всех нас присутствует Отец. Вот уж многогранная личность.

А всем остальным дана свобода воли. Каждый сам волен выбрать, к какой стороне, к какой руке примкнуть. Воля эта была у Христа и у Сатанаила. И каждый из них выбрал свой путь. Различны были эти пути, но сыновьями Бога они от этого быть не перестали. Уж поверь, что оба купаются в Его любви. А как иначе? Трудно представить, но вдвоём они в своём противостоянии и единстве и есть Сам Небесный Отец. Так-то вот…, – «чёрт» опять ненадолго замолчал, кашлянул, но тотчас продолжил:

─ Что-то я расслабился. Не правда ли, отче? Однако, к делу. Ты, любезный, почил, пора и честь знать. Выгляни-ка в окошко, взгляни на тот «ад», который тебе уготован.

Отец Митрофан, преодолевая скованность в суставах, подошёл к окну. Он ожидал увидеть огненную геенну, чертей со сковородками, дыбы, но за окном он увидел «прекрасный» город. Вдалеке дымил трубами какой-то заводик, по улицам сновали автомобили, автобусы, пешеходы. В небе пролетел серебристый самолёт. Где-то завыла, но почти сразу же оборвалась полицейская сирена. И что удивительнее всего, слух священника уловил бой церковных колоколов. На горизонте маячил величественный златоглавый храм, увенчанный крестами.

─ Это какая-то шутка, искушение? – спросил поражённый священник.

─ Да уж какие шутки? Ты в моём мире и на своём месте. Но не могу тебе не подсолить напоследок. За «нечисть» и тому подобное. Пенсия тебе назначена в пять тысяч рублей, то есть минимальная, жить будешь по адресу: ***, в коммуналке, с одним алкашом и бывшей шлюхой. Ну, а служить продолжишь в храме. Крест свой забери, – «чёрт» протянул отцу Митрофану распятье. – И все, ступай. Заболтался я тут с тобой. А у меня, вообще-то, очередь.

Отец Митрофан, окончательно запутанный и потерявшийся, неуверенно двинулся к двери, на которую «чёрт» указал ему украшенным золотым перстнем пальцем.

«Это всё какой-то обман, мистификация, – думал священник. – Может, я и не умер, а сплю в кошмарном сне? Отравился чем-нибудь намедни и вот – бред одолевает?» Но нет! Удар о дверь оказался более чем реальным. Отец Митрофан зачем-то оглянулся на «чёрта», перекрестил его, как бы благословляя, и со словами «Бог с тобой» скрылся за дубовой дверью.

─ Со мной, со мной…, – устало проговорил Азазель и откинулся в своем кресле, прикрывая большие лучезарные глаза. Следующим «клиентом» был профессор-атомщик, перепивший какой-то гадости на дне рождения своей супруги. Слава Богу, с ним будет попроще.

Симпатичная теория

«Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Исуса. Кто ни во что не верит, даже в чёрта назло всем. Хорошую религию придумали индусы: что мы, отдав концы, не умираем насовсем…»

В. Высоцкий

Индусы верят, что в собак переселяются души тех людей, которые совершили преступление при жизни и очень хотят искупить свой грех или, по-индийски, улучшить свою карму. Именно поэтому собакам присущи такие качества, как смелость, самоотверженность, преданность и бескорыстная любовь к своему хозяину, другу, готовность пожертвовать ради него всем, даже жизнью. Конечно, это всё выдумки, вы же понимаете. Но мне такая теория очень и очень симпатична.

* * * * *

Жизнь у Семёна не задалась. Вернее, сперва всё было хорошо: школа, спортивная секция, первая любовь… Потом умерла бабушка. Ушла из жизни внезапно, нанеся Семёну сокрушительный удар. Вскоре за ней ушла мать. Два самых дорогих, самых любящих человека оставили Семёна наедине со всем миром. Что отец? Да его и не было никогда. Раньше Семёну говорили, что он полярник и космонавт, но вскоре стало понятно, что его и не существует вовсе, в том смысле, который вкладывают в слово «отец».

Семёна воспитывали бабушка и мать, а когда их не стало, то Семён, не выдержав горя, впервые стал пить. Водка – проклятая штука. Если бы она могла заглушить тоску, то во всем мире, а уж в России-то точно, были бы одни счастливые люди. Ан нет. Проблемы не уходят, тоска возвращается, а водки нужно всё больше и больше. И человек, который встал на этот путь, сперва тратит все деньги, потом продаёт все нужное и ненужное, а затем скатывается и до преступления. Так случилось и с Семёном.

Сначала он пытался приворовывать в окрестных магазинах. Но лихого мальца быстро вычислили, накостыляли, как положено, и просто перестали подпускать к торговым точкам на пушечный выстрел. Тогда Семён сменил тактику. Выследив какую-нибудь старушку возле здания почты в день пенсии, он, пробегая мимо, выхватывал у несчастной сумку с «заветной добычей» и был таков. Не густо, но хватало. Что до старушек – плевать, у них внуки есть. А я один. И Семёну везло. «Неуловимый разбойник» переполошил весь городок, пока однажды удача не отвернулась от него.

Стояли морозы. Дорожки, тротуары и даже стены домов, казалось, были покрыты тонкой корочкой льда. Холодно, скользко… Главное, скользко. Семён мчался от почты в сторону местного парка с очередной добычей подмышкой, предвкушая запотелый стакан «горькой» и чего-нибудь на закуску. «Класс, ещё дня три-четыре житухи. Гуляй, рванина!» – думал он. Когда Семён перебегал через дорогу, ноги его, одетые в заношенные прорезиненные кеды, заскользили, поехали в разные стороны и «неуловимый грабитель» со всего маху грохнулся затылком о заледенелый асфальт. Запоздалый визг тормозов, гулкий удар, жуткая боль во всём теле и пронзительный хруст костей. И темнота…

Так не стало Семёна, бедного малого, который очень тосковал и умудрялся держать в напряжении и страхе всех пенсионеров в округе.

* * * * *

Боль внезапно ушла. Семён разлепил глаза и беззвучно ахнул. Непонятно каким образом, но он летал. Летал над дорогой, над какой-то фурой, к которой со всех сторон бежали люди, и у которой под колёсами валялась какая-то красная тряпка. Нет, не тряпка. Это человек. Бедолага. И одет, как я. Такие же кеды, куртка. Или это я? Боже, это я. Нет, нет, не может быть. Ведь я вот, живой. Помогите. По-мо-ги-те!!! Но Семёна никто не слышал. И не видел. Все крутились возле кровавого месива, а когда примчалась «скорая», и вовсе разошлись кто куда.

Небо начинало сереть, и только тоненький голубой луч пробивался из-за самого зенита. Он как будто плясал перед потерявшимся Семёном. Затем этот луч стал расти, заполнять собой всё пространство, точно океан, и Семён поплыл. Поплыл прямо в него. Раньше он никогда не плавал, но сейчас плыл. Мимо дороги с фурой, мимо почты, где пережил столько «приключений», всё выше и выше. Над городом, где жил, над какими-то лесами, над луной. Вокруг только звезды и тени. Холодные, чужие, страшные, и зовут его: «Семён! Семён!». «Нет, не поддамся. Не возьмете», – беззвучно рычит Семён и изо всех сил пытается грести прочь. Легко сказать. Как в бурной реке против течения. Луч-океан затягивает его обратно, вяжет руки, ноги. Но Семён не сдается. Гребёт, что есть мочи, не разбирая дороги. «Только бы обратно, на землю, домой… А вот и какой-то сарай. Спрятаться там?!». И, пролетев сквозь крышу, Семён, точнее то, чем он теперь стал, со всего размаху плюхнулся в маленький, склизкий комочек только что родившегося единственного щенка старой дворовой суки. Комочек вздохнул и запищал, а сука с истинно материнской любовью принялась вылизывать его и подталкивать к раздраженному соску.

Наутро Клавдия Ивановна, деревенский почтальон, зайдя в старый сарай, увидела, что рядом с околевшим трупом её старой собаки попискивает премилый щеночек, такой чистенький и хорошенький, что Клавдия Ивановна разрыдалась: «Девочка моя! – ревела она над сукой. – Последние силы отдала, чтобы родить такого красавца».

* * * * *

Клавдия Ивановна назвала щенка Сёмкой. Имя как-то само прилипло к нему, и уже по-другому называть этого пушистого сорванца не хотелось. Сейчас Сёмка носился с курами на заднем дворе, звонким лаем дразня почтенного уже петуха, и весело улепётывал от него, когда тот, растопырив гребень, решал проучить визгливого шалопая. Клавдия Ивановна ласково смотрела на эту возню и думала: «Внучёк» мой совсем подрос. Вон какой прыткий. Петрушу совсем не боится. От же, пострел. Даром, что последний».

По всему было видно, что любит старушка своего питомца действительно, точно внука. И Сёмка отвечал ей тем же. Вскормленный заботливой рукой Клавдии Ивановны, он воспринимал её как мать: ловил её каждый взгляд, слушал каждое слово. Слушал и, Бог свидетель, всё понимал. Только сказать ничего не мог.

Так вот они и жили – одинокая старушка и её верный друг. Вместе разносили почту. Клавдия Ивановна ковыляла сзади, а Сёмка с почтальонской сумкой в зубах, весело виляя хвостом, всегда впереди. Вместе проводили дни и ночи, даря друг другу минуты радости и подлинного счастья, которыми не очень-то богата наша жизнь.

* * * * *

С пронзительным и каким-то горестным лаем Сёмка ворвался во двор соседки Алевтины, стал метаться, перебудил всех домочадцев. Алевтина испуганно выглянула в окно: «Уж не случилось ли чего?». И впрямь – над крышей Клавдииного дома уже плясали одинокие огоньки. Пожар! Но где Клавдия? И пёс мечется, точно зовет за собой. В деревне все живут как в большой семье. Когда у одного горе, то и у всех беда. И в чём попало, похватав ведра и кадушки, Алевтина, её муж и взрослые сыновья кинулись к дому Клавдии. А между ними Сёмка. Промчался, чуть не выбив дверь, встал на заполненной дымом веранде и лает призывно и жалобно, мол: «За мной, здесь хозяйка, жива».

Увидели, вытащили угоревшую, со сломанной ногой, но всё же живую. Дом, конечно, уже не спасти. Вон как пламя шумит. Да и Бог с ним, главное, жива осталась. А всё благодаря Сёмке. Как же он рад, что поняли его. Хлопочет у хозяйки, лижет лицо, руки. И вдруг, точно вспомнив что-то, Сёмка опрометью кидается в охваченный пламенем дом. Никто и не заметил, как он пропал. Соседи суетились вокруг раненой Клавдии да смотрели, чтобы пламя не перекинулось на их дома. Никому не было дела до собаки, которая только что спасла свою хозяйку. Вдали послышалась запоздалая сирена пожарной машины. С гулким шумом, рассыпая сноп искр, в доме Клавдии Ивановны обвалилась крыша.

* * * * *

Наутро пожарные, разгребая сгоревший дом, нашли обугленный труп собаки с зажатой в пасти почтальонской сумкой. Спася хозяйку, Сёмка пытался сберечь и то, что составляло смысл её жизни. Но не смог. Не дотянул совсем чуть-чуть…

* * * * *

Сёмка с рождения завидовал воронам: «И как они умеют летать? Никак их не поймаешь. Петруша вот не может, увалень старый. А эти… Эх, мне бы так!» А сейчас Сёмка летел. Жар и боль прошли. Страх тоже куда-то испарился, и Сёмка медленно поднимался над догорающим родимым домом: «Вон на траве лежит хозяйка, плачет. Главное жива. Оправится. И соседи молодцы. Ведь всё понимают, когда хотят».

Сёмка ещё сделал круг над домом, и тут его внимание привлек голубой ручей, спускавшийся прямо с чёрного ночного неба. Плавать Сёмка тоже любил, поэтому, не задумываясь, направился к этому чуду: «Обратно ещё успею. А сейчас я вам не помощник. Заслужил». Ручей медленно превращался в реку, озеро, и Сёмка радостно барахтался в его водах, поднимаясь всё выше и выше: над деревней, над звездами, над луной…

* * * * *

«Семён! Семён!» – кто-то звал его из темноты. И Сёмка вспомнил. Вспомнил всё. Что и не Сёмка он вовсе, а Семён, и всё, что происходило с ним до этого, что произошло теперь. И ещё он узнал голос – его звала мама. Милая мама, которую он не видел столько лет. А теперь увидел. То, что раньше ему казалось жуткими, пугающими тенями, преобразилось. Вот стоит мамуля и машет ему рукой, рядом бабушка. Улыбается, дорогая. Как же я скучал. А за ними… За ними многие и многие родственники, которых Семён и не знал никогда, – но всё же ждут его, любят. Вот оно истинное счастье – большая, дружная семья, полная любви и нежности. И, конечно, Семён ринулся им навстречу. Упал в их объятья. Он был дома.