Из записок господина N. Для тех, кто верит в любовь

Редактор Ирина Карпинская

© Глеб Карпинский, 2019

ISBN 978-5-4493-7502-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Как я воевал

Мгновение…. Оно может быть счастливым, а, может, и нет. Столько всего было, а воспоминания о войне снятся до сих пор. Не могу забыть я это, хотел бы, да не могу. Чечня – оплот России на Кавказе, слава казацкой силы и непобедимости русского духа, наша земля, которую мы защищали в декабре 94-го, выполняя свой гражданский долг, брошенные и обманутые, но несломленные и жадно хотящие жить. Помню, как дымился город, валялись трупы жителей, солдат, животных, горела брошенная бронетехника, и уже сложно было понять, где свои, где чужие. Наш взвод пробивался к своим. У рынка мы наткнулись на «чехов». Сорок хорошо вооруженных боевиков нас встретили шквальным огнем и загнали в полуподвал. Мы заняли круговую оборону. Рация глушилась. В перерывах мы слышали чеченскую и арабскую речь, но чаще всего звучал русский мат. Когда убили первого из нас, был шок. С этим несчастным я ел из одного котелка, и он называл меня по имени… Сейчас он лежал в неестественной позе с перебитой головою и широко открытыми от удивления глазами. Смерть застала его внезапно. Офицер приказал каждому из нас перешагнуть через убитого товарища. Так он хотел, чтобы мы победили в себе страх и продолжили бой. И бой продолжался. Враг наступал и отходил, изматывая нас. И с каждой такой атакой мы несли потери. Двух ребят завалило у входа. И они еще живые долгое время стонали во тьме. Я слышал, как один из них просил пить и звал маму…

– Займи позицию, солдат! – приказал офицер, когда я пытался откапывать их.

И тогда я понял, что война – это страшная вещь, самое ужасное, через что может пройти человек. Я сидел у окна и палил по противнику, потому что он палил по мне. Я не жалел патронов и слышал, как кто-то чужой выл от боли, и потом все затихало. Когда рассвело, атаки стали отчаянными. Враг предпринимал все попытки выкурить нас оттуда. Постоянно орал в рупор с кавказским акцентом:

– Русский Иван, иди домой! Нам нужен только офицер…

Среди нас был чеченец Ахмед. Его родители были из Грозного, а отца, депутата Чеченской Республики выбросили из окна Горсовета «дудаевцы» еще три года назад.

– Вы не мусульмане, – кричал Ахмед им в ответ, – вы шайтаны, продавшие душу за деньги арабов и коррупционеров Кремля.

Ахмед умер. Осколком гранаты ему распороло живот. Никогда не думал, что такое возможно. Вот так просто перерезать человека как ножом масло. Вместе с одеждой и амуницией. Пар клубился над его внутренностями. Ахмед, бедный мой друг. Я плачу сейчас, вспоминая твое красивое лицо, твои глаза, в которых я видел себя, испуганного восемнадцатилетнего мальчика, который вдруг встал взрослым.

Второй день подходил к концу. Нас осталось четверо. Все мы были ранены. Офицера убил снайпер, когда он пытался перевязать солдата. Наш дух был сломлен. Мы бросили жребий, кому оставаться. Жребий выпал мне. Я прикрывал, а другие пошли на прорыв. В глубине души я завидовал им, но они не пробежали и нескольких метров… Их поймали и отрезали головы.

Мне не нравился один араб. Он был рыжий, как лиса, и отважен, как черт. Несколько раз я пытался достать его, но Аллах хранил его на мою погибель. Помню, как я сжимал автомат и молился, потому что оставалось не более двадцати патронов. На каждые автоматные очереди врагов, я отстреливал одиночные. Пока совсем не замолчал.

– Что, Ваня, закончились патроны? – смеялись снаружи «чехи».

Они подкрадывались. Я чувствовал, что они готовы разорвать меня, пытать перед смертью, унизить, изнасиловать, оскопить, растоптать. Все свои угрозы они выкрикивали в окно, всматриваясь в темноту… И больше всех кричал этот рыжий бородач. Мне обещали, клянясь Аллахом, поочередное отрубание всех конечностей и поедание собственных органов. Это были не люди, а звери. В самом страшном сне я не представлял, что окажусь здесь. Я крикнул им, обливаясь слезами. От страха я был мокрый…

– Твари, дайте мне умереть мужчиной! У меня остался штык…

Это было смешно. Кто не служил, тот не знает, что штык от автомата гнется при открывании даже консервной банки.

– Выходи, русский! – крикнул бородач. – Ты издохнешь, как собака.

Я выбрался, бледный и измотанный… Их было шестеро. Все что осталось от банды. Они стояли, опустив оружие, и скалились на меня, в предвкушении скорой расправы. Бородач достал кинжал и улыбнулся.

– Сейчас кишки резать будем! – сказал он.

А я так хотел жить! И нарушил слово… Я не стал идти в штыковую, дал очередь оставшимися патронами, положив всю эту нечисть на грязный от копоти снег.

После выстрела

Раздался выстрел, и эстонская девчонка отложила винтовку и забавно нахмурилась, когда не нашла свободного места для новой насечки на прикладе ее M-16. Словно это была какая-то детская игра. За каждую насечку ей платили тысячу долларов в независимости от звания погибшего. Такие девчонки убивали все, что движется. Нередко и своих. Главное, чтобы был хаос, чтобы никто не расслаблялся. Пуля попала мне в ногу, и я полз по инерции, корчясь от боли, а снайпер уже искала новую жертву. На этот раз в прицел ей попался старый чеченец, который вез на телеге бидоны с молоком. Война застала мирный город неожиданно. Нередко во время боевых действий работали рынки и кинотеатры. Она нажала курок, потому что старик ей не нравился. Она не любила старых мужчин.

Меня же настигли бандиты. Они сорвали мой нательный крестик и втоптали его в грязь, будто он был чем-то мерзким для них. Стащили мои сапоги. Мою голову насадили на кол и отдали чеченским мальчишкам, которые несколько дней носились с ней по двору, пугая девчонок. Моя душа не находила покоя. Я бродил по развалинам города, оплакивая свое растерзанное тело, оставляя босые следы на мокром снегу. Не помню, как я очутился в разбитой мечети. Несколько снарядов от танка сделали в ней огромные ужасные дыры, но она стояла посреди такого же разрушенного города, словно гордый и непокоренный горец в последние минуты своей жизни. Потом я услышал звуки зикра. Это ритмичная музыка лилась прямо с неба, через разрушенный и просевший местами купол. Где-то танцевали чеченцы. Я увидел их круг, как в каком-то сакральном, почти диком искуплении они бегают по этому кругу, держа друг друга за плечи. Иногда они останавливались и двигали руками и ногами в каких-то неестественных движениях. Тела их были воздушны, а ноги почти не касались земли. От этого танца веяло невероятной энергией. Меня словно засасывало в эту воронку, и я бы встал в этот круг и тоже бегал бы с ними, но мне было неудобно. Я был словно незваным гостем на чужом мне празднике. К тому же, спиной ко мне стоял очень страшный, рыжий араб и бранился на всех, словно на малых детей. Он размахивал очень острым кинжалом, и его речь была непонятна мне, я слышал только два-три русских слова. Это «резать» и «убивать». Кажется, он призывал их заняться каким-то кощунственным нехорошим делом. И я был очень рад, что чеченцы не обращали на него никакого внимания и были увлечены танцем.

Вдруг араб повернулся, и его злой оскал сильно напугал меня. Я хотел бежать, спрятаться за камнями и обнаженной арматурой, но он уже окликнул меня, тряся своей бородой.

– Ах, Ваня, ловко ты нас обхитрил, – прорычал он и пригласил к столу, который стоял у одной из стен мечети. На столешнице лежала туша быка с вспоротым животом и перерезанным горлом. От внутренностей шел пар, и несчастное животное еще дергало в агонии ногами.

Там уже сидело несколько чеченцев, не желающих танцевать зикр. Все они были иссечены пулями, и кровь еще стекала с их бледных тел, но они не чувствовали ни боли, ни ненависти ко мне. Я узнал их и сел рядом, ожидая чего-то. Странно, но я тоже не чувствовал к ним ненависти.

– Аллах Акбар… – вдруг бросились на колени убитые мной боевики, и я тоже последовал их примеру.

В ярком вспыхнувшем свете я увидел вдруг Бога. То, что это был Бог, сомнений ни у кого не было, и я описать его не могу, но не из-за яркого света, а из заполнявших мою душу эмоций, после которых ничего не соображаешь. Помню лишь, что у него была седая, мягкая как шелк борода, стелившаяся до земли, и мы касались ее дрожащими от волнения пальцами и прикладывались трепетно к ней губами. Животный страх пронизывал наши несчастные души. И спрятаться от него было нельзя. Я понимал, что моя судьба зависит от суровости этого взгляда. В руках Бога вспыхнул огненный меч. Он взмахнул им и рассек животное на несколько частей. Себе он взял голову, арабу дал сердце, мне печень, а ноги достались остальным. Мы почувствовали жуткий, почти звериный голод и жадно начали трапезу, отчаянно рвя зубами сырое мясо. Кровь струилась по нашим губам, словно вино на чьей-то бурной свадьбе, но я не чувствовал этот вкус.

– Тебе повезло, брат, ты стал шахидом! – шепнул мне араб. – Держи!

И он подарил мне свой страшный кинжал, которым еще при жизни хотел зарезать меня. Я сухо поблагодарил его.

– Всевышний очень зол на меня, – грустно сказал он, проглатывая бычье сердце.

– За что? – удивился искренно я. – Ты храбро сражался и убил много моих товарищей. И, если бы не моя тяга к жизни, убил бы и меня.

Араба звали Валли. У него в США остался дом, жена и скакун по кличке Макбут. А зол был Аллах за то, что Валли утаил от близких банковский счет в одном из швейцарских банков. И как гласит Священная книга: тяжкий грех быть ростовщиком или иметь с ним дело, потому что все банки мира принадлежат богу Яхве.

Трапеза подходила к концу. Мы насытили свои мертвые желудки, восхваляя Аллаха за щедрость.

– Ты еще совсем мальчишка, – улыбнулся Он, потрепав меня по плечу, – даже не умеешь грызть мясо зубами. Ты ни разу даже не целовался с девушкой.

Мне было стыдно, что все узнали мою тайну. Бородатые мужики засмеялись, стуча обглоданными костями по столу, но суровый взгляд старика остудил их пыл.

– Зачем Вы убивали русских? – разгневался Бог, грозно сверкая глазами. – Разве Я не говорил Вам, что убивать человека нельзя, ибо жизнь даю я, и только я могу ее и забрать?

Они потупили взоры, а я заплакал.

– Иди, дитя, с миром! Ты достоин лучшей компании, – велел Он мне, и я повиновался.

Валли подошел ко мне и обнял, как брата. Я ответил взаимностью. Некоторое время мы так и молчали.

– Прощай, – сказал я ему, наконец.

Его рыжая борода, запачканная бычьей кровью, больно щекотала мне лицо.

– Мы еще увидимся, – улыбнулся он, – когда ты познаешь, что значит любить женщину…

– Где бы мне ее найти… – вздохнул я.

– Найдешь! Только обещай мне кое-что… – и он украдкой посмотрел на танцующих зикр чеченцев.

– Останови Амину, – вдруг запнулся араб, – Она моя чеченская жена и скоро станет шахидкой, глупая девчонка…

Какая-то небесная сила подхватила меня и понесла прочь. Мой дух кружил над болотами, скованными льдами и дремлющим лесом. Когда я был маленьким, я часто бродил там со своим отцом, собирал грибы и ягоды. Сейчас была зима, но я узнавал места моего детства. Я вспомнил, как отец разбогател, и вместо прогулок стал откупаться дорогими подарками, так как времени на меня уже не оставалось. Мать оставила нас, когда мне было шесть лет. Отец переживал, и все свои личные неудачи срывал на мне. Деньги и власть заменили любовь и образовали пропасть в наших отношениях. Сейчас я незаметной тенью залетел в родительский дом, увидел отца. Он сидел в кресле перед камином, в окружении роскоши, молчаливо склонившись к огню, пытаясь согреться. В руках он держал мою похоронку. Его руки дрожали. Я не видел прежде в его глазах слез, при мне он никогда не плакал, и сейчас находиться рядом с ним было невыносимо. Он не догадывался, что единственный сын смотрит на него, хочет обнять, сказать, что любит. У него было больное сердце, и я побоялся напугать его, поэтому оставил его. Но он все равно что-то почувствовал, бросился к окну и кричал мое имя. Долго и пронзительно. До хрипоты. И я рыдал вместе с ним.

Когда-то я гулял по Тверскому Бульвару еще до призыва в армию. Тут всегда было весело, влюбленные целовались на лавочках, и я решил пройтись здесь, немного прийти в себя. Вдруг кто-то окликнул меня, и я застыл в недоумении.

– Кто ты? – раздался глухой голос из памятника Сергею Есенину.

– Я русский солдат, который погиб на Кавказе от пули снайпера. – Ответил я.

– Неужели англичане до сих пор не угомонились? – вздохнул голос. – Ты уже видел Аллаха?

Я кивнул и подошел поближе, стараясь не затоптать красные гвоздики у подножия памятника.

– Он отпустил меня с миром, потому что я еще дитя.

– Он сказал «дитя»?

Я снова кивнул. Мне хотелось заглянуть внутрь памятника.

– Дети – самые удивительные цветы во Вселенной, – сказал печально голос. – Они, как звезды. В них нет ни зла, ни порока. Я бы хотел оставаться вечным ребенком, но я уже, к сожалению, познал женщину.

– Почему ты здесь? – спросил я незнакомца.

– Потому что мне не надо Рая! Дайте Родину мою!

И незнакомец рассказал мне, что здесь ему вполне неплохо, но любимая его ждет где-то на берегу какой-то реки. Он предложил мне покараулить памятник, пока он слетает к ней на свидание. Я согласился, и он облегченно вздохнул, потому что боялся, что в его отсутствие, памятник займут души бюрократов, которые постоянно околачиваются у Макдональса. Странно, что я верил этому патриоту, хотя ни разу не видел его лица и лишь слышал его глухой голос.

– Ты, Рассея моя… Рас… сея! Азиатская сторона!

И надо мной вспорхнул вихрь из гвоздик, рванувший к синему-синему небу.

Настоящий друг

Настоящий друг познается в радости. Искренне радоваться успехам друга есть великое счастье.

О родных местах

Где эти родные места? В каких краях я найду их после долгой разлуки? Но я счастлив, потому что знаю сердцем путь. Я бегу домой босиком по теплым лужам. Бегу, и нет такой силы, чтобы остановить сей неугомонный бег. Ибо небо в своей прекрасной лазури тоже бежит вместе со мной. Господи, как хорошо на душе! Как блаженно по дороге домой!

Это далеко-далеко, там, где ветер гуляет по склонам гор, где течет чистый ручей и где березки, словно девушки, шепчут путнику тоскливые песни о какой-то далекой, всеми забытой, несбыточной мечте… Там, где слышен смех нашего детства, и где мы помним голос матери, и запах скошенной травы по утру, там, где наше сердце сжимается от воспоминаний, что все проходит безвозвратно, и лишь любовь никогда не умирает, ибо она причина нашей истинной жизни и она причина нашего воскрешения.

Она любила ирисы

Она любила ирисы, и не изменяла им никогда, а я любил ее и только ее. Каждый раз на моих глазах, когда очередной поклонник протягивал ей эти нежные цветы, я вздрагивал, чувствуя ноющую боль в груди. Иногда я радовался, видя, как швыряет она в гневе очередному поклоннику розы или хризантемы. О, как она любила ирисы! О, как я любил ее! Однажды в Рождество она долго стояла возле меня, поглядывая на часы и перебирая своими сапожками от мороза. Очевидно, на встречу с ней никто не пришел. Из ее чудного ротика шел теплый пар. Он клубился надо мной, как чистая душа, поднимаясь к небу. Ее губы слегка подрагивали, и я заметил, как по ее щекам скатилась слезинка.

– Я тебя лю…, – сказал я ей тогда, нарушив тишину.

Мне стало страшно, что я больше ее не увижу. Женщина повернулась в мою сторону и удивилась. Ее печальные глаза вопросительно посмотрели на меня.

– Я тебя лю…, – сказал я опять.

Кажется, ей понравилась моя недосказанность, и она улыбнулась. «Неужели она меня услышала?» – подумал я тогда. В моем каменном сердце стало очень горячо. Я чувствовал ее взгляд. Меня, как магнит, тянуло к ее сладким губам. Когда я мысленно коснулся щекой ее щеки, моя голова закружилась от желания обладать этой красивой женщиной.

– Почему бог создал меня каменным?

Мне иногда хочется

Мне иногда хочется исцелять несчастных и больных лишь прикосновением руки… Ну вот, например, иду в метро. И навстречу мне какой-то убогий ковыляет, калека, чуть ли не на четвереньках ползет. А я его обнимаю, ласково так по головушке глажу, и он уже нормальный становится, ноги и руки отрастают, язвы все исчезают, а лицо красивое и ясное, как у ангела. Смотрит, улыбается, хочет меня запомнить, отблагодарить, но я исчезаю в толпе. Иногда мне кажется, что я даже обладаю таким даром.

Вопрос к слепой девушке

Однажды я сидел на лавочке на бульваре и ел мороженое. Было солнечно и по-весеннему радостно. На ветках щебетали птицы, в фонтанах детишки пускали бумажные кораблики. Я улыбался. «Хорошо, когда все хорошо…», – думал я. Вдруг я увидел золотистого ретривера, который вел женщину. От неожиданности я уронил мороженое, и четвероногий поводырь посмотрел на меня умными глазами. Он высунул язык и завилял хвостом. Мне выдался шанс разглядеть слепую. Она была бедно одета, в сером плаще, в очках и простеньких туфельках. В ее руках была трость, которой она прощупывала пространство перед собой. Я слышал, как медный кончик этой трости осторожно барабанит по моей лавочке, пока не наткнулся на мое колено.

– Извините… – улыбнулась женщина добродушной улыбкой. – Кажется, моя собака скушала Ваше мороженое.

Я промолчал. Просто смотрел на слепую, как ветер играл с ее волосами. Я растворялся в зеркале ее темных очков, и мне было стыдно, за то, что я не могу вымолвить ни слова.

Слепая потянула поводок, и собака-поводырь, радостно гавкнув на меня, послушно пошла дальше. Сердце мое изнывало от боли. Господи, как я хотел исцелить эту женщину своим волшебным поцелуем, дать ей зрение, вернуть то, что было отнято у нее по каким-то скрытым от меня причинам. Я хотел видеть ее удивленное лицо. Как она обнимает свою собаку, как ее трость падает из ослабевших от великого счастья рук, как в ее глазах блестят слезы, и она еще чувствуя мой сладкий от мороженого вкус на губах, ищет меня, но не находит… И я заплакал.

Я плакал так горько и искренно, что проходившие мимо меня люди останавливались и качали головами. Они не понимали причину моих слез. Они ничего не понимали, наивно полагая, что я какой-то ненормальный и плачу из-за оброненного случайно мороженого.

Утирая слезы, я задавался одним и тем же вопросом, который не давал мне покоя: «Могут ли слепые люди видеть красоту своего любимого?». Птицы радостно щебетали на ветках. Дети по-прежнему пускали в фонтан бумажные кораблики.

О бедном Артуре

Десять лет я отбивался от неприкаянных душ бюрократов. Я словно сросся с памятником. Угрюмо бросал я взоры на Тверской бульвар в слабой надежде, что рано или поздно мой друг вернется. Но он забыл меня. Не появлялась и девушка, которая любила ирисы. Вокруг меня по-прежнему собирались влюбленные парочки, и даже в стужу у подножия всегда были цветы. Благодарная Россия любит мертвых поэтов. Одиночество отравляло меня. Я зарос, волосы свисали с плеч до самых пят.

Однажды ночью я услышал хруст снега. Одинокая тень подошла к памятнику и остановилась в раздумьях. Я взглянул в глаза незнакомой тени и не увидел себя. Оказывается, даже духи не замечают духов, если их страдания невыносимы. Скорбь ослепляет их и никогда не отпускает. Как волна накрывает она их с головой и бросает в пучину, из которой нет спасенья. Эту горькую тень звали Артуром. Мне захотелось пожалеть его, обнять как друга после долгой разлуки. На вид ему было тридцать лет, рослый и красивый, с черными как смоль кудрями. Как все армяне он обладал приятным голосом и восточным обаянием. Руки у него были золотые, сердце добрым. Когда он говорил, то девушки собирались со всех аулов, чтобы послушать его мягкий голос. Но поговаривали, что он уже нашел невесту в Самарканде, и скоро привезет ее в Ереван знакомить с мамой.

Артур тяжело вздохнул. Снег ложился на бледное лицо его и не таял. Я увидел, что он подумал о русской девчонке из Самарканда, которую он еще не успел полюбить при жизни и которая все еще любила его после смерти. Любила, как может любить восемнадцатилетняя. И звали ее Галчонком. «Ну почему Галчонок? – возмущался он. – Птица какая-то черная». Вечерами сидела она на подоконнике родительского дома и ждала его, а он то приходил, то уходил, говорил, что придет на час, а пропадал на месяцы, а она все ждала и ждала… Ее мысли заполнял только он единственный.

– Артур, – вздыхала она, – где же ты, мой кареглазый, кого любит сейчас твое доброе сердце?

Галчонок нравилась ему своей скромностью. С ней он познакомился, когда бушевала перестройка. Он снимал с братом дом в кишлаке. Они наладили массовое производство попкорна. Было смешно наблюдать, каким способом они создавали свой бизнес. Это была тепловая пушка, в которую с одной стороны заталкивались зерна, и из сопла с другой вылетали воздушные сладкие хлопья.

– Бизнес по-армянски, – смеялся он.

Весь дом был завален хлопьями. Там же в кукурузных хлопьях, под шум тепловой пушки, он впервые познал эту девушку. Потом он, как порядочный мужчина, повез знакомить ее со своей мамой в Ереван. До чего Галчонок оказалась забавной девчонкой! Когда Артур забежал к двоюродной сестре на минуту, чтобы поздороваться, эта девушка залезла на дерево и бросала камни в окно, потому что думала, что там он развлекается с другой. Стекло заменили, а соседям пришлось объяснять, что битье окон в Самарканде – обычное дело. Как-то раз Галчонок зашла в дом его матери и, увидев на полу ковер, решила разуться.

– У нас так не принято, – улыбнулся он, а она покраснела.

Три дня и три ночи Артур водил ее по друзьям. Они пили вино, жарили шашлыки в горах, пели армянские песни. Он ей рассказывал легенды об Ахтамаре и утирал ее слезы поцелуями. Долго сидели они на Севане, обнявшись как дети, вслушивались в шум набегавшей волны. И им казалось, что они слышали голос отчаявшегося.

«Ах, Тамар, ах, Тамар», – кричал кто-то с заблудшей душой в надежде увидеть свет потухшего факела своей любимой.

Но скоро сказка закончилась. Пришло время отправить Галчонка в Самарканд. Она не хотела уезжать без него, но у Артура были еще дела здесь. Он с лучшим другом Мишиком повез девушку в аэропорт.

– Когда ты прилетишь ко мне, Артур? – спросила она его перед самым отлетом.

– Тогда, когда ты научишься готовить хинкали, – улыбнулся он, и больше они никогда не виделись.

Он провожал ее самолет таким грустным взглядом, словно предчувствовал, что она улетает навсегда. Мишик похлопал его по плечу и предложил везти машину сам, но Артур отказался. Они дружили с детства, учились вместе в школе, оба воевали в Нагорном Карабахе. Если кто знает, что такое настоящая армянская дружба между мужчинами, тот меня поймет. Они могли обманывать друг друга по мелочи, но духовная связь между друзьями бывает настолько сильной, что дружбе такой может позавидовать даже любовь. Его большие глаза слезились болью. Я вдруг начинал видеть себя в них и чувствовал, что Артур замечает меня. В его кармане до сих пор лежала записка. Он протянул ее мне, хлопья попкорна упали на снег.

«Мама и Галочка, простите, но жить я больше не могу. Я ухожу за ним».

Я вдруг увидел в глазах Артура решительность, веревку и последнюю агонию, темноту, страх…

– Артур, – вскричал я. – Не делай этого. Какая глупая смерть!

Но это уже произошло несколько лет назад, и он лишь грустно улыбнулся.

– Мы были пьяны в тот день, бессонные ночи утомили нас. Мишик погиб на месте, я покалечил ногу…

Мысль, что он виноват в смерти друга, не давала ему покоя даже сейчас, терзала его душу.

– Господи, ну почему ты забираешь самых лучших?! – заплакал я.

Я не хотел отпускать его и предложил кров. Он был рад, что я пригласил его к себе, и впервые за все годы скитания заснул. Мне еще долгое время виделась русская девочка, ждущая его на подоконнике родительского дома…