Понемногу обо всём
– Вы зря думаете, что коснётся только пенсионеров. Мне оттуда, – короткий взгляд в потолок, – дали понять, что должности будут резать, как.., – он порылся в амбаре памяти, – как сидорову козу!
Кто-то из контрактников прыснул.
– Вот тогда и посмеётесь! – повысил голос Егоря. – За забором! Там таких, как вы, с прошлых сокращений, как собак…
Он снова схватил телефонную трубку.
– Не ответят, товарищ подполковник, у всех совещания, – изнывал от нетерпения прапорщик. – Там проверяющий из Москвы приехал…
– Какой проверяющий?! – подскочил Егоря.
– Да х.. его знает. Вроде пожарник… Дежурный сказал, к нам по любому не пойдёт, потому что гостиницу ему не заказывали, значит, вечером уедет.
Не отрываясь от телефона Егоря цыкнул на него, как будто на том конце кто-то ответил, потом бросил трубку и снова задумался.
– Разрешите идти? – спросил прапорщик.
– Я не отпускал!
В привычной обстановке кабинета Егоря стал оптимистом, абсолютно уверовавшим в свою неприкосновенность, и утренняя неуютная тоска его почти оставила. Но на смену ей пришло желание сделать что-то весомое, чтобы доказать.., особенно теперь, когда проверяющий.., и вообще! Сдвинув брови, он обратил грозный взор на художника.
– Эскизы готовы?
Бездельник-художник, как всегда нагло, спросил:
– Какие?
– Для стойки под флаги.
Художник закатил глаза.
Вопрос о треклятой стойке поднимался регулярно, раз месяца в три на протяжении лет этак четырёх. Поначалу художник подошел к проблеме творчески и сделал аж три варианта, к которым присовокупил и четвёртый, больше для хохмы, потому что уж очень он был стрёмный. Но выбрали, как ни странно, именно этот. Ладно, выбрали, так выбрали. Но через какое-то время эскиз затребовали снова, потому что, как объяснили, тот первый потеряли. Художник послушно нарисовал, уже не заморачиваясь творчеством. На третий раз просьбе восстановить утраченное он удивился, на четвёртый и пятый разозлился, над шестым посмеялся, а седьмой воспринял, как должное. Потом сбился со счёта. Старая стойка, облезлая и еле дышащая, так и стояла за кулисами. Её не было смысла даже подкрашивать, но новая всё рисовалась и рисовалась…
– А где те, которые я делал раньше? – спросил художник просто, чтобы заполнить паузу.
Егоря задвигал желваками.
– Это я тебя должен спрашивать – где?!
– Последний я товарищу майору отдал.
Перебабин икнул. Завозил ящиками стола, для вида поискал в ворохе каких-то фотографий.
– У меня нет.
– Чтобы к началу совещания у шефа эскиз был у меня на столе! – пророкотол Егоря.
Художник вздохнул. Пошарил рукой под столом, где в пачках лежала бумага, вытащил чистый лист. Из кармана полевой куртки выловил огрызок карандаша и несколькими штрихами набросал до боли знакомую стойку и проставил размеры, которые ему уже снились.
Егоря потянулся было за листком, но тут уголок его глаза, не столько увидел, сколько почуял неладное за окном. Евгений Васильевич повернул голову и обмер. По дорожке, ведущей от родимого клуба шёл командир с каким-то мужиком московского вида!
И тут Егоря снова раздвоился. Одна его часть, ведавшая, видимо, обычной жизнедеятельностью, бессильно обмякла – заходили, смотрели, его не позвали! Но зато другая, наверное та самая, с которой по предсказаниям Перебабина он везде пролезет, сработала молниеносно! Художник ещё тянулся с листком, а Егоря уже исчез из кабинета, не забыв по пути нацепить фуражку. Все его подчинённые только переглядывались, а он уже скатывался с крыльца и, перемахнув каким-то чудом через обширную клумбу, которую в обычном режиме не осилил бы и до половины, выскочил на дорожку за командиром. Посеменил скоренько ногами, подбирая нужную, потом выровнялся, приложил руку к козырьку и замаршировал по уставному, как положено, за три шага до цели. Прогуливающийся в благости командир удивлённо обернулся, а за ним и мужик московского вида.
Перебабин и все подчинённые приникли к окнам кабинета. Судя по спине Егори, рапортовал он отменно!
Что уж там за разговор потом вышел слышно не было, но ясно, что короткий. Командир как-то очень быстро от Егори снова пошёл, мужик московского вида чуть припоздал – явно хотел Егорю получше рассмотреть – но командир его под руку подхватил и скоренько так потащил к штабу.
– Ну, всё.., – сказал Перебабин.
Егорю уволили на пенсию через месяц.
Всё это время он руководил родимым клубом с энтузиазмом, которого не видели в нём даже на заре карьерного роста. В госпиталь для прохождения медкомиссии, как это всем полагалось, Егоря не лёг. Договорился, что будет приезжать, сдавать анализы и обходить врачей, всё же остальное время не вылезал со службы. Идеи по благоустройству и улучшению работы вылетали из него, как мушки дрозофилы, чтобы покружить, покружить и… ну, сами знаете, дрозофилы долго не живут. На каждом брифинге он озвучивал очередной проект, вроде какого-то «электронного реестра для библиотеки, который в виде таблицы и с подробным описанием», или общего пульта управления «зеркалом сцены», который разместится на втором этаже в бывшей киномеханницкой, куда надо прорубить «витражное окно»… Он даже заставил художника нарисовать мелом на стене размеры этого окна, но потом увлёкся созданием музея. И не просто части, а рода войск в целом!
Подчинённые считали дни до заветного срока, хотя Егорю в глубинах душ жалели. Даже Перебабин злорадствовал не так, как от него ожидали. Впрочем, скорей всего не от человеколюбия, а по той простой причине, что и ему оставалось недолго. Командование пообещало дать ему «порулить» клубом до вступления в должность нового начальника, а потом… всё, как он сам и сказал.
В свой самый последний день Егоря вышел на плац с другими такими же увольняемыми. Командир наговорил им стандартных фраз о том, какие они были молодцы и как жалко с ними прощаться. Подарил ценные подарки из списка, такого же стандартного, как и фразы. Потом перед пенсионерами строем прошли вчерашние сослуживцы, отдавая честь.
Егоря стоял, смотрел на солнце, бившее ему в глаза, и плакал.
После церемонии, когда расходились, кто-то позвал его: «Пойдём, Евгений Васильевич, выпьем что ли. На работу больше не надо…».
– Да, да, сейчас…, – забормотал Егоря. – Вы идите пока, а я тут.., мне надо…
Он дошёл до клуба, в кабинете положил в шкаф подарок, достал ежедневник и ручку…
Через некоторое время офицеры, собравшиеся на совещании у начальника отдела удивлённо повернулись на звук открывающейся двери. На пороге стоял Егоря. Застенчиво улыбнувшись, он извинился, сел на свободный стул и раскрыл ежедневник…
Jazz
Наталье Юрьевне Федотовой с благодарностью
Ах, чёрт, опять эта тема!
Пианист, нажимавший на клавиши в соответствии с написанными нотами, напрягся. Закрыл глаза. Он знал и ждал, и готовился, но всё равно, никогда не был готов до конца. Приближался миг Преображения! Ещё немного, ещё полминуты.., изнутри уже рвётся сама страсть, и вот сейчас, когда ударные закончат, он вступит с импровизацией.
Этот переход.., этот восторг он ждёт, как скупой рыцарь, готовый открыть свои сундуки. Сказать, что он любил Тему было равносильно признанию, что он её ненавидит. И то, и то было неверным, потому что любить то, что мучает, нельзя, как нельзя ненавидеть и то, чем живёшь и дышишь в своём подсознании, потому что впиталось, проросло и плодоносит, плодоносит, плодоносит…
А, вот оно! Наступает!
Последний рассыпной перестук барабанов и тарелок. Пауза.
Пианист набрал в грудь побольше воздуха.
Раз, два…
С выдохом его пальцы рывком выскочили из канонических переборов, и забегали, словно выдохнули сами.
Как на свидании, когда обещание уже дано и всё возможно, сначала робко, растянуто, издалека, только любуясь и ещё не трогая ни покровов, ни – упаси Боже! – самой Темы, они любили. И летали уже не по клавишам – по нотам, живущим в этом музыкальном пространстве, смешивая их, как на палитре, на этом чёрно-белом пространстве, готовя фон, на который потом, созданная лёгкими мазками, возляжет совершенная Тема. Эта назойливая любовница, которая всегда вмешивалась, когда жизнь обычная не заполняла его дни новыми впечатлениями. Неизменно приходила и терзала нещадно, снова вызывая желание и страсть и доводя любовь к себе до совершенства… Миллионы вариаций, лёгких, тяжёлых, в завитках и графически-чётких, буквально сочились сквозь поры его кожи, тянули к инструменту, мучили, изводили до тех пор пока не находили выход через пальцы. По клавишам, без нот…
Он упивался этой страстью, разнообразной и безграничной, только наедине с Темой. Играя в бэнде отдавал плоды, с которыми всегда прощался, зная, что никогда больше не сможет такого повторить. Но повторял и повторял, всякий раз по-разному, и всякий раз так, что горько было расставаться, потому что… Ну невозможно такое повторить, потому что!..
Пальцы бегали, кружили. То дразня, заставляя умолять «ну тронь уже!». То почтительно, вокруг, не трогая, не хватая… Можно обнять. Да и то, почти не касаясь.. В этой звуковой вселенной, для возлюбленной Темы должно возникнуть достойное объятие. Интимное, которое никто больше не сумеет… Но даже к нему всё подступал и подступал осторожно.
Пор-р-р-а!
Это ударные… Саксы, как хищная стая, уже изготовились. Сводник контрабас вот-вот раскроет перед ними двери. И нужно успеть дотронутся сквозь звуковые покровы до самого тела – всем известного, всем доступного, растиражированного классическим исполнением и начальным замыслом Творца, но все тонкости и изгибы которого знает только он – обожающий и страдающий пианист, для которого это касание очередная потеря.
Он затаил дыхание и коснулся.
И сквозь обвал аплодисментов услышал радостную воркотню контрабаса, звон тарелок, разбивших тишину их с Темой уединения, и всё! Саксы подхватили её, завертели, сделали своей.
Кончено.
Обмякшие пальцы вернулись в нотное русло.
Он выдохнул, опустошая себя до конца и зная, что завтра эта сладкая мука заполнит его снова…
Жизнь…
Пауза…
Всё будет джаз!
Голый король
Ночь… Окна в доме все тёмные. Спят люди. А у меня депрессия, и ни одной родственной, души, даже для того, чтобы просто посмотреть на неспящее окно и успокоиться – не ты один такой…
Говорят, от депрессии можно вылечиться, если сорок часов не спать. Наверняка, чушь. Но, когда доходишь «до ручки», готов на что угодно. А у меня, как раз, та самая «ручка», за которую дернешь, и всё – пятый десяток! Кризис среднего возраста, самое депрессивное время.
Вопрос: с чего вдруг?
Пятнадцать часов уже не сплю. Вообще-то, я «сова», так что, по идее, страдать особо не должен. Может, ближе к утру начнется, так, для этого, и в рецепте сказано – нужно уйти из дома и ходить. На улице морозец, хорошо! Начну замерзать – попрыгаю. Может, мозги на место встанут.
Вот ведь чёрт, сколько раз смеялся над бабами, когда они заводили своё любимое: «Ах, у меня депрессия!», а теперь сам стал, как баба. Главное дело, с чего? Жил себе, жил, не самый, может быть, успешный человек, но зато не дурак, и талантом бог не обидел. Опять же, бабы любили, пока в депрессию не впадали. Но это у них своё, женское, мне-то с чего?!
А может, с баб всё и пошло? Годами копилось, копилось, а теперь прорвало?
Нет, лет десять назад все они были и девушками, и женщинами, а та, которая теперь «бывшая» – вообще богиней. Я с ней год до свадьбы встречался, все привыкнуть не мог – в дверь позвоню, она откроет – слепну! Внутри всё переворачивалось, такая была красавица.
Шесть лет прожили, ни разу толком не поругались. Я шутил, она смеялась, потом перестала, а потом стала раздражаться на всё, что прежде считала достоинствами.
Когда уходила, сказала: «Надоело играть в поддавки». Странно, мне казалось, все шесть лет это я в них играл…
Детей она не хотела – беременность, дескать, портит фигуру. Я не возражал, отдал ей эту пешку. В конце концов, портить было что, и не я эту античность создавал. Да и какие наши годы? Ещё поумнеем, сменим приоритеты. Мне ведь тоже не сильно хотелось всех этих родительских забот. Творческий зуд одолел. В ту пору каких только планов ни строил, о славе мечтал, что-то там рисовал, писал, пробовал… Картины в голове рождались, как грибы в лесу…
М-да, не надо было жениться.
Как-то в Сочи поехали, гуляли недалеко от набережной и наткнулись на дерево – ствол словно узлами скручен, по бокам наросты, как морщинистые руки, а центральный выпяченный, гладкий. И надо всем этим, вроде бы, уродством, цветущая шапка молодых побегов… Даже Она прониклась. «Ах, – говорит, – какая прелесть! Как необычно!». А я стою и думаю – интересно, наверное, в глазах какого-нибудь кипариса это дерево слова доброго не стоит, а мы любуемся. Зато, человека, такого же корявого, сочтем, пожалуй, уродом… У неё ещё спросил: «Будь я таким, ты бы меня любила?». А она плечами пожала, «дурной ты», говорит.
Дома потом картину нарисовал: дерево это, почти без изменений, только наросты сделал действительно руками, а в центральный, выпяченный и гладкий, поместил ребенка так, как он лежит в материнской утробе.
Ничего такого в виду не имел. Как понял, так и нарисовал. Но Она расценила иначе. «Намекаешь, – говорит, – хочешь, чтобы я стала похожа на жён твоих приятелей? Не дождёшься»… Вот так вот – я ей о любви в самом высоком смысле, а она всё о своем.
И, как-то стал замечать, что всё у нас разлаживается. У неё свои дела, у меня свои. Даже пустой романчик завёл с одной.., никакой. То ли назло жене, то ли себе хотел что-то доказать – не знаю, так и не понял зачем всё было. А вскоре и совсем развелись. Она сказала, что жизнь со мной не её уровень. Такой вот шах и мат. Что ж, ради бога. Кто первый доиграл, тому и другой уровень… Встретил её не так давно. Расцвела, ничего не скажешь. Но уже не ослеп. Почему-то шубу запомнил из шкурок таких маленьких печальных зверьков…
Во-от так… В монахи после всего этого, конечно, не пошёл, и в депрессию, кстати, не впал. Попсиховал какое-то время – как без этого – самоутвердился за счет пары-тройки женщин, которые, на свою беду, восприняли меня всерьёз, а потом заскучал.
Вдруг понял, что влечет меня к одному, определённому женскому типу, к такому, который совершенно не стыкуется со всей остальной жизнью! Я-то мнил себя творцом-тружеником, но любую, способную состоять при мне добропорядочной хозяйкой и матерью моих детей, воспринимал однозначно, как некую деловитую особь с засученными рукавами, которая и «коня на скаку», и «где подешевле», и в музыкальную школу с хозяйственной сумкой! Ничего с собой не мог поделать. В итоге пришлось признать очевидное – женщину, способную стать такой женой, какую мне теоретически хочется, я полюбить не в состоянии. Можно, конечно, себя убедить, уговорить, пойти на компромисс, но ей-то это зачем?!
Вот и живу один, перебиваясь случайными связями.
Первое время, пока новизна еще будоражила, позволял себе роскошь увлечься. А потом… А-а, что говорить! Стали они все бабами. Какую ни возьми – кипарис… Мне даже друзья больше не завидуют. Переросли. У них давно другой уровень. А у меня вот – депрессия.
Теперь мысли всякие дурные в голову полезли, заболело всё… То ли болезни от мыслей, то ли мысли от болезней, поди разберись. В боку где-нибудь кольнёт, и всё – я уже ни о чем другом думать не могу, кроме как о том, что у меня… Тьфу ты, господи, даже вслух произносить страшно! По врачам не хожу – залечат, вот и ставлю сам себе диагнозы, один хуже другого. Суеверным стал, прямо страсть! На Новый год оказался между двумя Еленами, так, с перепугу, пересел, потому что по Стругацким еще помню – загадать можно что угодно, но сбудется все равно самое заветное. Вот я и подумал, а что если у меня сейчас самое заветное желание сдохнуть и не мучиться…
Нет, это дело требуется перекурить.
По-моему, депрессию следует лечить не бессонницей, а беспробудным сном, и так, чтобы не снилось ничего. Тупо провалиться в покой, забыть на несколько часов про жизнь и про не жизнь, а там, глядишь, и человеческое состояние вернётся…
Пойти, что ли, в аптеку, купить снотворного? Где-то здесь, недалеко, должна быть круглосуточная… А с другой стороны, да ну его к чёрту, снотворное это! Привыкнешь и будешь потом на вечном поводке…
И всё-таки интересно, почему сорок часов не спать? Почему именно сорок, и почему именно не спать? И, если не спать, то что делать? Ведь что-то же нужно делать! Ходить? Ну, понятное дело, ходить, как иначе не заснуть. Но пока ходишь, от мыслей никуда не денешься, и жизнь твоя так горбом на плечах и останется…
Я как-то картину нарисовал: идёт человек, весь согнулся, на посох опирается, а спину черепашьим панцирем покрывает вся его жизнь, с городами, дорогами и пейзажами в туманах воспоминаний. И, сквозь это, проглядывают человеческие лица, покрупнее и помельче… На шее у человека висели песочные часы, в которых ссыпавшийся песок образовывал вечную пирамиду, а в руке была клетка с открытой дверцей. Птицу я сначала поместил внутри клетки, но потом посмотрел и решил, что по композиции, будет лучше её выпустить. Так что, в конечном варианте, птица летит перед человеком, чуть выше его головы…
Полюбовался. Сам себе объяснил, что крылатая душа не субстанция, запертая среди костей, а свободный дух, влекущий на подъём. Порадовался, что такой умный и положил рисунок в папку…
Я их много туда сложил.
Художник из меня не вышел, но всю жизнь, с ослиным упрямством, я что-то рисую. Может, таким образом он из меня и выходит?
Семья хотела, чтобы я продолжил трудовую династию. Папа, дедушка и оба прадеда были военными, а прапрадед по материнской линии, польский шляхтич из рода Целиковских, вообще не мог им не быть. Так что все родовые гены и хромосомы начали строить мой организм по заранее определённому плану, где черными аршинными буквами, как на штабных картах, было начертано: «военнослужащий человек».
Но пара диверсантов все же затесалась. Бог знает из какого рода занесённые, взяли и предательски вложили в меня лишнее и вредное. Один – способности к рисованию и неистребимое желание ими пользоваться, а другой – фатальное невезение… Хотя, нет, скорее глупость, с которой я всю жизнь безошибочно обходил стороной двери, за которыми ждала Судьба, и взламывал те, которые лично для меня были заперты. Куда там! С детства учили, что жизнь борьба, и лёгких путей мы не ищем! Вот и ломился, как баран, во все ворота, за которыми меня не ждали.
По молодости, правда, и это казалось прикольным. Тогда всё было хорошо. Организм полон энергии, здоровья, надежд… И даже не надежд, а полной уверенности, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и покатит, покатит туда, куда надо!
Знать бы ещё, куда надо…
У меня приятель был, так тот, каким-то кренделем, всегда знал, что делать. Чуть где чего случилось, перемены там, катаклизмы какие-нибудь, он мгновенно соображал, в какую щель забиться, или, наоборот, откуда выскочить, чтобы и солнце жарче, и дождь полезнее… Когда-то я его за это презирал. А теперь.., нет уважать особо не начал, просто сопоставил, сравнил, и пришёл к выводу, что и самого себя, такого рубаху-парня, прущего по накатанным колеям, тоже уважать не за что.
Все шло хорошо, пока занимался тем, чего душа просила. Даже в школу художественную пошёл. А там, что ни выставка – у меня первое место, что ни конкурс – лучшие призы мои… Разбаловался. Решил, что так теперь будет везде и всегда и без особых препирательств двинул дальше, но не туда, куда душа тянула, а туда, куда ткнул военный родительский перст.
Как говорится, есть что вспомнить.
Венцом моей военной карьеры стало высиживание неизвестно какого яйца в штабе отдела по воспитательной работе. До сих пор не пойму, с какого перепуга решил вдруг перебраться из нормального, в общем-то, боевого подразделения в эту гнилую богадельню! Опять, наверное, решил, что «попрёт» в любом случае. К тому же все, в один голос, твердили – на политработе только карьеру и делать…
Как-то раз, слушая начальство, бредящее со сна на утреннем совещании, я посмотрел на всё происходящее со стороны и ужаснулся! Почему-то подумал, что Штирлицу, (если, конечно, у них в Рейхе все было так же), не очень-то и сложно было вредить фашистским гадам. Ничего полезного, а тем более разумного, в деятельности нашего отдела не было, и быть не могло. Люди вокруг меня, годами приходили к рабочему месту, как лоси к лесной кормушке. Приходили и кормились, тупо мыча. Жизнь протекала сквозь пальцы, но они, словно бы, не замечали, и оживлялись только при возможности сменить количество или расположение звезд на погонах. Зато, вздумай кто-нибудь спросить «а зачем вы, собственно говоря, нужны?», любой мог убедительно и витиевато доказать, как дважды два, нужность и разумность своей личной жизнедеятельности, не предъявляя при этом никаких её продуктов, даже, пардон, самых не тонущих.
Я, как раз в ту пору, картину нарисовал: висят в пустоте песочные часы, а в них человек, намертво всосанный зыбучей массой, которая наполовину просыпалась…
Тоже в папку спрятал.
Я мало рисовал, пока играл в солдатика. По мнению начальства, художественные навыки годились только для того, чтобы порезать ватман на полуватман, да отобрать на клубную стенгазету снимки «покалорийней». Сначала было смешно, а потом, нет, нет, да и накатывало то самое, неистребимое, от которого выть хотелось.
Уж не знаю, как там у других, а у меня всегда одно и то же – зависнет перед глазами картина, уже сложившаяся и в технике, и в цвете, и всё, больше не отпускает! Это, наверное, как беременность у женщин— пока не родишь, не освободишься…
Чистый лист… Вот абсолютное совершенство! Как я любил, перед началом «освобождения», посидеть и посмотреть на эту белоснежную вселенную. Столько там всего таилось! Целые мгновения какой-то запредельной жизни или просто яркие вспышки впечатлений, одно из которых мне сейчас надо пытаться остановить карандашом.
Однажды, ещё в детстве, придумал себе, что все творческие идеи, гениальные мысли, открытия, мелодии – всё это вызревает где-то на деревьях другого, более высокого, духовного мира, а, созрев, разлетаются по белу свету и оседают в головах и мыслях. Кто-то не замечает, кто-то не понимает, но кто-то, как взрыхленный чернозём, не только принимает и понимает, но и даёт возможность пустить корни, и прорасти… Мама дорогая, как же это мучительно и здорово носить в себе такое зерно! Тебя толкают изнутри всплесками новых и новых идей, и так азартна становится жизнь! Кроме того, ростки иного мира тянут за собой из обыденности, и ты, если ещё и не изгой, то, всё равно, на других уже не похож. И вот тут-то самое время замереть перед чистым листом, чтобы не испугать и не оскорбить торопливостью, мысленно наложить уже готовую, написанную в каких-то высших сферах, картину, и попытаться создать максимально точную копию.
Это, как рано утром, перед сонной рекой. Тихо, возвышенно, покойно. Совершенство! И знаешь, что сначала будет неловко и холодно, но небо ясно, солнце уже взошло, и очень скоро ты уже не плывешь, ты течёшь этой рекой. И уже не стыдно за нарушенный покой, потому что получилось, потому что тебя приняли частицей в это совершенство, и карандаш скользит по листу, как на спиритическом сеансе…
Я никогда ни о чём не сожалел, складывая свои картины в папку. Истинно моим был процесс, а результат, даже самый удачный, как-то сразу отдалялся, и, через пару лет, самому было странно: неужели это я нарисовал?!
Хуже всего, когда хорошая идея, понятая и выношенная, прогорала во мне, не найдя выхода. Всё заботы, заботы, обыденные тучи на небе, где всё было так ясно. И стыдно уже не за свои тяжеловесные попытки пришпилить к листу радугу, а за то, что даже не пытался.
Сослуживцы слегка презирали меня. Бессмысленное хобби рисовать в папку. Только тот, кто удачлив, может позволить себе быть не таким, как все, а я… Карьеру особенно делать не стремился, плыл по течению, слегка барахтаясь. В большие художники тоже не рвался – хватало ума понять, что не пробьюсь. И вряд ли это было от великой скромности, скорее, от тухлого высокомерия. А тухлого, потому что все прогоревшие идеи опали гнилыми лепестками не куда-то, а в меня же! И ощущение причастности к иным мирам, которое дарили свежие ростки, трансформировалось в пошлое желание самоутвердиться на пустом месте. Дескать, «И я бы смог… Просто времени не было. Просто помешали. Да просто не захотел! Нет, мне просто стало неинтересно…». Вариантов масса. Как говорится, кто не может, ищет средства; кто не хочет – сами знаете… Но так хотелось быть Мастером, так хотелось добиться Совершенства! Ведь я его чувствовал, видел, пытался…
Стоп! Что это?! Шаги за спиной? Кого чёрт носит в такое время? Господи, шёл себе, шел, почти расслабился и, вот, нате… А неприятно-то как! И оглядываться стыдно…
Вроде, быстрее пошёл? Ну да! Или это я припустил? Господи, никогда не думал, что я ещё и трус! Вот сейчас и будет конец всем депрессиям. Прощай, дорогая… В каком же кармане у меня ключи? Чёрт, сигареты… Надо будет остановиться, как будто закуриваю, и пропустить вперед… Ага, вот и ключи! Так, всю связку в кулак, а этот, самый длинный, между средним и безымянным… Зажигалку, на всякий случай, в другую руку. Ну, кто там? Подходи!