Муссолини и его время

Между тем, пока общественность Италии обсуждала случившиеся события, произошло новое убийство. Желая отомстить «военным» за расстрел митингующих, молодой анархист зашел в кафе и выстрелил в армейского офицера. Стрелявшего арестовали, быстро признали сумасшедшим и поместили в больницу.

Левые негодовали. Была объявлена всеобщая забастовка, быстро переросшая в нескольких крупных городах в многочисленные нападения на чиновников, полицию и военных. Кое-где снова стреляли, и сам Муссолини отведал полицейской дубинки во время демонстрации в Милане. Европейская пресса закричала о «красной неделе» в Италии, в то время как возглавившие протест социалисты говорили о вышедшем на улицу миллионе граждан. Вряд ли эта цифра была близка к истиной – по мнению неангажированных наблюдателей, наибольший успех забастовка имела в столице и некоторых крупных городах. Для свержения монархии этого оказалось недостаточно, но итальянское правительство пало.

Однако в остальном итог для социалистов был неутешительным. Они не приблизились к своим целям ни на шаг. Те из них, кто отстаивал насильственные методы взятия власти (включая нашего героя), были обескуражены малыми жертвами с обеих сторон и отсутствием видимых результатов. Уход в отставку министров – не достижение, итальянские правительства и без того не отличались стабильностью. Зато прозвучали тревожные звоночки с другой стороны – впервые за долгие годы массовым шествиям левых были противопоставлены не только полиция и войска, но и организованные консервативными политическими силами добровольцы. В некоторых случаях они применили насилие, без особых проблем разогнав протестующих. В будущем Муссолини использует такую же стратегию уличной политической борьбы, но тогда он был крайне разочарован.

Его партийные оппоненты, те, кто собирался повторить в Италии успехи немецких социал-демократов с их устойчивым положением в рейхстаге, имели еще больше поводов для печали – позиции радикалов в левом движении казались сильными как никогда.

События «красной недели» июня 1914 года были проанализированы Муссолини: он хорошо прочувствовал, какую силу в руках правительства представляли полиция и армия. И какими слабыми оказались методы борьбы, избранные руководством социалистов! А для Муссолини слабость всегда была чем-то постыдным. Итальянская социалистическая партия не проявила себя во время этих событий – слишком много, по мнению Муссолини, было ненужных колебаний, осторожности, даже трусости. Вместо того чтобы возглавить протестующих, социалисты занимались разговорами, без толку потеряв драгоценное время. С такой партией революции не сделаешь, пускай и будущее буржуазной итальянской монархии тоже не выглядело безоблачным.

Муссолини оценил, с какой нерешительностью либеральное правительство реагировало на выпады в свой адрес, как трусили министры, как неохотно применяли они силу. Эта видимая слабость – а иного объяснения такому поведению Муссолини не признавал – только усугубляла его чувство разочарования по отношению к социалистическому движению. У властей, заявил он, есть полиция и солдаты, но нет поддержки масс. За социалистами идет народ (тут, как и всегда, Муссолини выдавал желаемое за действительное), но он безоружен и обманут. Придя к власти, Муссолини сделает все, чтобы за ним были и солдаты, и массовая поддержка. А пока оставалось лишь крепить ряды «Второго Интернационала» – международному «движению рабочих» (т. е. социалистических партий) предстояло испытание Мировой войной.

…

Начало Первой мировой войны редактор Avanti! встретил, как и полагалось убежденному социалисту-интернационалисту. Муссолини надеялся, что социалисты остальных стран проявят себя как минимум с той же степенью «ответственности», что и их итальянские «товарищи» – то есть проголосуют против кредитов своим правительствам, призовут массы к протестам, а в общем – решительно выступят против войны.

Действительность разрушила все его ожидания. Европейские социалисты оказались неспособными к борьбе даже в той форме, на которую отваживались их итальянские коллеги. Во Франции, Германии или Австро-Венгрии никто не вступал в схватки с полицией, не устраивал забастовок, не повреждал железных дорог. Улицы европейских городов заполнили толпы, но это были толпы патриотично настроенных манифестантов.

Они распевали национальные гимны и громили не государственные учреждения, а посольства неприятельских стран или витрины «вражеских» магазинов. В Англии началась печально известная охота на такс – эту «немецкую породу» порой безжалостно забивали прямо на улицах. Как же – любимые собаки кайзера! Во Франции призывники опасались не успеть к главным боям и спорили, какой из корпусов их славной армии первым войдет в Берлин. В России разгромили немецкое посольство и запретили исполнять «немецкую музыку», впопыхах не сообразив, что одним махом упразднили большую часть классических произведений. Общественность Германии и Австро-Венгрии сплотилась, чтобы противостоять «сербским террористам», «русскому варварству» и французскому реваншу. Страсти были накалены до такой степени, что одну американку, принятую добропорядочными немецкими фрау за жительницу «коварного Альбиона», буквально заплевали в поезде.

В общем, настроения народов оказались далекими от умозрительных представлений социалистов – внезапно оказалось, что у «самого массового движения в истории человечества» не так уж много настоящих приверженцев. Ничего подобного протестам, охватившим Италию во время войны с Эфиопией в 1895–1896 годах или даже кампании против Османской империи в 1911–1912 годах, в Европе не наблюдалось.

Австрийские и немецкие «камрады» распевали песни, спеша на фронт в поездах. Но что взять с «простых людей», если большинство левых партий Европы с оговорками, но солидаризировалось с собственным правительством? Так поступили почти все – кроме совсем незначительных социалистических фракций вроде партийных групп Владимира Ленина или Карла Либкнехта. «Второй Интернационал» не смог ни предотвратить, ни остановить войну.

И без того изрядно разочаровавшийся в своих, домашних, социалистах Муссолини получил новый удар – теперь от Интернационала. До этих событий он, как и многие другие в Италии, мог утешаться тем, что где-то есть более последовательные социалисты, чем у него дома, – теперь же иллюзии развеялись. Более того, все чаще слышались голоса о том, что Италии следует вступить в войну, – и эти голоса звучали не только справа, но и слева!

Итальянские республиканцы, к которым все более дрейфовали остальные левые, настаивали на том, что развернувшаяся война – это хороший шанс для Италии. Шанс, который не повторялся с 1859–66 гг. – разбить, идя в тени могущественных союзников, ненавистную австрийскую монархию и наконец-то закрыть давний вопрос объединения всех итальянцев в одном государстве.

Сторонники вступления Италии в войну на стороне Антанты объединились под общим названием «интервентисты» – пожалуй, при той пестроте политических взглядов, что наблюдалась в их лагере, менее широкая платформа была невозможна. Взгляды этих людей на внешнюю политику страны во многом перекликались с позицией ирредентистов, хорошо знакомых Муссолини по Трентино. Война против Австро-Венгрии, убеждали интервентисты, это справедливая война с любых точек зрения. Националисты приветствовали «освобождение итальянских братьев из-под австрийского сапога», а социалисты могли успокоить свою совесть тем, что борьба с «реакционной» монархией Габсбургов была бы борьбой революционной. Все это, разумеется, было бесконечно далеким от истины, но в те месяцы мало кто задумывался об объективности.

А пока что правительство Италии объявило о своем нейтралитете, несмотря на тридцатилетний статус союзника Германии и Австро-Венгрии. Виктор Эммануил III своим королевским словом гарантировал австрийцам и немцам «благожелательный нейтралитет». Стало очевидным, что итальянская дипломатия колеблется, желая примкнуть к победителю, но, в общем-то, решение не спешить со вступлением в войну было почти неизбежным. Воевать на стороне Центральных держав против Антанты Италия попросту не могла. Ее армия еще не оправилась от войны с турками, но главным было то, что выступать на стороне Австрии и Германии, в соответствии с прежними договоренностями, в Италии не желал почти никто, даже убежденные монархисты и клерикалы, чьи симпатии были на стороне католической Австрии и консервативной политической структуры Германской империи.

К тому же, несмотря на то, что к Франции у Италии было даже больше территориальных претензий, нежели к Австрии, французские кредиты сделали свое дело. Начиная с 90-х годов XIX века Париж не жалел денег и без особых проблем разрешал то и дело возникавшие во франко-итальянских отношениях напряженности финансовыми инвестициями, в то время как австрийцы полагались лишь на «союзническую лояльность». В то же время в Италии не без оснований считали Австрию более легкой целью, чем французов. Общественное мнение, помнившее о многочисленных и в основном неудачных военных кампаниях против Австрии в XIX веке, также было враждебно настроено против австрийцев.

А что же Муссолини? Он пока что не сдавался, не изменял своей совести настоящего социалиста. Пусть предают другие, а он останется на идеологически выдержанных позициях. Вплоть до середины октября 1914 года Avanti! бичует милитаризм, требуя, чтобы Италия оставалась нейтральной. На фоне заполонивших газеты призывов поддержать «латинскую сестру» Францию, ставшую жертвой «тевтонской ярости», пресса социалистов звучала как голос разума.

Это была позиция Итальянской социалистической партии, инициировавшей в дни первой битвы на Марне большой социологический опрос, высокопарно названный референдумом. Как и ожидалось, большинство респондентов выступили против войны. В общем-то результаты «референдума» вполне соответствовали действительному положению дел. Подавляющее большинство итальянцев воевать на чьей бы то ни было стороне решительно не желали, но что им оставалось делать, если внешнюю политику определяло правительство короля, а улицы и пресса постепенно попадали под влияние демагогов и политиков, призывавших к «великому походу» на Вену? Или даже не походу, а легкой прогулке, почти что и не войне.

Муссолини ядовито прошелся по призывам солидаризоваться с французами и Антантой в целом. Франция, заявил он на одном из организованных противниками войны митинге, всегда предавала Италию – кто может поручиться, что эта война станет исключением? Почему мы должны маршировать в одном строю с авторитарным царским режимом, колониальной Англией и французскими капиталистами, жаждущими реванша над Германией?

И все же Муссолини «изменил делу социализма» буквально месяц спустя после того, как были произнесены эти слова. Разрыв с «товарищами», как показало время, был окончательным и бесповоротным, по крайней мере, в части интернационализма, который с тех пор стал для него предметом особой ненависти. Что заставило его так радикально поменять свою позицию?

Дело было в общественной атмосфере. По мостовым уже шагали первые «фашисты» (из организации Fasci d’azione rivoluzionaria intervenista – «Союз революционного вмешательства») – пока еще это были «республиканцы за революционную войну». Французские и английские деньги делали свое дело. Как уже говорилось, итальянская пресса, еще вчера превозносившая мудрость нейтралитета королевства, с удвоенной силой начала призывать объявить войну «тирании Франца-Иосифа». Многие из наиболее ярких деятелей левого лагеря уже перешли в лагерь сторонников войны.

Бороться за сохранение нейтралитета до конца были готовы убежденные социалисты и… буржуазия – как промышленные и финансовые тузы, так и представители мелкого и среднего бизнеса. В неприятии войны с «тевтонами» объединились либералы и клерикалы – первые хорошо сознавали всю хрупкость итальянской государственной машины, недостатки ее вооруженных сил, общую экономическую и финансовую слабость королевства, а вторые не желали сражаться с католическим австрийским императором.

Итальянских промышленников и капиталистов с германскими государствами сближали общность экономических связей, нежелание наблюдать доминирование победоносной Российской империи на Балканах и в Восточном Средиземноморье, а Франции – в Европе и Африке. Стоит ли рисковать внутренней стабильностью Италии, задавались вопросом в таких кругах, ради националистического шума вокруг итальянцев Трентино? Которые, добавим, находились в намного лучших социально-экономических условиях по сравнению с «коренными итальянцами».

Как показало время, все эти опасения были справедливыми, но в последние месяцы уходящего 1914 года мало кто в Италии – да и во всей Европе – был готов прислушиваться к спокойным, выдержанным оценкам ситуации.

И Муссолини, при всем своем презрении опытного оратора и уличного вожака к настроению толпы, не мог не понимать, что общественное мнение начинает крениться, меняться в другую сторону. Как журналист, он очень хорошо ощутил, что на этот раз его газете противостоит не просто «лакействующая пресса» монархической и католической Италии, но еще и англо-французская дипломатия, подкрепляемая всей мощью своих стран.

Это были не «рахитичные» противники из итальянских правительств – за ними чувствовалась реальная сила. А Муссолини всегда хотел сражаться на стороне победителей. Он и в социализм-то пришел не столько от бедности или солидарности с убеждениями отца, но и просто потому, что в его родной провинции это было самым массовым политическим течением. И до начала Первой мировой войны Муссолини, как бы ни складывались его личные дела, всегда был с теми, кто считался людьми завтрашнего дня, людьми, которые были в центре общественного внимания и симпатий. Разве будущее не за социализмом? Муссолини верил в это – или убеждал себя, что верит.

Теперь эта вера в нем угасла. Она начала затухать еще раньше, но осенью 1914 – весной 1915 года ощущение невозможности противостоять происходящему овладевало всеми, кто был против вступления Италии в войну. Чувство фатализма, обреченности, охватывало социалистов. В одной из частных бесед того времени Муссолини так сформулирует эти ощущения: «Второй Интернационал умер». И в самом деле – настроения в Итальянской социалистической партии были похоронными.

Муссолини оказался прав. Социалистический «интернационал» впредь уже никогда не будет таким же авторитетным, единым и сильным органом, каким он, безусловно, являлся до 1914 года. Пожалуй, «божество социалистов» умерло тогда по-настоящему – все последующее, вроде большевистского Коминтерна, походило скорее на созданного из неживой материи и оживленного доктором Франкенштейном монстра.

Осенью 1914 года Муссолини продолжает выступать против участия Италии в войне, но делает это все более неуверенно. О своем тогдашнем смятенном состоянии духа он позднее напишет в одном из писем к Рафанелли: «Эта зараза (интервентизм. – Авт.) никого не минует, но я хочу продержаться до конца». Но до какого конца? Ближайшее будущее показало, что он не собирался становиться «гласом вопиющего в пустыне».

В середине октября Муссолини публикует статью с призывом пересмотреть довоенные теоретические представления: сокрушение-де австрийской и немецкой монархий – верный путь к социализму. Очевидно, что в этих мыслях не было ничего оригинального, ведь Муссолини попросту переложил на свой манер тезисы сторонников войны из левого лагеря, но особое возмущение у его товарищей по партии вызвало даже не это, а то, что главный редактор Avanti! поменял свою позицию буквально за считаные дни. Еще в прошлом выпуске главная газета социалистов бичевала противников итальянского нейтралитета, а теперь… Репутация Муссолини как радикального социалиста делала ситуацию еще более щекотливой – просто отмахнуться от мнения такого человека социалисты не могли.

В руководстве партии начинается теоретический спор – каким образом поражение австрийцев и германцев, с их экономически и культурно развитыми государствами и крепким представительством социал-демократов в парламентах, приблизит победу социализма в Европе? Муссолини отчаянно пытался убедить своих товарищей, но поворот в сторону интервенционистов был слишком внезапным и решительным, чтобы его аргументы звучали хоть сколько-нибудь весомо. Вскоре абсолютно все в исполнительном комитете Итальянской социалистической партии стали склоняться к тому, что Муссолини вовсе не запутавшийся в теории социалист, а неудачливый предатель. Даже верная Балабанова и та выступила против него. В результате Муссолини теряет пост редактора партийной газеты и всякое влияние в партии.

Тогда, не порывая еще открыто с партийными товарищами, он пытается апеллировать к толпе и участвует в собраниях и митингах левых интервенционистов – в качестве социалиста, разумеется. Пока все это еще напоминало межфракционную борьбу – частое явление в социалистических движениях, но вскоре Муссолини совершает поступок, отделивший его от Итальянской социалистической партии навсегда. Спустя всего три недели после того, как он покинул должность редактора Avanti! выходит первый номер газеты Il Popolo d’Italia («Народ Италии»), наполненный статьями откровенно интервенционистского характера. Рядом с цитатами императора Наполеона I и радикального революционера Огюста Бланки красовались имя и фамилия главного редактора – Бенито Муссолини.

Разгорается неслыханный скандал – в Итальянской социалистической партии Муссолини открыто называют ренегатом, изменником, жалким наемником итальянского и англо-французского капитала. Особенно неистовствует Балабанова, ощущавшая себя вдвойне преданной.

Через девять дней после выхода первого номера новой газеты Муссолини с позором изгоняют из партии на большом собрании, состоявшемся в одном из миланских театров. Выглядевший довольно жалко, он снова пытается убедить бывших товарищей согласиться со своей позицией – но все напрасно. Под улюлюканье, забрасываемый монетками, один из лидеров Итальянской социалистической партии покидает зал под крики «Иуда!», растерянно заявив напоследок, что был и навсегда останется социалистом.

Это абсолютно ненужное обязательство свидетельствует о том, в каком угнетенном состоянии находился он тогда. Минутная слабость стоила Муссолини обвинений в лицемерии, продолжавшихся до последнего дня его жизни. Между тем это заявление явно не было частью «игры предателя» – в конце концов, разве не социалистом он объявлял себя еще со школьной скамьи? Воспользоваться удобным моментом и порвать с прежними соратниками Муссолини тогда не смог – пожалуй, это свидетельствует либо о неловкости, либо о необычной для профессионального политика эмоциональной уязвимости.

По всей видимости, он действительно страдал тогда – его ранило презрение тех, кто сохранил верность своим убеждениям. Несвязную тихую речь на собрании дополнял и соответствующий внешний вид – щетина на лице, неряшливость в одежде, удивительная бледность. Когда Муссолини, ссутулившись, выходил из театра, могло показаться, что он уходит в никуда.

Но пройдет совсем немного времени, и те, кто рассчитывал, что без социализма Муссолини – ничто, будут посрамлены. Несмотря на сильный удар, нанесенный ему исключением, Муссолини быстро пришел в себя. Что ж, раз соратники отвергли его – тем хуже для них! «Пока у меня есть карандаш в руке и револьвер в кармане, я не боюсь никого», – скажет он вскоре после исключения из партии. И вот в Il Popolo d’Italia он, причислявший себя к левой и социалистической печати, начинает настоящую войну с Итальянской социалистической партией. До требования запретить ее еще было далеко, но уже в 1914 году Муссолини возвращает своим прежним соратникам обвинение в предательстве – это-де они изменили и Италии, и социализму, продавшись немецкому и австро-венгерскому императорам. Но где же Муссолини брал на свою новую газету деньги?

«Лучшее перо» социалистической журналистики купили интервенционисты – представители связанного с французами капитала и промышленности. Начали поступать средства и от руководства страны, все более склонявшегося к объявлению войны австрийцам. Впоследствии Муссолини будут спонсировать правительства Франции и Англии – деньги перечислялись из бюджетных кошельков союзников прямо в карман бывшего социалиста. Ходили слухи и о том, что Муссолини давали деньги и русские, но это, по всей видимости, миф. В тот период российская дипломатия не приветствовала вступление Италии в войну, нерасчетливо полагая, что с Центральными державами и так будет вскоре покончено – зачем же делиться с новым союзником? Тем не менее от своих клерикальных оппонентов редактор Il Popolo d’Italia получил обидное прозвище Муссолинов.

В любом случае, тогда он впервые получил доступ к действительно большим суммам. Отбросив прежнюю аскетичную «этику настоящего социалиста», Муссолини начинает дорого одеваться, посещает лучшие рестораны Милана – деньги явно пошли ему на пользу. И только провинциальный вкус мешал Муссолини выглядеть по-настоящему элегантно.

Но не стоит думать, что в основе его тогдашних действий лежала одна только корысть. Как уже говорилось, Муссолини почувствовал изменения в обществе, интуитивно осознав, что с лозунгами интернационализма в Италии популярности не удержать. Активная часть общества отвергла его, что же до пассивного большинства, вовсе не желавшего воевать, – он презирал это большинство уже тогда. Демократия и социализм, заявил как-то Муссолини, не имеют между собой ничего общего.

Так что Il Popolo d’Italia преспокойно выбивал военную дробь, в каждом номере призывая покончить с немцами, этими «европейскими пиратами», и австрийской «тюрьмой народов». И если в первых выпусках своей газеты Муссолини придерживался тезиса о «революционной войне», то с начала 1915 года риторика его статей заметно изменилась. Теперь речь пошла о «миссии Италии» на Балканах, ее ключевой (но не признаваемой пока за таковую) роли на Средиземном море и о наследстве Османской империи, часть которого должна была обязательно достаться итальянцам. Все это мало походило на «скромные» первоначальные цели «освобождения» итальянцев из-под власти Габсбургов.

Пропагандистская военная кампания в Италии усиливалась день ото дня. Муссолини, возглавивший часть левых сил, поддерживавших объявление войны Вене, был одним из ее дирижеров. Он не упускал ни единой возможности, чтобы еще раз призвать к войне с «тевтонами». Италии стыдно оставаться нейтральной в то время, как Сербия истекает кровью в когтях австрийского орла!

Муссолини обрушился на парламент и Ватикан – депутаты, купленные итальянской буржуазией и обманутые немецкими социал-демократами, трусят и позорят тем всю нацию. Из Рима Папа призывает к миру, но какой может быть мир с «убийцами бельгийских детей»? Если король не поведет нас на битву с немцами – мы выйдем на улицы и свергнем монархию, открыто угрожал Муссолини. Его слушатели, значительная часть которых состояла из республиканцев, могли лишь приветствовать такие слова. О Муссолини заговорили даже в далекой России – газета «Новое время» писала 20 марта 1915 года:

«Вчера в Милане была устроена грандиозная демонстрация в пользу войны; несколько тысяч сторонников вмешательства Италии собрались на Соборной площади во главе с республиканским депутатом Киеза и редактором стоящей за вмешательство газеты «Popolo d`Italia» Муссолини. В своем обращении к собравшимся Муссолини приглашал их принести торжественную клятву у подножья памятника Гарибальди в том, что либо Италия объявит войну, либо произойдет революция. Братья Гарибальди были встречены восторженной овацией.

Неожиданно манифестанты подверглись нападению вооруженных социалистов-нейтралистов; во время происшедшего побоища 30 человек были ранены ударами палок и камнями. Нейтралисты были вынуждены обратиться в бегство. Манифестация продолжалась, однако, еще долго. Манифестанты устроили шествие, которое прошло по главным улицам города с криками: «Долой Германию и Австрию! Да здравствует война! Да здравствует Италия!» В магазине Круппа были выбиты окна. В щит на здании турецкого консульства бросали камни. Здания редакций социалистических и нейтралистских газет охранялись военной стражей. Перед редакциями газет «Secolo» и «Popolo d`Italia» толпа произвела сочувственную демонстрацию. В течение вечера было произведено 150 арестов».

К маю 1915 года масштаб акций интервенционистов говорил сам за себя – им удавалось выводить на улицы десятки и даже сотни тысяч сторонников. И все же, как это признавал сам Муссолини, большинство итальянцев продолжали относиться к участию их страны в Мировой войне крайне отрицательно. Презиравший и демократию, и ее парламентские институты Муссолини требовал «сильного решения» – власти должны были навязать его нации. В будущем, когда он станет диктатором, такие «сильные решения» станут неотъемлемой частью как образа вождя, так и всего фашистского режима в целом. Они же и приведут этот режим к краху.