Проклятие Че Гевары
– Представить, действительно, трудно… Но спасибо за то, что вы бережно… – с глупым смущением начинаешь ты.
– Не стоит благодарности, юноша… – какие-то металлические нотки вдруг звякнули в его перебившем, разом обесцветившемся голосе. То самое, завернутое в промасленную холстину. – Для всех, кто истинно предан Боливии, образ государственной мысли, стиль правления Германа Буша остаются руководством по патриотизму.
– К сожалению, таких единицы … – сокрушенно откликаешься ты. – На порядок больше других. Тех, кто и сейчас называют его диктатором.
– Диктатор… – словно принимая отпасованный мяч, с еле уловимым раздражением повторяет господин полковник. – Единственной его целью было благо Боливии. Не это ли высшая цель? Да, он вел свою страну по пути реформ крепкой рукой… Твердой рукой. Это всё равно, что вести судно в десятибалльный шторм в узком проходе, где с одной стороны скалы, а с другой – подводные рифы. И ведь Боливию не за красивые глазки прозвали «страной ста переворотов». С одной стороны – денежные мешки, продавшие янки душу и кишки, сосущие из страны её соки и кровь – нефть и олово в угоду дядюшке Сэму. А с другой – чертовы кубинцы со своими безумными бородами и не менее безумными идеями. Они, видите ли, хотят перекрасить в красный цвет всю Латинскую Америку! Скажите, где здесь чаяния простых боливийских крестьян, забота о боливийском народе?..
Задав этот вопрос, он подался вперед и облокотился о стол, сунув свою голову в поле света. Неподвижный взгляд коричневых, как сухой табачный лист, зрачков пробуравливает тебя насквозь. Лишь на миг выглянув из своей маскировочной тени, полковник вновь, словно осознав допущенную оплошность, откинулся назад.
– У вашей статьи, Герман, хороший заголовок. Очень хороший. «Боливийская армия между олигархией и революцией». Очень верно! Олигархи, которым лишь бы набить брюхо и мошну… революционеры, для которых страна и народ – что-то наподобие дров, которыми они растапливают костер своей революции. Вот подводные рифы, грозящие нашему кораблю! Армия… Заветное слово! Здесь истоки спасения нашей родины. Армия и только армия способна исполнить божественную миссию – вытащить свой народ из нищеты и прозябания, дать достойный отпор хищным гринго и красной ереси. Вы улыбаетесь, Герман? Мои слова для вас слишком пафосны?
– По поводу божественной миссии…
– Почему же не назвать всё своими именами? В конце концов, вспомните Будду, Христа… Мессия всегда происходил из рода всадников, говоря современным языком, – был потомком военных династий. Поэтому если и можно рассчитывать на какой-то реальный успех преобразований в Боливии, то только посредством постепенных реформ, проводимых истинными патриотами. Это воплощал в жизнь ваш дед. Это прекрасно понимал и генерал Овандо, под началом которого мне выпала честь служить.
– Но разве правление президента Баррьентоса можно сравнить с политикой Германа Буша?
Генерал откинулся на спинку кресла, и из его затененного логова раздался скрипучий смех.
– Вы сами ответили на свой вопрос, молодой человек. Баррьентос был марионеткой, янки дергали за ниточки, а он плясал. Да, Овандо был соправителем. Но что вы можете сделать, когда против вас все боливийские политиканы, а за их спинами ЦРУ в обнимку с Пентагоном. А тут ещё Че Геваре вздумалось избрать Боливию в качестве Голгофы…
– Геваре?!..
Ты предпринимаешь неимоверное усилие, чтобы сохранить самообладание, но это имя невольно срывается с твоих губ и гримаса проходит волной по лицу. Но полковник не замечает, или делает вид, что не замечает твоей непроизвольной реакции. Он увлечен своими доводами.
– Да, Геваре… Мы с Овандой хотели далеко пойти… И могли. Это был шанс преобразить Боливию. Но, как всегда, армия оказалась между молотом и наковальней. В общем, как сказал Леннон: «Жизнь – это то, что с нами происходит, пока мы строим совсем другие планы». И разве не в том же суть вашей статьи?
– Леннон, действительно, так сказал?
– Да, в интервью. Я недавно прочел.
– Вот вы слушаете Леннона…
– Я не слушаю Леннона, молодой человек. Я просто читал его интервью. В деталях надо быть точным. Потому что, как сказал философ, «Бог – в деталях».
– Я слышал версию с точностью до наоборот: «Дьявол – в деталях».
– А вы видите большую разницу? В конце концов, это всё равно, что выбирать между олигархией и революцией…
– Но позвольте…
– Нет, это вы позвольте, Герман… Позвольте напомнить вам ваши же выводы: никакими «человеческими» усилиями боливийский народ из болота не вытащить. Потуги смешны и жалки. Или я неправильно понял суть вашего труда? Не бойтесь себе сами в этом признаться. Между строк в вас угадывается сознание истинного католика. Ведь вы верующий? Молчите? Ну, ладно, ладно, внуку Германа Буша такой вопрос можно было бы и не задавать… А вы знаете, Герман… я вам скажу…
Он снова подался вперед, и ты увидел вдруг совершенно другое лицо. Покрытый испариной лоб и испуг в заблестевших, забегавших по сторонам глазах. Голос его задрожал и перешел на шепот.
– Раз уж мы вспомнили… Ведь Че… Он ведь тоже так считал. Я говорил с ним тогда… За несколько часов до автоматной очереди, выпущенной дураком Тераном.
– То есть, вы хотите сказать, что Гевара не верил в исход затеянной им герильи? – откликнулся ты. Излишне запальчиво откликнулся. Спокойнее, Альдо, держи себя в руках, не дай господину послу себя раскусить. Хотя тот ведет себя не менее странно. Такое впечатление, что у него сейчас начнется приступ малярии.
– «Не верил»… «Исход»… – с паузой, с отрешенной задумчивостью произнес генерал. – Он верил… Только какой исход для своей герильи он готовил? Неужели вы настолько наивны, что наделяете такой же ребячьей наивностью Гевару, умнейшего из тех, с кем мне доводилось сталкиваться в жизни? А вы знаете, Герман, что Кастро подготовил план эвакуации его отряда? Ещё в сентябре 67-го, когда стало ясно, что они уже в бутылке и пробка вот-вот закупорится… А вы знаете, что сделал Гевара? Вы молчите…
Ты молчишь, остолбенело глядя на его покрытое потом лицо, на его дрожащие руки. Но он словно ничего не замечает.
– Он отказался… – уже почти бормочет полковник и вдруг добавляет, с необъяснимой досадой обманутого:
– А ведь он всё рассчитал. Не зря он так любил шахматы… Он всё рассчитал… В такой дальновидности есть, конечно же, своя прелесть. Этакое, знаете ли, до глубины души трогающее сопливых потомков прозрение. Но есть и огромнейший минус: всякого рода пророчество усыпляет инициативу накоротке, не позволяет адекватно оценивать текущую ситуацию, и как следствие, живо реагировать на спасительные соломинки, протягиваемые насущным бытием. Проигрыш… Так и случилось с Геварой…
– Вы считаете, что он проиграл?
– А вы нет? Проигрыш… Вот в чем самый досадный недостаток долговременного расчета. Если, к несчастью, ты в это уверовал, как в «Отче наш»… Всё, пиши пропало. Остается лишь умывать руки…
Тут полковник, точно опомнившись, откинулся на спинку кресла. Несколько секунд он сидел неподвижно, точно пытался взять себя в руки, потом достал из нагрудного кармана пиджака батистовый платок, шумно и тяжело выдохнул.
– Никогда, молодой человек, не загадывайте на будущее. Живите настоящим, и оно вас не подведёт… А теперь мы беседу закончим, – голос его вновь звякнул металлом, и ты уже мысленно распрощался с надеждой увидеться вновь.
– На сегодня хватит, – произнес посол, вытирая лицо платком, распространившим по кабинету аромат дорогого одеколона. – Продолжим завтра, в это же время. Прощайте…
Лента новостей. По сообщению агентства
Reuter. Киншаса. 08.00. 18.05. 1997
15 мая военные формирования оппозиционного Альянса демократических сил за освобождение Конго/Заира, возглавляемого Лораном Дезире Кабилой, при поддержке вооруженных сил Руанды вошли в столицу Заира Киншасу. За несколько дней до этого президент страны Мобуту Сесе Секо спешно покинул столицу и бежал из страны.
17 мая 1997 года в Киншасе состоялась инаугурация президента Кабилы, а стране было возвращено название, которое она получила в момент провозглашения независимости – Демократическая республика Конго. Возвращение Лорана Дезире Кабилы в политику и взятие власти в самой крупной стране континента эксперты по региональным проблемам называют «воистину чудесным». В начале 60-х этот политик входил в число сторонников первого премьера страны Патриса Лумумбы, насильственно свергнутого и убитого ставленниками бывших бельгийских колониальных властей, в число которых входил и Мобуту. Кабила был членом альтернативного правительства последователей Лумумбы и координировал вооруженную борьбу на востоке страны. В этот период он познакомился с легендарным революционером Эрнесто Че Геварой. Че Гевара вместе с отрядами Кабилы около года воевал против белых наемников на берегах озера Танганьика. Он считал Кабилу единственным истинным революционером в Заире. Не добившись военного успеха, Че Гевара оставил Конго ради участия в своей печально знаменитой боливийской эпопее. Более тридцати лет Лоран Кабила пребывал в полнейшем забвении, контролируя лишь безлюдный участок в глубине джунглей. Внезапное возвращение Кабилы в большую политику и триумфальное шествие к власти аналитики считают началом новой волны «революционного повстанчества» на континенте. Как видно, Че Гевара не ошибся в своей оценке заирского лидера.
Ульрика
Грудь поднимается и опадает, как тяжелый морской вал и на нижней точке этой амплитуды проступают настойчивые толчки сердечной мышцы. Ты пытаешься отдышаться, но воздуха, затхлого воздуха, которым заполнен дешевый номер парижского отеля, по-прежнему не хватает. А рядом лежит она, на животе. Она, в голос рычавшая еще несколько секунд назад, теперь расслабленно-неподвижна, как большая сытая кошка.
Пума или самка ягуара, проглотившая ягненка. Её веки блаженно закрыты, лицо неподвижно, как маска, а указательный и большой пальцы её изящных рук зажали в изящные тиски перекладинки нательного крестика. Ещё вот только он танцевал на цепочке между её грудей, то и дело ударяясь в твоё лицо.
Руки особенно выдают в ней породу. Совсем не такие у Флоры – чуть припухлые, грубоватые ладони домохозяйки. И эта граница, где встречались шоколадная тень тыльной стороны и свет мягких подушечек внутренней… Она так умиляла тебя, когда ты брал её безропотную и доверчивую кисть в свои ладони и целовал её в эти подушечки, приговаривая: «Моя мулаточка». Каким внутренним светом расцветали бездонные карие глаза Флоры…
Веки Ульрики дрогнули, но так и не отворили своих изумрудных тайников. Она потянулась всё с той же, грацией пресытившейся хищницы. Словно прочитав его мысли, отпустила свой крестик. Мраморная белизна потянулась к нему и пальцы – утонченное орудие пианистки – полновластно расправились на ходившей вверх и вниз груди. Словно белый спрут, всплывший на поверхность из пучин океана.
– Запыхался? – голос её прозвучал отчетливо, без намека на то, что ей нужно отдышаться. И почти без романтики.
– Тебе надо заняться своей физической подготовкой. Бегай по утрам. Хотя бы пресс, отжимания…
Романтикой, как выяснилось, вовсе не пахло. Она давала ему инструкции. Понемногу дыхание приходит в порядок.
– Ульрика, есть способ получше. Мы просто будем заниматься этим чаще…
Попытка отшутиться не увенчалась успехом. Нет, ей, действительно, не до шуток.
– Как ты думаешь с такой утомляемостью преодолевать маршевый переход по сельве, да ещё в полной боевой выкладке?
Ульрика привстала на локте с таким неподвижным взглядом, что ты невольно отводишь глаза.
– А разве мы уже выступаем? И где намечаются наши партизанские действия? В Булонском лесу или в Люксембургском саду? – бормочешь ты, беря со своей груди длинную белизну ладони и пытаясь её поцеловать.
Она выдергивает руку из твоих ладоней, недовольно фыркнув, поднимает своё сильное, без единой жиринки, тело – тело олимпийской чемпионки, и стремительно направляется в ванную. Ты, на миг забыв обо всём, следишь, как изгибы струящихся линий, сотканных в формы, преодолевают прогалины света и тени, веером вытянувшиеся из полузашторенного окна комнаты.
– Ульрика!.. – твой извинительный оклик соскальзывает с нее, как неудачно брошенное лассо. Вздумал же ты с веревкой охотиться на самку ягуара! Что ж, она по праву может сказать: «Во мне течет олимпийская кровь!». Дочка такого папаши. Ганс Артль, собственной персоной. Любимое око фюрера, оператор, снимавший фашистскую Олимпиаду-34 под началом самой Лени Рифеншталь[16]. Интересно, сколько раз он здоровался с Гитлером за руку? А сколько раз он трепал волосы своих любимых дочерей – старшей Моники и младшенькой Ульрики? Запах этих волос так дурманит тебя, и ты гладишь их рыжий хмель, конечно же, более страстно, вот уже несколько дней и ночей теряя от них голову.
Полно, Альдо, ведь её сестра – Моника. Та самая Моника Артль, которая застрелила в Гамбурге Кинтанилью и участвовала в герилье в Теапонте. Та самая, которая намеревалась привести в исполнение приговор нацисту Барбье и поплатилась за это своей собственной, целомудренной жизнью. Она так и не стала женой своего жениха Чато Передо.
Интересно, как на это отреагировал её папаша, задушевный друг «лионского мясника», как раз немало похлопотавший, чтоб обустроить своему задушевному другу Клаусу Барбье логово в Боливии. Интересно, снимал на камеру Ганс Артль похороны своей дочери? Это могло бы стать очередным шедевром кинодокументалистики…
А ведь герилья в Теапонте пришлась как раз на правление Овандо, того самого, о котором Сентено отзывался хоть с какой-то толикой уважения. Хотя амбиции у господина посла выпячивались явно не посольские. Сквозили во всем – и в словах, и в жестах. Как минимум, Его Владычество Прокуратор Боливии.
А ведь Ульрика там, в Теапонте, была вместе со своей старшей сестрой. Вместе с Чато, младшим из братьев Передо, и Нестором Пасом Саморой. Почему у нее так загорелись глаза, когда ты сказал, что знал Нестора? Догадайся с трех раз, Альдо. Уж не ревнуешь ли ты? На конгрессе левых сил в Рио, в 68-м Нестор Пас Самора представлял радикальное крыло левых католиков. Вспомни, как тебя воодушевили его пламенеющие речи, в которых языки пламени костра революции неразрывно переплелись с огнем аутодафе. В тот день ты впервые после долгого перерыва, зашел в собор Святого Павла и в светотени, знакомой тебе с самого раненого детства, молился, молился, молился и бормотал цитаты молодого католика из речей Че Гевары, и другие, повторенные Нестором слова Всевышнего: «Не мир я вам принес, но меч». Не мир, но меч… Че Гевара…
Да, он сумел тебя воспламенить. Что тогда говорить о сердцах юных экзальтированных девиц, воспитанных в атмосфере махрового немецкого католицизма, неведомо где, но навечно подцепивших бациллу революционного реформаторства?
«Вы любили друг друга?» Этот вопрос так и не слетел с твоего языка, словно ты испугался быть рассеченным надвое обоюдоострым мечом её взгляда. Ты испугался её лезвия и, может быть, зря. Тогда бы ты, наконец, как созревшая тыква, распалась на две половинки. Свет и тьму, добро и зло… Герман и Альдо. Флора и Ульрика…
Ульрика?.. Похоже, это заходит всё дальше. Вот и она… Зачем ему всё рассказала, про отца и сестру? Хотя, может, ты видишь тут значения, смыслы, символы. Дурная привычка несостоявшегося литератора, подрабатывающего литконсультантом.
Для Ульрики, для биографии этой рыжей боливийско-немецкой бестии, этой неистовой католической революционерки, высокой и гладкой, как обоюдоострый клинок тевтонского меча, это лишь факты её личного крестового похода. Клинок Ульрики Артль холоден, как арктический лед. И в сиянии этого лезвия не отыщешь пятен сомнений и глупой рефлексии, а есть лишь две, как бритва, заточенных стороны: кровавая сила добра и зло, татуированное в звездно-полосатый узорчик.
По крайней мере, голос её выказывал олимпийское спокойствие… И когда она задала свой вопрос, скованный льдами спокойствия, не дал ни одной трещины. Да, трещина прошла лишь при упоминании о Несторе и о герилье в Теапонте. Бедняга, он был тогда застрелен. Как и многие другие. «Пресенсия» писала, что «на груди молодого лидера левых католиков, действительно, как стигматы, расцвело сердце Иисуса…»
Только не надо юлить, Альдо. Приступ тошнотного малодушия, нестерпимый до судорог сартровского Рокантена[17], у тебя вызвал её вопрос, прямой и безжалостный, как взмах обоюдоострого меча. И ты испугался.
Внутри тебя всё задрожало, как у смертника, вроде бы свыкшегося с приговором, но не могущего совладать с физиологическими рефлексами страха в тот момент, когда к нему в камеру вошли палачи. Ты испугался своего молчания и того, что она увидела тебя насквозь, твоё жалкое, набитое рефлексией нутро. Вчера… нет, сегодня ночью, бессонной парижской ночью, в промежутках между вашими хищными схватками, между теми фотовспышками времени, когда вы засыпали и просыпались, с новыми силами и тем же желанием… Ты выдал себя с потрохами, трусишка Пиноккио.
Она недвусмысленно намекнула на герилью. Нет, не так… она предложила, четко и однозначно, одним порывом, как вынимают меч из ножен. «Ты поедешь в Боливию?» – произнесла она. И после паузы: «С нами…». А он молчал, весь во власти услышанных слов. И сердце стучало так гулко, а ему слышался гул барабана, сделанного из его же ослиной кожи. И рой вопросов-детей, рожденных её нестерпимым зеленым пламенем, мельтешил и галдел в бессонной, гулкой его голове. «Зачем?», «Кто это мы?», «Почему не с тобой?»… Наконец: «Это герилья?».
Она так и не повторила тогда вопрос, а ответил ты только теперь. И ответ выродился в глупую шутку. Или ты попросту ищешь себе оправдание, Альдо? Алиби, Альдо!.. Для твоей жалкой, трясущейся душонки, заласканной до поросячьего визга любящими пальчиками Флоры…
Ульрика вышла из ванной в белоснежном гостиничном полотенце, будто в снегах недосягаемой вершины.
– Завтра ты переедешь к нам. «Хвоста» за тобой ребята не нашли, а снимать номер очень дорого…
– А за мной следили? – с излишней взволнованностью откликнулся ты, удивленный и тем, что в голосе Ульрики ты не заметил ни грана ожидавшейся насмешки или осуждения.
– Конечно, – деловито ответила Ульрика и тряхнула мокрым золотом своих роскошных волос. – Торрес все эти дни «вел» тебя. У посольства и до отеля.
– Тогда он должен знать про нас…
– У отеля я его сменяла. Впрочем… – она пожала оголившимися плечами и равнодушно хмыкнула. – А что это меняет?
Настает твоя очередь пожимать плечами.
– Ну… Он бы с большим удовольствием последил за тобой. Ты ему нравишься…
Ульрика совершенно искренне рассмеялась, не прекращая одеваться.
– Торрес? Ему нравится любая юбка. Такие они, перуанцы, – и внезапно зло и жестко проговорила: – …Но нет человека более надежного в деле, чем Торрес. Он работал с Уго Бланко, с Бехаром… Он много чего знает о том, что такое пикана…
– Пикана…
– Ладно, Герман, о пикане поговорим после… – она мельком глянула на себя в зеркало. Действительно, косметика ей совершенно не требовалась. Тут она, словно вспомнив, повернулась к нему – ослепительная, манящая…
– Сядешь в метро, сделай две пересадки. Доедешь до Сорбонны. Выйдешь к Нотр-Дам-де-Пари. Там будет ждать Рендидо, у главного входа. Серо-зеленая куртка, в кармане номер «Пари-матч». Подойдёшь прикурить, он даст тебе адрес…
– Адрес? Но я же…
– Не перебивай, Герман, – по-учительски осадила его Ульрика. – Так ничего не запомнишь. Сегодня они должны сняться с якоря. Перебраться на новое место. У отеля «Де Виль» сядешь на 47-й автобус. Доедешь до конечной. Там тебя встретит Торрес.
– Почему ты сейчас не скажешь мне адреса?
Она опять смотрит на тебя, как преподаватель на студента.
– Потому что я сама его ещё не знаю. Квартира где-то в районе Иври, возле кладбища…
– Кладбища?
– Почему бы и нет? Тебя это смущает?
– Нет, но…
– Поверь, Альдо, есть места пострашнее кладбищ. Полицейское управление Ла-Паса, к примеру… Если возьмешься писать книгу для «бума», спросишь у Торреса, или у Марии. Они много могут рассказать.
– У Марии?
– Это женщина Алехандро…
– Ты назвала меня Альдо. Ты знаешь моё настоящее имя?
– Знаю. Только я и Алехандро… – она направилась к двери номера, но застыла на пороге, взявшись за ручку, как Афина Паллада в джинсах. – У тебя, действительно, итальянские корни?
– Говорят, мой прадед – Карло Коллоди… Я особо не верю, ведь это псевдоним.
– Тот самый? Автор Пиноккио? Так вот откуда твоя тяга к филологии.
– И к симпатичным немочкам… У тебя неплохие познания в итальянской литературе. Откуда ты знаешь о «буме»?
– Знаю… Мы все знаем. Ты, действительно, в нем участвовал?
– Как тебе сказать, Ульрика… Я организовал их встречу. Связался с Маркесом и Кортасаром, потом с остальными. У меня прекрасное алиби: ведь я преподаю в университете латиноамериканскую литературу и консультирую одно западноберлинское издательство.
– И они и в правду все согласились?
– Все. Но каждый по-своему. Не мог же, например, Варгас Льоса согласиться так же, как Сабато[18], – произносишь ты, улыбаясь. Тебе льстит её придыхание, и ты чувствуешь, что любишь её, и готов идти за ней в самую гущу сельвы и партизанской войны.
– Расскажешь мне?.. Потом, всё-всё про «бум»? – глаза её светятся, и голос становится таким же взволнованным, как тогда, когда она говорила о Теапонте.
– Расскажу, Ульрика, обязательно расскажу.
– Увидимся… – совсем по-свойски говорит она. – Будь осмотрительным, мой итальянский мачо. И помни – сегодня ты увидишься с Алехандро…
– Ульрика!
Ты окликаешь её на пороге, уже нажавшую на ручку двери.
– Я просто хотел, чтоб ты знала… Не думаю, что полицейское управление Сан-Паулу сильно отличается от того, что в Ла-Пасе… Наверняка, электропроводка там – один к одному. Я знаю, что такое пикана…
Хроника
XVII–XIX века – геноцид индейцев. Становление североамериканской нации проходит в ходе практически непрерывной войны против истинных хозяев этой земли.
В 1830 г. США объявили, что индейцы теряют земли от Атлантики до Миссури, а в 1854 г. решают поделить и остальное, загнав коренных жителей в резервации, обрекая значительную их часть на голодную смерть. От четверти до половины численности племен погибло во время депортаций. Индейцы сопротивлялись, и тогда каратели уничтожают целые селения от младенцев до стариков. В результате постоянных столкновений и более чем 200 крупных карательных походов погибло более миллиона индейцев, а сократившееся более чем вдвое индейское население к 1890 г. (когда движение сопротивления было практически подавлено) было загнано в микроскопические резервации. Последняя крупная резня индейцев произошла 29 декабря 1890 г. в Вундед-Ни, население которого было истреблено почти поголовно.
XVII–XIX века – работорговля и рабовладение. Экономика юга США держится на труде рабов, что стимулирует работорговлю. В ходе перевозки рабов в Америку погибло 4–6 миллионов человек. Остальные обречены на каторжный труд, болезни и быструю смерть.
1801–1805 годы – американо-триполитанская война. Американцы требуют от паши Триполи Юсуфа заключения выгодного торгового договора. После его отказа американская эскадра блокирует побережье, обстреливает Триполи. Высаживается десант, который осуществляет опустошительный рейд по мирным селениям.
1810–1821 годы – поэтапный захват Флориды у Испании.
1813 год – захват кораблем «Эссекс» острова Нукахива в группе Маркизских островов.
1815–1816 годы – карательная экспедиция американской эскадры в Средиземноморье. Под предлогом борьбы с пиратством обстреляны североафриканские города и получены контрибуции с Алжира, Туниса и Триполи.
1832 год – карательная экспедиция в Куала-Бату на северо-западе Суматры. В 1831 г. произошел захват разбойниками торгового судна «Френдшип», которое было легко отбито другими американскими судами. Но к Суматре был направлен американский военный корабль «Потомак», и американцы устроили резню в селении Куала-Бату, рядом с которым произошел инцидент. Погибло более 100 мирных жителей. В 1839 г. американцы повторили экспедицию в эти места.
1836 год – американские колонисты и техасская элита, опираясь на поддержку США, провозгласили независимость Техаса. В 1845 г. Техас был аннексирован США, что вызвало американо-мексиканскую войну.
1846–1848 годы – американо-мексиканская война. Поскольку Мексика отказалась признать аннексию Техаса, войска США вторглись в эту страну. После первых успехов наступление затормозилось, американцы стали нести большие потери. Более успешным оказалось наступление со стороны Мексиканского залива. Высадившись в Веракрусе, в 1847 г. американцы взяли столицу Мехико. По договорам 1848–1853 гг. США захватили половину территории Мексики (будущие штаты Калифорния, Невада, Юта, Новая Мексика, часть Колорадо и Вайоминга).