Чехов и евреи по дневникам, переписке и воспоминаниям современников

‹…› в 1889 г. <Тан-Богораз> был сослан в Колымский округ Якутской области на 10 лет. Он знал о судьбе своих таганрогских товарищей. «Сигида умер в “централе”, – в каторжной тюрьме, насколько помню, в Курске, а Надежда попала на Карийскую каторгу, и… трагически погибла» [ТАН (I)].

Прибыв на место ссылки, В. Богораз стал изучать образ жизни, обычаи и культурные традиции местных жителей.

«Свою этнографическую карьеру он начал фольклорными записями среди русского населения на р. Колыма ‹…› в период 1890-1896 гг. … В.Г. Богораз записывал русские народные песни, былины, сказки, загадки, пословицы и скороговорки». ‹…› Когда организовывалась на средства И.М. Сибирякова Якутская экспедиция 1894-1896 гг., В.Г. Богораз был привлечен в 1895 г. в качестве этнографа. Ему поручили этнографическое исследование русских и чукчей на Колыме. В 1896 г. он отправил в Москву былины, три из которых были опубликованы в «Этнографическом обозрении» (№ 2/3, 1896). В последующие годы были напечатаны и остальные русские фольклорные записи.

В 1897 г. В.Г. Богораз проводил на Чукотке перепись местного населения. ‹…› Академией наук было опубликовано 180 чукотских сказок, записанных Богоразом. В 1898 г., по ходатайству Академии наук, В.Г. Богораза освободили из ссылки. Вскоре он стал научным сотрудником музея антропологии и этнографии.

В 1899 г. читатели журнала «Мир Божий», в том числе и Чехов, могли познакомиться со статьей «Русские на реке Колыме». Она была помещена в разделе «Научная хроника. Этнография». ‹…› В статье переданы ключевые моменты из доклада этнографа: об архаичности языка, в котором встречаются древнерусские слова; о взаимодействии русских и туземных традиций ‹…›. И что во всем округе нет почти никакой медицинской помощи – несмотря на различные заболевания, связанные с трудными условиями жизни. ‹…› Если данный номер журнала побывал в руках Чехова, статья могла привлечь его внимание. Ведь где бы он не находился – в Мелихове или на Сахалине, – его как врача заботило питание населения, оснащение больниц.

Занимаясь научными исследованиями, Богораз ещё в 1896 г. дебютировал как литератор. В журнале «Русское богатство» был опубликован рассказ-очерк из жизни чукчей «Кривоногий». Затем последовали другие рассказы, стихи. ‹…› 11 июня 1899 г. А.П. Чехов сообщал А.Л. Вишневскому, <ведущему артисту МХТ> соученику по таганрогской гимназии[53]: «Сегодня я видел Богораза, таганрогского; он живет в Петербурге, занимается стихотворством. Как много великих людей, однако, вышло из Таганрога».

В.Г. Богораз писал: «Мы встретились …в 1899 г., в Петербурге и вместе вспоминали Таганрог и нашего инспектора гимназии Александра Фёдоровича Дьяконова по прозвищу “Сороконожка” и “Серое пальто”, который отчасти послужил прообразом “человека в футляре”».

Первой книгой прозы, вышедшей отдельным изданием, стали «Чукотские рассказы». Сборник содержит семь рассказов: «На каменном мысу», «Кривоногий», «На мертвом стойбище», «Праздник», «На реке Россомашьей», «У Григорьихи», «Русский Чукча». Автор затрагивал те же вопросы, что и в научных сообщениях, но в художественной форме.

В декабре 1899 г. А.П. Чехов писал из Ялты редактору «Журнала для всех» В.С. Миролюбову: «Скажите Тану, чтобы он выслал мне свою книжку. Я о ней слышу и читаю много хорошего, а купить негде, да и совестно покупать книгу земляка». «Чукотские рассказы» были отправлены автором Чехову. ‹…› На странице с предисловием Тана – дарственная надпись: «Антону Чехову на память о таганрогских огнях от автора».

В 1899 г. В.Г. Богораз по приглашению американских ученых уехал в США, откуда отправился в экспедицию на Дальний Восток. Экспедиция была организована американским Музеем естественной истории «для установления круготихоокеанских связей между Азией и Америкой» [ТАН (I)].

Ученый собирал этнографический материал у чукчей, коряков, ительменов. До 1904 г. работал в Музее естественной истории куратором этнографической коллекции. На английском языке готовил к печати монографию «Чукчи», которая получила всемирное признание. В России продолжали выходить из печати его произведения.

Неизвестно, читал ли А.П. Чехов <его> произведения. В личной библиотеке их нет. Но ведь упоминал он в переписке о стихах Тана. Возможно, и эти издания приносил ему кто-то из знакомых. Между тем Владимир Германович побывал в Берлине, Париже, Лондоне, затем снова уехал в Америку. Он писал: «Когда я вернулся в Россию поздней осенью 1904 г., Чехова уже не было на свете». Приехав в Таганрог, Богораз разыскал соучеников по гимназии, вспоминал с ними о детстве и о Чехове. В том числе и о каменном доме П.Е. Чехова «на углу Елизаветинской улицы (также Конторской)», который купил «обыватель Селиванов». «Недавно он был продан еврейскому благотворительному обществу за 5 000 рублей ‹…› Я посетил этот чеховский дом в один унылый осенний вечер. ‹…› Везде узкие кровати, старые люди с седыми бородами, но комнаты остались без всяких изменений. Тот же странный полуподвальный вход и рядом деревянное крылечко без перил, похожее на приставную лестницу, те же неожиданные окна под самым потолком. Соседний дом <М.Е. Чехова> … по-прежнему принадлежит его вдове и сыну Владимиру Митрофановичу, двоюродному брату Антона Павловича Чехова. В этой семье сохраняется культ имени Чехова. Здесь можно услышать много интересных рассказов о тех суровых расправах, которые тогда отцы чинили над детьми. В самые опасные моменты молодой Чехов спасался в соседний гостеприимный домик, ибо здесь господствовали другие нравы. У Владимира Митрофановича на стенах висят портреты Чехова разных эпох» [АЛФЕР(II). С. 56–58].

В отличие от многих своих современников Антон Чехов революционными идеями пропитан не был. Ни он, ни его братья не имели никакого касательства к упомянутому Тан-Богоразом гимназическому кружку, в противном случае в их личной переписке и воспоминаниях что-нибудь да проскользнуло бы на счет такого неординарного случая. Что касается Надежды Малаксиано, то, по-видимому, А.П. Чехову было известно о гибели супругов Сигида[54], возможно, он слышал и о ссылке Н. Богораза [АЛФЕР(II). С. 50–56].

В конце 1870-х гг. в России прошёл десяток показательных политических процессов над революционерами-народовольцами с приговорами по 10–15 лет каторги за печатную и устную пропаганду, было вынесено 16 смертных приговоров (1879) уже только за «принадлежность к преступному сообществу» (об этом судили по обнаруженным в доме прокламациям, доказанным фактам передачи денег в революционную казну и пр.). В этой связи отсутствие в переписке братьев Чеховых с их таганрогской родней и знакомыми в 1880-е гг., которая носила регулярный характер, упоминаний о деле Малаксиано-Сигида, скорее всего, связано с нежеланием корреспондентов, людей чуждых революционным настроениям и осторожных, касаться опасных политических тем. Лишь только в воспоминаниях о брате Антоне, увидевших свет в 1929 г., Михаил Чехов пишет:

Рядом с нашим домом, бок о бок, жила греческая обрусевшая семья Малоксиано. Она состояла из отца с матерью, двух девочек и мальчика Афони. С Афоней я дружил, а с девочками играла моя сестра Маша. Одна из этих девочек впоследствии сделалась видной революционеркой, была судима и затем сослана в каторжные работы. Там за нанесенное ей оскорбление она, как говорил мне брат Антон, ударила надзирателя по физиономии, за что подверглась телесному наказанию и вскоре затем умерла [ЧМП. С. 11].

Судя по письмам, в гимназические годы Антон Чехов пристрастился к чтению.

В 1876 году для Антона открылось новое окно в мир – Таганрогская публичная библиотека. Школьные власти с неохотой позволяли учащимся пользоваться ею: куда надежней была школьная библиотека со специально подобранными книгами, которая отсекала доступ к «либеральным» или «подстрекательским» изданиям вроде сатирических еженедельников или серьезных ежемесячных журналов – излюбленного чтения русской интеллигенции. ‹…› Антон стал посещать библиотеку, начиная с 1877 года; иногда ему приходилось забирать двухрублевый залог, чтобы купить еды. Московские и петербургские сатирические еженедельники будоражили умы таганрогской молодежи. Рассчитанные на новые интеллигентские круги обеих столиц – на независимых в суждениях студентов и разночинцев, эти издания не щадили известных общественных лиц и высмеивали устоявшиеся взгляды [РЕЙНФ. С. 74].

По абонементным карточкам Чехова – читателя Таганрогской библиотеки – мы узнаем, что он читал произведения русских, западноевропейских классиков (Тургенева, Гончарова, Сервантеса), изучал работы русских критиков 40–60-х годов.

Помимо художественной литературы юный гимназист читает книги по астрономии, просит брата прислать ему университетские лекции по химии, выписывает «политическую, ученую и литературную» газету «Сын отечества», где печатались обзоры выходивших «толстых» журналов («Отечественных записок», «Русской старины», «Вестника Европы», «Русского вестника») и постоянно освещались актуальные научные и литературно-общественные новости. Особо следует отметить, что молодой Чехов был «ревностнейшим читателем» своего будущего первого издателя и наставника на литературном пути, очень популярного в 80-е годы XIX в. писателя-юмориста Николая Лейкина [КАТАЕВ В. (III)].

Журналы того времени весьма поощряли участие читателей – присланные ими фельетоны, карикатуры и полемические статьи публиковались с выплатой гонорара. Антон начал пересылать сочиненные им смешные истории <жившему в Москве старшему брату> Александру – на редактуру и для публикации через его университетских знакомых [РЕЙНФ. С. 74].

Рассказывая о биографии Антона Чехова, подчеркнем как особенно важную деталь, что:

Один из решающих периодов своей жизни – последние гимназические годы в Таганроге – Чехов провёл в одиночестве, вдали от постепенно перебравшейся в Москву семьи. И при своём появлении в университетском, а позже – литераторском, кругу, откуда исходят первые обстоятельные воспоминания о нем «сторонних» наблюдателей, он предстал перед своими новыми знакомыми, да и отчасти перед домашними, уже во многом определившимся человеком – с огромной выдержкой, необычайной силой воли и целомудренной скрытностью, «неуловимостью» [ТУРКОВ][55].

Таганрогский период жизни, охватывающий детство, отрочество и юность Антона Чехова, несомненно, оказал определяющее влияние на формирование как психофизического типа его личности, так и мировоззрения. И хотя общественно-политические взгляды Чехова во времени эволюционировали – от умеренно-консервативных до умеренно-либеральных, в основе их лежало все тоже «таганрогское» мировидение, в котором сложным образом переплетались самые противоположные качества личности: вера и неверие, бытовой прагматизм с доброхотством, жажда общения с людьми и замкнутость на себе, доброжелательность и скептицизм, демократические идеалы с русским национализмом.

В личных отношениях Чехов был мягкий, добрый, терпимый, быть может слишком терпимый человек ‹…›. Красивый, изящный, ‹…› тихий, немного застенчивый, с негромким смешком, с медлительными движениями, с мягким, ‹…› немножко скептическим, насмешливым отношением к жизни и людям [ЕЛПАТ].

Александр Павлович Чехов писал, что:

Антон Павлович только издали видел счастливых детей, но сам никогда не переживал счастливого, беззаботного и жизнерадостного детства, о котором было бы приятно вспомнить, пересматривая прошлое. Семейный уклад сложился для покойного писателя так неудачно, что он не имел возможности ни побегать, ни порезвиться, ни пошалить. На это не хватало времени, потому что все свое свободное время он должен был проводить в лавке. ‹…› – Нечего баклуши бить на дворе; ступай лучше в лавку да смотри там хорошенько; приучайся к торговле! – слышал постоянно Антон Павлович от отца – В лавке по крайней мере отцу помогаешь…

‹…› – Уроки выучишь в лавке… Ступай да смотри там хорошенько… Скорее!.. Не копайся!..

Антоша с ожесточением бросает перо, захлопывает Кюнера, напяливает на себя с горькими слезами ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши и идет вслед за отцом в лавку. Лавка помещается тут же, в этом же доме. В ней – невесело, а главное – ужасно холодно. У мальчиков-лавочников Андрюшки и Гаврюшки – синие руки и красные носы. Они поминутно постукивают ногою об ногу, и ежатся, и сутуловато жмутся от мороза.

‹…›

…Антону Павловичу приходилось с грустью и со слезами отказываться от всего того, что свойственно и даже настоятельно необходимо детскому возрасту, и проводить время в лавке, которая была ему ненавистна. В ней он, с грехом пополам, учил и недоучивал уроки, в ней переживал зимние морозы и коченел и в ней же тоскливо, как узник в четырех стенах, должен был проводить золотые дни гимназических каникул. ‹…› Лавка эта, с ее мелочною торговлей и уродливой, односторонней жизнью, отняла у него многое.

Сидя у конторки за прилавком, получая с покупателей деньги и давая сдачу, Антоша видит постоянно одни и те же, давно знакомые и давно уже надоевшие, лица с одними и теми же речами. Это – мелкие хлебные маклера-завсегдатаи, свившие себе гнездо в лавке Павла Егоровича. Лавка служит для них клубом, в котором они за рюмкою водки праздно убивают время. А зимою дела у них нет никакого: привоза зернового хлеба из деревень нет, им покупать и перепродавать нечего. Купля и перепродажа идут у них только летом и осенью. ‹…› У каждого из них есть квартира и семья, но они предпочитают проводить время в лавке Павла Егоровича и от времени до времени выпивать в круговую по стаканчику водки, благо хозяин верит им в долг и почти всегда составляет им компанию. Говорят они обо всем, но большею частью пробавляются выдохшимися и не всегда приличными анекдотами и при этом всегда прибавляют:

– А ты, Антоша, не слушай. Тебе рано еще…

Павел Егорович – отец Антоши – торговал бакалейным товаром. На его большой черной вывеске были выведены сусальным золотом слова: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». Вывеска эта висела на фронтоне, над входом в лавку. Немного ниже помещалась другая: «На выносъ и распивочно». Эта последняя обозначала собою существование погреба с сантуринскими винами и с неизбежною водкой. ‹…› Оба торговые заведения – и бакалейная лавка, и винный погреб – были тесно связаны между собою и составляли одно целое, и в обоих Антоша торговал, отвешивая и отмеривая и даже обвешивая и обмеривая, насколько ему позволяли его детские силы и смекалка. Потом уже, когда он подрос и вошел в разум, мелкое плутовство стало ему противным и он начал с ним энергичную борьбу, но, будучи мальчиком-подростком, и он подчинялся бессознательно общему ходу торговли, и на нем лежала печать мелкого торгаша со всеми его недостатками.

‹…› Лавка Павла Егоровича была в одно и то же время и бакалейной лавкой, и аптекой без разрешения начальства, и местом распивочной торговли, и складом всяческих товаров – до афонских и иерусалимских будто бы святынь включительно, – и клубом для праздных завсегдатаев. И весь этот содом, весь этот хаос ютился на очень небольшом пространстве обыкновенного лавочного помещения с полками по стенам, с страшно грязным полом, с обитым рваною клеенкою прилавком и с небольшими окнами, защищенными с улицы решетками, как в тюрьме.

В лавке, несмотря на постоянно открытые двери на улицу, стоял смешанный запах с преобладающим букетом деревянного масла, казанского мыла, керосина и селедок, а иногда и сивухи. И в этой атмосфере хранился чай – продукт, как известно, очень чуткий и восприимчивый к посторонним запахам. Были ли покупатели Павла Егоровича людьми нетребовательными и не особенно разборчивыми, или же чай, лежа целыми месяцами рядом с табаком и мылом, удачно сохранял свой аромат – сказать трудно. Но покупатели не жаловались. Бывали, правда, случаи, что сахар отдавал керосином, кофе – селедкою, а рис – сальною свечкою, но это объяснялось нечистотою рук Андрюшки и Гаврюшки, которые тут же и получали возмездие в форме подзатыльников или оплеух – и нарочно в присутствии публики, чтобы покупатель видел, что с виновных взыскивается неукоснительно и строго [ЧАП (II). С. 2].

Иную точку зрения заявляет Иван Бунин – младший по возрасту друг Антона Чехова, на всю жизнь сохранивший самые теплые и светлые воспоминания о его личности. Все тяготы детства, юности и молодости Чехова – ночное пение в церковном хоре, «хозяйское око» в лавке, с гимназических лет зарабатывание себе и семье на хлеб и т. д., Бунин напрямую связывает с его редким знанием людей и мельчайших подробностей русской жизни, проявившимися уже в раннем творчестве.

Если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов ни «Святой ночью», ни «Студента», ‹…› ни «Архиерея», не было бы, может быть, и «Убийства» без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ. Сидение же в лавке дало ему раннее знание людей, сделало его взрослей, так как лавка его отца была клубом таганрогских обывателей, окрестных мужиков и афонских монахов [БУНИН. С. 170–171].

Известно, что интерес к ономастике, особенно к необычным фамилиям:

Существовал у Чехова в течение всей жизни. ‹…› Еще современники Чехова находили, что в его рассказах используются фамилии, имена и отчества его земляков. В чеховедении давно известно о таганрогском происхождении фамилий некоторых чеховских персонажей: Зиберов («Репетитор»), Вронди («Ворона»), Кобылин и Жеребцов («Лошадиная фамилия»), Зембулатов («Капитанский мундир»), Иловайские («На пути», «Жалобная книга»), Шабельские («Пустой случай», «Иванов»). Александр Федорович из рассказа «И то, и се» давно отождествлен с инспектором таганрогской гимназии Александром Федоровичем Дьяконовым.

‹…› след, оставленный в творчестве Чехова его таганрогским детством и юностью, далеко не исчерпывается этими примерами. ‹…› В первое московское десятилетие Чехова концентрация таганрогских, ростовских, новочеркасских фамилий в его творчестве довольно велика. По способам использования из можно условно отнести к трем группам:

1) Чехов вводил в ткань своего рассказа совершенно реального человека с реальными фамилией или именем и отчеством, с узнаваемой землякам манерой поведения;

2) комбинировал свой персонаж из двух или нескольких реальных лиц, соединяя имя одного из них и какие-либо черты других;

3) называл запомнившейся таганрогской фамилией персонаж, совершенно не похожий на реального носителя фамилии [ИКиСОПю. С. 177–179].

При всем этом нельзя не отметить, что фамилии многочисленных друзей и знакомых Чехова из числа таганрогских евреев в его прозе нигде не упоминаются. Еврейских персонажей в произведениях Чехова, как ни у кого другого, много, а вот их фамилии встречаются сравнительно редко, самая из них известная – Ротштейн в рассказе «Тина». В эпистолярии же Чехова еврейские фамилии корреспондентов занимают второе место после русских.

Поскольку Таганрог был многонациональным городом, помимо русских покупателей и посетителей, перечисленных выше Буниным, в лавку приходило и много инородцев[56], в том числе евреев. В те годы:

В русских мещанских семьях евреи становились объектом если и не ненависти, то издевательств или, в лучшем случае, постоянных насмешек. Презрение к еврею – к «жиду» – было непременным элементом воспитания подрастающего поколения русских горожан, и в том числе, естественно, Антона и его братьев [ЯКОВЛЕВ Л. Гл. 1. С. 8].

Вот характерный эпизод из воспоминаний Александра Чехова, единственный в своем роде во всей достаточно обширной мемуарной чехониане:

Является первый покупатель – еврейский мальчик лет шести. – Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, – говорит он с акцентом и выкладывает на прилавок пятак. Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и загораживает дорогу к дверям.

– Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? – говорит он. Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей матери: – Маме!..

– Лучше отрежем ему ухо! – добавляет проснувшийся Андрюшка…

Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку [ЧАП (II). С. 4].

Ниже следует колоритный рассказ о сортировке спитого чая, покупаемого у нищего еврея:

И в самом деле это не чай, а дрянь и даже нечто похуже дряни. Еврей Хайм собирает спитой чай по трактирам и гостиницам и не брезгает даже и тем, который половые выбрасывают из чайников на пол, когда метут. Хайм как-то искусно подсушивает, поджаривает и подкрашивает эту гадость и продает в бакалейные лавки, где с этим товаром поступают <следующим образом: очищают от сора и смешивают с сортовым чаем>.

Пока дети отделяют сор от чаинок, Павел Егорович сидит за конторкою с карандашом в руке и вычисляет. Потом, когда работа детей кончается, он отвешивает купленный у Хайма продукт, прибавляет в него, по весу же, небольшое количество настоящего, хорошего чая, тщательно смешивает все это и получает товар, который поступает в продажу по 1 руб. 20 коп. за фунт. Продавая его, Павел Егорович замечает покупателю:

– Очень хороший и недорогой чай… Советую приобрести для прислуги…

Действительно, этот чай давал удивительно крепкий настой, но зато вкус отзывался мастерскою Хайма. Антоша не раз задавал матери вопрос: можно ли продавать такой чай? – и всякий раз получал уклончивый ответ:

– Должно быть, деточка, можно… папаша не стал бы продавать скверного чая… [ЧАП (II). С. 6].

Чтобы проиллюстрировать для читателя, какими казались немногочисленные евреи Таганрога русским людям, следует посмотреть на них глазами современников.

Вот свидетельства таганрогского лекаря Пантелеймона Работина:

По врожденной склонности, почти все евреи занимаются всякого рода мелочными торговыми спеку ляциями и мелким кустарничеством. Евреи, живущие в Таганроге, сохранили свои национальные особенности. Тот же чистый азиатский тип, язык, вера, ветхозаветные нравы и обычаи, что резко их отличает от других народностей. Та же отсталость в образовании, хотя по природе они одарены большими умственными способностями. Почти все они являются последователями талмудского учения. Бедность, грязь и нечистоплотность в домашнем быту не только делает их жилища отвратительными, но и сильно влияют на здоровье. Как правило, евреи слабого телосложения, сухо щавы, большей частью болеющие чахоткой и золотухой в виде отвратительных язв, струпьев и различного вида сыпи. Однако по нравственности и в общественных делах стоят много выше греков, на службе честны и бережливы, довольствуются самым необходимым, терпеливо переносят нужду, лишения и добросовестно выпол няют возлагаемые на них общественные обязанности.

Эти этнографические зарисовки продолжает историк-краевед Павел Петрович Филевский:

Массовое появление евреев в Таганроге началось в 40-х годах. Это были преимущественно ремесленники, многие кантонисты. За ними потянулась бед нота с западных районов, которые занимались тем, что с корзиной в руках ходили по дворам и предлагали сапожную ваксу, сернички (спички), папиросную бумагу, про дававшуюся маленькими книжечками с обложкой из красивой цветной или золотой бумаги, преимущественно для детей, чтобы те сказали маме и папе, что у них есть товар. Эти же евреи, называемые «шминдрики», покупали поношенные платья и обувь, мастерски их штопали, искусно накладывали заплатки и потом перепрода вали. Особенно охотно они покупали игральные карты. За клубную, не очень поно шенную игру (две колоды) платили более рубля, тогда как новые, запечатанные, стоили полтора рубля. Они же брали на себя обязанность посредников подыскивать поденщиков, квартиры и всякую мебель. Шминдрики держались до самого двадцатого века. Затем, получив возможность учиться, они стали искусными врачами, круп ными торговцами, адвокатами, банкирами. Антагонизма между греческим и еврей ским населением не наблюдалось [ГОНТМ. С. 17].

Еврейская беднота становилась объектом постоянных насмешек и издевательств со стороны русского простонародья: крестьян, ремесленников, мелких торговцев. Эту повсеместно распространенную в быту практику прекрасно иллюстрирует написанный «из жизни» рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда». Перед состоятельными евреями народ, однако, пресмыкался ровно так же, как и перед русскими богатеями. Еврейские предприниматели в массе своей действовали напористо, умело, а значит – успешно. Это, естественно, вызывало зависть у конкурентов.

Географически антисемитизм совпадал с так называемой «чертой оседлости». Другими словами, антисемитизм был там, где евреев было много. Где население их хорошо знало, постоянно с ними сталкиваясь. И так как черта оседлости проходила по территории главным образом малорусского населения, то этнографически русский антисемитизм был присущ малороссиянам и более правильно должен был бы называться не просто русским, а малороссийским. ‹…› южная и западная Россия давали преимущественно правых и националистов. Неизбежной принадлежностью этой правости и русского национализма, было отрицательное к евреям отношение. Таким образом до революции антисемитизм был присущ: Географически – черте оседлости, то есть южной и западной России [ШУЛЬГИН. С. 10–11].