Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга вторая

БУРЖЕ

(1422 год)

Дофина короновали почти по-домашнему, скромно и без особых торжеств. «Радоваться будем в Реймсе, – сказала мадам Иоланда. – А сейчас мы просто вершим то, что должны». Так же скромно она обставила и свадьбу Шарля с Мари, которая прошла сразу после коронации. «Помни, ты обещал назвать первенца Луи», – шепнула герцогиня, целуя зятя после церемонии. Дочь она тоже поцеловала, но, отстранившись и посмотрев в её лицо, только покачала головой. «Ты ещё не королева…».

Громкая победа при Боже уже отошла в прошлое, уступив место новым потерям и новым заботам, разрешить которые могли бы только новые победы. Но август, на который возлагались большие надежды, принёс досадные и отчаянно разорительные огорчения. Бойня под Краваном стала тяжёлым ударом для армии дофина. И сразу после, как будто мало было одного разгрома, пришло известие о рейде, которым граф Саффолк прошёлся по Мэну, захватив богатую добычу. «Мы оставим „Буржского королька“ без средств к существованию», – смеялись приближённые графа, используя гулявшее по англо-бургундским войскам презрительное прозвище Шарля.

Дофин от этих бед совсем было сник. Но посланный за английским воинством Жан д'Аркур во главе спешно собранных отрядов разгромил Саффолка в Нормандии при Бруссиньере и перебил половину армии бывшего соратника Монмута.

Победа была безусловной. Однако торжества по этому случаю опять прошли совсем скромно. Средств, действительно, не хватало. Ни на содержание войска и двора, ни на выкуп рыцарей, захваченных в плен при Краване, ни на выплаты ломбардским наёмникам… «Не повышать же, в самом деле, налоги на землях, преданных дофину», – говорила мадам Иоланда, открывая собственный кошель. Но проблемы оставались. И выход виделся один: если у «дофинистов» нет денег на ведение войны и взять их негде, то надо добиться, чтобы денег не стало хватать и у противника.

И тогда её светлость снова взялась за перо…

«Милостивый государь мой… Даже обходя молчанием законность договора, подписанного в Труа, и принимая в расчёт возможность – но только возможность – его законности, не могу не высказать опасений, которые напрашиваются сами собой.

Одно дело, когда наследный принц Франции ведёт войну за свои права с королём Англии, но совсем другое, когда он вынужден защищать страну от захвата её чужеземным регентом. Видя, как и кому герцог Бэдфордский раздаёт французские земли, захваченные его покойным государем и братом, я не могу не задаться вопросом – все ли его действия продиктованы только защитой интересов малолетнего короля, или герцог готовит почву для узурпаторства? Как бы ни боялась я показаться пристрастной, а всё же нельзя предавать забвению тот факт, что отец его светлости – покойный сэр Ричард – тоже получил власть и корону путём насильственного свержения законного короля. И если в Европе желают осудить дофина Франции за бунт и подстрекательство к войне, пускай осуждают также и английский парламент за щедрое финансирование регента, который устраивает свои дела, прикрываясь как щитом интересами малолетнего племянника…».

Письма с подобным содержанием разлетелись по королевским дворам Европы словно стрелы, пущенные по наиболее здравомыслящим мишеням. Шпионы и, в основном, шпионки мадам Иоланды поработали на славу. Ни одно из отправленных ею писем не попало к тому, кто бы их прочитал и безразлично отложил в сторону. Безупречная репутация герцогини Анжуйской как политика не давала сводить содержание её писем к одной только жалкой попытке привлечь на свою сторону сочувствующих. В Европе и так уже с тревогой присматривались к тому, как целенаправленно герцог Бэдфордский подминает под себя Францию и заключает щедро оплаченные договоры со всеми, кто при случае поддержит его в неограниченном влиянии на малолетнего короля, а потом, возможно, поддержит и в притязаниях на его корону.

Министры, канцлеры и кардиналы европейских дворов и даже папского двора в Риме, сообщая своим государям о тревожных симптомах в поведении герцога Бэдфорда, жаловались на то, что их представителей или, говоря иначе, шпионов всё чаще стали перекупать, из-за чего достоверные сведения о делах во Франции получать становилось всё труднее. Но всё же, находя способы, они получали информацию, которая не могла не настораживать…

При этом никто, разумеется, эти способы не называл.

Что поделать, все эти люди были мужчины с их маленькими мужскими слабостями, которые свойственны даже кардиналам. А юные французские дворянки, уехавшие подальше от кровопролитной войны, были так соблазнительны и так податливы… К тому же располагали роднёй, настолько осведомлённой, что оказывались не только приятны в общении, но и очень полезны.

Прелестные же француженки, в свою очередь, тоже помалкивали о том, что вся их «осведомлённая родня» находилась в Бурже – возле дофина – и носила имя герцогини Анжуйской…

Тревожный слушок, как волна от подброшенных мадам Иоландой сомнений, недолго петлял по лабиринту из приёмных, кабинетов, келий и альковов. Изрядно приправленный и утяжелённый общественным мнением, он достиг, наконец, конечного адресата и английский парламент загудел в нужной тональности.

– Судя по заявлениям милорда Бэдфорда французские мятежные войска терпят одни только поражения, а сам он победоносно движется по Франции! Однако деньги из Англии продолжают уплывать полноводной рекой! Если его светлость не в состоянии обеспечить победоносную армию за счёт завоёванных территорий, о каких победах может идти речь?! Герцог, в конце концов, регент, а не король, и мы вправе потребовать отчета…

Разумеется, взбешённый Бэдфорд какие-либо отчёты предоставлять отказался, и финансирование его армии существенно сократилось, что повлекло откровенное разграбление уже завоеванной Нормандии. А это, естественно, вызвало новую волну сопротивления и отвлекло англо-бургундские войска от целенаправленного продвижения по стране к главному защитному укреплению «дофинистов» – Орлеану.

* * *

«Он всегда осторожен… – усмехнулся про себя монах с хмурым бесстрастным лицом, ощупывая в кармане рясы плотно свёрнутый листок бумаги, весь исписанный рукой Кошона. – Идя по трупам, о чью-нибудь праведную душу да споткнёшься… А ты споткнёшься сразу о три!».

Уже около часа сидел он в приёмной перед покоями герцогини Анжуйской и готов был просидеть хоть целый день, лишь бы его приняли и выслушали.

Летом восемнадцатого года преподобный Гийом Экуй, благодаря протекции своего дяди настоятеля церкви в Мондидье, был принят на службу к Жану де Летра канцлеру Франции и епископу Бовесскому. Служба преподобного не слишком обременяла. Доживающий последний год своей жизни епископ был тих и благостен, и главной обязанностью Экуя было чтение Евангелий, которые его святейшество, готовясь предстать перед Всевышним, комментировал с точки зрения человека уже отряхнувшего земной прах со своих ног.

– Любовь к ближнему не может быть всеобъемлющей, – пояснял он со слабой улыбкой. – Не верьте тому, кто говорит будто познал это великое чувство, доступное одному лишь Богу. За свою жизнь я не любил очень многих и даже не пытался их полюбить, потому что к этому себя принудить невозможно. Но, послав нам Иисуса, Господь воззвал к состраданию, которым любовь возмещается. Сострадая – понимаешь, понимая – прощаешь, а прощая – примиряешься. В этом и состоит истинный смысл того смирения, которое мы ошибочно принимаем за слабость… Вы, сын мой, наверное думаете, что я боюсь смерти? Но я примирился даже с ней, потому что понял высокий смысл ухода из жизни. И вы в своё время тоже примиритесь, если, конечно, научитесь воспринимать каждый шаг своей жизни и даже самую смерть как шаги на пути познания Божьего замысла…

О смирении, понимании и милосердии они говорили очень много и очень познавательно для преподобного Экуя. И когда епископ умер, преподобный тихо закрыл глаза на просветлённом лице, не искажённом последними муками, и перекрестился без слёз, зная, что отлетевшая душа давно уже покоится в мире.

Целый год после этого вспоминал Экуй свои беседы с Жаном де Летра, готовясь понимать, прощать и сострадать. И даже желал, чтобы Господь послал ему достойное испытание, чтобы проверить прочность своих убеждений. Но действительность оказалась куда сложнее. Новый Бовесский епископ быстро развеял благостные заблуждения о понимании и доказал, что не только полюбить можно не всякого, но и понять…

Впрочем, начиналось всё не так уж и плохо. Смирный вид монаха, который был всего-навсего чтецом при прежнем епископе, обманул Кошона своей покорностью и обещанием преданности, если чтеца повысить, скажем, до писаря, а потом и до секретаря. Повышение произошло стремительно, но произвело эффект, обратный тому, который ожидался. Преподобный Экуй был неглуп. И, получив доступ ко всем делам нового епископа, быстро разобрался, что сострадать тут нечему, понимать – сродни преступлению, а как всё это прощать – вообще неизвестно!

Когда обнаружилась пропажа короны Капетингов из хранилища в Мондидье, наказаны были все, кто подвернулся под руку, и без особых разбирательств.

– Меня совершенно не заботит, кто из них виновен, а кто – нет, – надменно выпятив губу, заявил Кошон преподобному, явившемуся просить за дядю. – Я бы мог простить пропажу своей собственности, но собственность диоцеза есть собственность короля, которому я служу, поэтому наказаны будут все без исключения.

Осуждённых церковников, среди которых были и очень старые люди, прогнали по улицам города босыми, с головами, посыпанными пеплом, а потом заставили замаливать свой грех, стоя коленопреклоненными на холодных плитах церкви целые сутки. Когда же сутки прошли, осуждённых изгнали из города.

Преподобный Экуй изо всех сил старался понять и простить. Но вместо этого обнаружил в душе зародыш нового неудобного чувства, которое кололо словно острый шип, не мешая только одному – состраданию изгнанным. Это чувство выросло ещё больше после изгнания в Женеву слишком милосердного Куртекуиса, потом укоренилось и стало разветвляться после каждого сданного города, разорённого аббатства или монастыря, потому что, занимаясь делами Кошона, преподобный прекрасно знал всю подноготную каждой сдачи и каждого разорения.

Послушно, но уже не смиренно, составлял он списки награбленного и, делаясь всё более бесстрастным, хмуро наблюдал за кончиком пера, подчеркивающим то, что следовало перенести в кладовые епископа…

Ненависть!

Имя нового чувства определилось после сдачи Мо, когда на пыльной улице, среди сгоревших домов и трупов людей, умерших от голода, Монмут решал судьбы тех, кто остался жив… Монахов привели последними. И даже те, кому уготовано было повешение, пали на колени, моля о милости для этих троих, меж тем как сами они ни о чём не просили, и не было ничего героического в этих трёх человеческих остовах, еле держащихся на ногах… Если бы не взгляд.

Так смотрел когда-то прежний епископ Бовесский, когда говорил о своём понимании смирения. И смертельно уставшее лицо Монмута дрогнуло. Что-то беспомощное промелькнуло в его глазах отголоском последнего крика о милосердии.

«Я благословлю службу тебе, если ты их помилуешь», – подумал преподобный, задерживая дыхание, чтобы не спугнуть готовые сорваться с губ Монмута слова.

Но тут вперёд вылез Кошон со своими обычными речами об оскорблении королевского величия, и момент был упущен.

– Делайте с ними то, что считаете нужным, – поморщился Монмут, разворачивая коня.

Суд закончился. А в душе преподобного не осталось ничего, кроме пышно цветущей ненависти.

«Ненавидеть, значит признавать в другом существование наихудших пороков. Признавать это, значит желать отомстить за всё сотворённое зло. А предаваясь отмщению, становишься таким же, ненавидимым… Что ж, я и стану! Милосердие и сострадание защитить себя не могут, но кто-то должен противостоять этому злу!» Экуй в последний раз вспомнил слабый голос монсеньора де Летра, его слова о прощении и понимании, и в последний раз улыбнулся своим давним, наивным убеждениям. Больше он это вспоминать не будет! Он всё решил! И безжалостно растоптал в своей душе то, что могло принести ей мир и спасение.

С тех пор бесстрастный и хмурый Экуй ждал только подходящего случая.

О делах Кошона с герцогом Бургундским он знал только в общих чертах, потому что вплотную к этим делам не подпускался никто. Но, когда епископ послал его за картами и документами, отложенными в специальный походный сундучок, Экуй сначала просмотрел их сам, а потом, ни в чём не сомневаясь, свернул и положил в карман всего один листок, исписанный рукой Кошона. Даже если пропажу заметят, всегда можно сказать, что листка этого и не было. И пусть докажут, что он его взял! Берут обычно то, от чего можно получить выгоду, а какая может быть выгода от этого листочка секретарю епископа члена королевского совета, обласканного всеми правителями, кроме одного, весьма сомнительного, служить которому сейчас совсем не выгодно? Нет, Кошон своего секретаря в краже не заподозрит. Скорее подумает, что листок затерялся во время маленького происшествия по дороге в Амьен, когда его карета завалилась на бок. Тогда много вещей рассыпалось…

А дальше… Дальше оказалось ещё проще!

Как только стало известно, что монсеньор епископ собирается хлопотать о сдаче Кротуа и снова собирается в дорогу, Экуй купил у знакомого лекаря снадобье, от которого слёг, как будто в горячке. Охая и морщась, он пообещал Кошону догнать его, как только почувствует себя лучше. Но едва весь епископский кортеж скрылся из вида, преподобный поднялся и стал собираться сам. Свою походную суму он набил всяким ненужным тряпьём, чтобы выглядела соблазнительно наполненной, надел заметный зелёный плащ с гербом епископа поверх тёплого неприметно-серого и, дождавшись следующего дня, выехал из городских ворот, стараясь казаться совсем больным, и в такое время, когда его могло увидеть как можно больше народу.

Проехав несколько сот лье, Экуй сбросил зелёный плащ, закопал подальше от дороги тряпье из своей сумки, а саму сумку, надорвав и измазав кровью из безжалостно надрезанной руки, бросил рядом с плащом. Притоптал вокруг землю так, как это бывает на месте драки, а потом, взобравшись на коня, поскакал в сторону Бурже, моля Господа о том, чтобы оберёг от шатающихся наёмников и обнищавших крестьян, чьей жертвой должен был считать его отныне епископ Кошон.

– Сударь… сударь, очнитесь! Кто вы такой, и что вам угодно?

Голос заставил Экуя вздрогнуть. Средних лет дама, явно из числа фрейлин герцогини Анжуйской, смотрела на него вопросительно и сердито. Кажется, он заснул, дожидаясь внимания к свой персоне, и теперь выглядел не понимающим, где и зачем находится.

– Простите… Я слишком долго сюда добирался, – пробормотал Экуй.

Вытащил из-за пазухи драгоценный листок, уже изрядно измятый, и протянул фрейлине.

– Прошу вас, мадам, отдайте это её светлости. Если герцогиня захочет меня после этого принять, я дождусь и всё о себе расскажу. Если нет – ждать мне больше нечего и называть себя незачем.

Он проводил глазами листок, уносимый фрейлиной, и впервые за всё последнее время подумал, что сведения, ради которых он так рисковал, могут здесь никого не заинтересовать. Или понадобятся более подробные разъяснения о делах Кошона с герцогом Бургундским, дать которые он бы не смог даже при полной готовности вспомнить каждое услышанное слово. Преподобный принялся в тысячный раз перебирать в уме всё то, что затвердил по дороге, пока восстанавливал в памяти дела Кошона за последний год, но не успел перечислить и половины, как вернулась фрейлина, которой он передал листок.

– Её светлость желает вас видеть.

Экуй поднялся, чувствуя себя, как гребец на судне без парусов, чьи движения определяются звуком барабана. Сейчас барабаном было его сердце.

– Герцогиня примет меня лично? Одна?

– Не заставляйте себя ждать, сударь. Её светлость свободным временем не располагает…

В комнате, куда привели преподобного, были соблюдены все меры предосторожности. Мадам Иоланда стояла возле приоткрытого окна, а от неизвестного посетителя её отделял широкий стол и стоящий перед столом важного вида рыцарь, чей настороженный взгляд не вызывал сомнений – своё дело телохранителя рыцарь знает очень хорошо. Но Экуй всё равно мысленно усмехнулся.

На службе у Кошона он имел удовольствие общаться с итальянским наёмником, которого специально вызывали для «деликатных поручений». Чувствуя превосходство над смиренным монахом, этот ломбардец щедро делился секретами своей профессии и с откровенным удовольствием давал советы «на всякий случай», который всегда может произойти в это непростое время.

Поэтому-то, оценив принятые против себя меры предосторожности, преподобный невольно прикинул, что, будь он наёмным убийцей, ему не составило бы труда усыпить бдительность рыцаря тихим разговором о деле, ради которого он пришёл, потом нанести внезапный, рассчитанный удар кинжалом в шею, а потом, пока герцогиня, отрезанная от выхода столом, будет звать через окно подмогу, убить и её…

Но Экуй не был убийцей. Он был человеком, доставившим сведения, в нужности которых всего минуту назад, сомневался. Теперь же, увидев, что принимают его при такой малой охране, быстро сообразил – его сведения не просто важны! Они ещё и настолько секретны, что герцогиня, даже рискуя оказаться лицом к лицу с убийцей, удалила из комнаты всех лишних, включая свою охрану, и оставила только этого рыцаря, который видимо в курсе всех дел…

– Ваше имя, сударь, звание и имя господина, которому вы служите, – отрывисто, словно отдавая приказы, произнёс рыцарь.

Монах низко поклонился.

– Преподобный Гийом Экуй из Бове. Мой отец служил оруженосцем у мессира де Шартье. Погиб при Азенкуре. Как младший сын я принял сан и поступил на службу к епископу Бовесскому. При монсеньоре де Летра состоял чтецом, при нынешнем епископе – секретарь. Эти записи я выкрал из его бумаг.

На последних словах Экуй протянул руку, указывая на измятый листок в руках герцогини, и заметил, как напрягся при этом его движении рыцарь и как откровенно и твёрдо взялся за рукоять своего меча.

– Я хочу знать, для чего вы это выкрали? И как пробрались в Бурже, учитывая то, кому служите? – подала голос герцогиня. – Сюда не все наши друзья попадают так запросто.

– И я попал не запросто, ваша светлость, – хмуро ответил Экуй. – Но видимо Господу не были угодны дела монсеньора епископа, и в дороге Он послал мне попутчиков, которые сочли меня другом, достойным доверия и помогли попасть даже сюда.

– Кто они?! – спросил рыцарь.

– Они преданные вам люди, мессир.

– А знали эти преданные люди о том, что вы – секретарь, крадущий бумаги у своего господина? – спросила мадам Иоланда. – Согласитесь, после такого мне почтить вас доверием трудно.

Монах поклонился ещё ниже.

– Воля ваша, мадам. Но я ненавижу епископа Кошона, господином своим его больше не считаю, и готов поклясться на Библии, на святом распятии… да хоть перед самим Господом нашим, что ненависть свою не назову даже грехом, потому что выносил её, сострадая тем, кто был Кошоном погублен.

– Речь достойная, – мадам Иоланда отошла от окна и бросила измятый листок на стол. – Теперь так же достойно объясните, почему вы выкрали для нас именно это?

– Я не мог взять документы – Кошон за ними очень следит. Но здесь, на этом листке, он переписал для герцога Бургундского все города и области, которые их почему-то интересуют. Для последней встречи с герцогом мне было велено подготовить карты восточных областей, и особенно подробно – все укрепления округа крепости Вокулёр, которая на этом листке подчеркнута, как и Витри-ан-Петруа.

– Вы знаете для чего это?

– Знаю… Не всё правда, но достаточно для того, чтобы понять: захват этих областей может каким-то особым образом навредить вашей светлости или его высочеству дофину…

Как мог подробно, Экуй рассказал о подслушанных планах епископа и герцога Филиппа, признавшись, что далеко не всё слышал отчётливо, потому что говорившие часто понижали голос до шёпота. Но о готовящемся нападении на Витри и нарушении суверенитета Вокулёра слышно было достаточно хорошо. К тому же о том, что это не просто обычный захват крепости, а настоящий заговор говорили и донесения епископских шпионов, засланных в Барруа и Шампань, которые Экуй принимал по долгу службы и, разумеется, читал.

– Нам вредит захват любого города, – заметила мадам Иоланда, когда Экуй закончил. – Почему вы решили, что особенно важным является именно захват Вокулёра?

Преподобный замялся. Чтобы ответить, надо было рассказать о том, что он слышал ещё про какую-то девочку – то ли дочь, то ли воспитанницу некоего Арка, который – вот уж странность – сумел купить с аукциона целое поместье! И о том, что, говоря о ней, епископ и герцог поминали царя Ирода и королеву. Слышал об этом Экуй очень смутно, не понимая до конца связи одного с другим. Однако догадался, что именно здесь скрыта главная тайна, и кое-что додумал сам. Додумал и ужаснулся! Предположения его были столь невероятными, что пожалуй незачем было говорить об этом герцогине. Если он прав, то тайна эта связана с незаконным рождением и, возможно, с ещё одной претенденткой на престол. Знать её даже для людей более высокого положения – прямой путь на плаху или под нож наёмного убийцы. А он кажется прав… Листок, исписанный Кошоном, явно герцогиню разволновал.

Что ж, коли так, она и сама знает, в чём там дело. А его, Экуя, задача – только предупредить и помешать планам Кошона, не выставляя напоказ свою догадливость…

– Вокулёр – крепость, двести лет имеющая определённые права и фактически никому не принадлежащая… То есть, при случае, оспаривать эту землю могут и губернатор Шампани, и ваш сын, мадам… Может быть, всё дело в этом?

– Мой сын принёс вассальную присягу регенту, чьи интересы представляет губернатор Шампани. Захват его территорий – это его дело, ничем нас не задевающее…

Не поднимая на герцогиню глаз, чтобы не выдать себя, Экуй неловко повёл плечами.

– Я не слышал больше того, о чем уже рассказал вашей светлости. Епископ говорит об этом только с герцогом Филиппом, а донесения шпионов, которые попадают мне в руки, слишком разрознены, чтобы понять весь замысел… Порой они доносят даже о жизни самых обычных семейств…

– Каких, например?

– Мне запомнился только господин Арк, переехавший из деревни Домреми в поместье Шато д'Иль. – Экуй сглотнул, соображая, не слишком ли много сказал и поспешно добавил: – Но это всё, что я о нём знаю…

– А что думаете? Вы же думали о чём-то, когда подслушивали и крали этот листок.

– Только одно, – теперь преподобный поднял глаза и открыто посмотрел на герцогиню, – готовится новое злодейство, которое следует предотвратить, потому что готовят его слишком тайно и очень тщательно. И дело это напрямую связано с интересами герцога Бургундского, которого я тоже ненавижу, потому что именно он посадил Кошона епископом в Бове!

Мадам Иоланда в ответ промолчала.

Со странным выражением на лице она смотрела на Экуя и слушала, ничем не выдавая ни своего интереса, ни его отсутствия. Только иногда её правая бровь еле заметно вздрагивала, как будто герцогиня из последних сил сдерживалась, желая обменяться взглядами с рыцарем, но не делала этого, чтобы не выдавать своих эмоций постороннему

– Почему мы должны верить вам? – спросил рыцарь, тоже не спускавший глаз с лица преподобного.

– Мой отец погиб при Азенкуре, – ответил Экуй после паузы.

– Это не мешало вам достаточно долго служить Кошону.

– Чтобы предать, нужно быть уверенным, что предаешь того, кто этого заслуживает. Только любовь вспыхивает в одночасье, ненависти нужно время.