Вдоль дорог, среди миров

С Байлом Сиршей Креваном мы не встречались – никогда, всего однажды и много раз. Пожалуй, у нас разные дороги, но один путь. Сирша, как невидимый ангел, всегда был и останется в моей жизни, что бы ни случилось со мной или с ним, потому что я могу назвать его Другом. Можно даже сказать – Аnam Кara6. Потому что его никогда нет рядом, но, когда он нужен мне, он всегда со мной, где бы он ни был. Сирша – Странник. Это его выбор. У него нет ни дома, ни работы, ни сменной пары ботинок. У него нет ничего, но в то же время мне не доводилось встречать человека, который бы мог быть столь же счастливым. Благодаря Сирше я знаю многих людей, не имеющих ни гроша за душой, и в то же время – самых счастливых на свете. Как правило, мы не замечаем их, или стараемся не замечать их присутствия рядом, но Сирша Креван и такие, как он, – душа нашего мира. Они – его сердце. Они такие, какие есть, и тут ни при чём история, политика или что-то ещё. Они свободны ото всех обстоятельств. О чём эта книга? Да, наверное, о горной примуле, как всегда. А что это значит – пожалуй, задачка для каждого. Эта книга собрана из рассказов Сирши и моих воспоминаний о наших беседах. Знаю, он тоже писал книгу. В издательстве его книгу не приняли, потому что посчитали неактуальной. «Всё это бредни и дешёвая лирика», – сказал издатель. И поэтому Сирша пересказал её содержание мне, а книгу унёс с собой. Я не издатель. И я понимаю, что он хотел сказать… И, по-моему, сейчас – самое время… Какие бы ни были времена.

Более всего прочего не люблю я открытых поучений. Со школы, наверное. Там, стоит полагать, всем честным малым прививается это основополагающее отвращение, которое иные используют потом себе во благо, побуждая свою душу испытывать нервы мира на прочность своим любопытством, другие – прикрываются им, не желая больше знать ничего сверх того, что им повелели знать. Хотя компромисс возможен. Нас всё-таки учат чему-то дельному в школах. Терпеть друг друга, наверное. Я думаю, ты понимаешь меня. Да? Было бы забавно полагать, что это только мне так «решительно не повезло». Впрочем, что я, жалуюсь что ли? Ничего подобного. Если бы я не забросил когда-то это дело, ничего бы из меня не вышло. Зуб даю! Не свой, конечно. Меня погубила пресловутая tractus ad cogni-tionem7. Погубила для жизни. Всё это, пожалуй, будет глупостью, если я скажу, что это обстоятельства вынудили меня стать тем, кем я стал. Обстоятельствами легко оправдываться. Ими легко оправдывать свою внутреннюю несвободу. Конечно, я верю в лучшее, но мне страшно подумать, что мир населён пленниками, рабами внутри самих себя! Представляешь, какого чёрта люди умирают на плахе за их свободу, когда они и так рождены свободными, и, получив ещё тому подтверждение, не знают, что с этой свободой делать. Коварное слово – «Свобода». Ты не находишь? Её тоже можно как рамочку использовать. Вставь в неё всё, что захочешь. Похоже на неё. Если вставляется, всё – значит, точно она. Только кто сказал, что это благо? «Всё», что можно вставить в рамочку. Нет-нет… Я не имею в виду. Я патриот, но не надо душить во мне космополита. Что только наше – не только наше, я же вижу. А что и так принадлежит всем – и наше тоже. Опыт человечества общий. Что же я буду на нас одеяло тянуть? Слова, слова, слова. Скользкие, как угри. Я об одном, а ты думаешь, я про другое. Потому что мы сидим вот тут, перед костром, в Лисдунварне, и ты думаешь, что речь моя не может быть выше языков этого пламени, а мысль следует лишь дыму от него. Нет, она стелется куда как дальше и выше, хотя и пролетает над этими краями. Мои мысли – дикие птицы. Вольные, перелётные птицы. Кочевые. Ты когда-нибудь видела диких лебедей? Они особенно крикливы теперь. Нервы у них, должно быть, ни к чёрту! Совсем истощали. Раньше эти лебеди хоть лебедями были, а теперь что – истеричные, наглые и всеядные твари. Страшно подумать, если мы не замечаем, как измельчали прежние лебеди, заметим ли мы, когда сами кончимся? Победы избаловывают. Они приносят успокоение. Вот Пат Дрисколл8, слышала о таком? Он, говорят, тут когда-то проходил. В 1689 году. Шёл себе и шёл, как говорят, а на него напали. Свои ли, чужие ли, разве ж это важно когда? Да ни на грош. Поверь. Но Пат так дрался, так дрался, как говорят: все зубы всем повыбивал, девять рёбер переломал, а одному так в мундир закатал, что у того аж пуговица в печень впечаталась! И побил он их, конечно. Он же Пат! Побил бы и ладно, так ведь нет – обрадовался. А много ли радости: троим теперь кашку пожизненно кушать, а другому – мундир попортил казённый? Ему-то с рук, а им каково? Ну, вот и изловчился тот, что попроворнее был, и прикончил Дрисколла – вот и все дела. Потому что победил и обрадовался, встал и, на тебе, пожалуйста, стоит себе довольный и улыбается – грех не прибить. Isn’t it? Так и сейчас – смотрю, куда ни глянь, все за Дрисколлом идут, зубы врагам выбьют и радуются. А что радоваться-то, баран и без рогов баран, а кабан и без клыков кабан… Холодает к вечеру. Нельзя нам с Дрисколлом внутри себя бороться, потому что в каждом из нас есть химеры пострашнее. Вот, например, у Пирса9 свои химеры были, у Коллинза10, ясно дело, – свои. Что уж говорить, и у святого Коллума Киле11 свой бестиарий водился. Только любо-дорого смотреть, как святые своих химер уделывают! Раньше мы ведь этим славились. Хорошо химер рисовали, расписывали и уделывали. А вот потом взяли, да и выпустили их в мир внешний, и – пошло и поехало. Химеры наши вместо нас воевать пошли. И имя им легион. Своих химер при себе держать надо, – вот что я думаю. И будешь ты самым-самым, пока ты король над своими химерами. А как только упустишь одну, так и пойдёшь по миру несчастья собирать. Думаю, кто-то у нас на гордыне попался. Выглянула химера из парня, смотрит: никто ей препон не чинит… И началось: «а чем это я хуже»… Разве не с этого всё началось? Плохо дело, когда твои же химеры тебе в горло впиваются. Зато я встречал людей, у которых они рил танцуют! Старик О`Мэхони был один из них. Вот сидит такой себе неприметный старичок, морщинки, как паутинка, на лице, а глаза такие хитрющие-хитрющие. Он в девяностые голодом умудрился в Корке себя заморить! Так вот этот О`Мэхони сидит, бывало, на брусчатке и смеётся себе, заливается. Все, конечно, мимо идут, думают, он сумасшедший. А он всю жизнь ещё босой ходил, в военной форме. Нет, он не воевал, он форму с англичанина какого-то в Белфасте снял, застреленного. Так вот, спросил я его как-то, что он всё время смеётся. А он и говорит – «потому что славно мои химерки пляшут!». Вот оно – счастье! А ведь этому О`Мэхони не повезло, так не повезло! Про таких у нас говорят: «лучше быть священником с винтовкой в XVIII веке, чем таким, как он сейчас». Но всё это глупости, конечно. Разве так важно, что у него ни гроша за душой не было и что жил он подаянием по Божьей милости все свои 118 лет впроголодь? Зато у него химеры под его дудку плясали. Вот это был человек! Настоящий король! Авраам О`Мэхони12. А знает ли кто? Нет, не знает. У нас по-прежнему лордов и королей пруд пруди, а короля нет. Что там все эти титулы да звания?! Видишь, как угольки в костре вспыхивают? Ярко-ярко, а потуши костёр, и останется одна зола. И толку никакого, разве что желудок прочистить. Сейчас каждый норовит себя скульптором назвать. Каких только идолов не наделают! Химер одних ваяют. Вот о чём Уилл в своём «Парад-алле!» говорил13. О выпущенных химерах. А они как начнут свой хоровод, как втянут в него – так и не выйдешь. Полное сердце – вот управа на всех химер. А поди-ка, заполни его. Тут надо животворный источник найти. Неиссякаемый. Счастливый. Это я ещё со школы помню – есть такой. Это в нас брат Деклан хорошо вколотил. С чувством. Я даже на него не в обиде – прав же… А что сейчас?! Это только слова «из-за любви к людям». Деклан нас хоть и поколачивал, да дело говорил. Рукой калечил, а словом исцелял. А сейчас совсем всё иначе. Вот будут дети, дай Бог, ни за что в школу не отдам! Сколько развелось умников разных! Светила науки. Аж глаза слепит! Пишут и говорят заумно, выспренно, как будто карамелью речь полили. А я, помню, знал отца Пибри. Вот уж он как скажет, так скажет. Ему тогда уже под девяносто было, но голова у него, как у мальчишки, работала! Упокой, Господи, его душу, да прибудут с ним все ангелы и Дева Мария! И говорил он так, что кровь в венах холодела. Правду говорил. Кстати, его убили. Случайно вроде как. Приняли за воришку и застрелили. А он Поэтом был. Я его стихи сохранил – они под Нонк-на-Рей закопаны. Не время им сейчас. Не поймут их, потому что они простые-простые. Он Любовь по имени называл. А сейчас кто его помнит? Как начнут заумствовать, витийствовать, а слова-то мёртвые, смердят. Видел я в столице молодых ребят, посмотрел, что читают сейчас. Мне, когда меня в семьдесят восьмом в Крейгавоне в честь парада отметелили14, так больно не было, как теперь, когда всё это вижу. Потому что – ложь это всё. В каждом слове – ложь. Ты знаешь, что это. Это когда темно, и руки скованы за спиной, и ты не знаешь, умрёшь ли стоя. Вот у меня есть любимый писатель, знаешь? Брин его звали. Брин Башмачник. Он всю жизнь башмаки чинил, но писать не умел. Зато какие истории рассказывал! Иной раз я даже потом забывал, куда шёл, вот что он делал! Мы однажды разговорились с ним, он тогда ещё только ногу потерял, мы вместе в Каван шли. Он сказал: «Все самые страшные баталии, самые великие победы и поражения происходят здесь – в человеческом сердце». «В этом маленьком клочке мышц?» – спрашиваю я. А он мне отвечает: «О, не говори так! В этом маленьком клочке дремлет огромная сила. Сила, способная преобразить мир. Но она ничтожна, почти мертва без Любви…» – «А если в сердце есть Любовь, оно…?», – спросил я, но… Он всего лишь улыбался. Он всегда улыбался. Кстати, когда я его закапывал, он тоже улыбался. М-да… В декабре это было, под Рождество. А он был без башмаков – отдал их, наверно, кому-то, добрая душа. Знаешь, сейчас доброта – такой редкий зверь! Знаешь одну историю про доброту? Нет? Слушай. Пришёл как-то Каллен Глен15 в Дублин. В 1919 году. А он левшой был. Выпил в пабе. В одном, в другом, в третьем, и прорвало его, конечно, – потянуло его на спор. Чуть ли не со всеми заспорил сразу. И вот вышли они со своим спорщиком на улицу, а там уже темным-темно и фонари постреляны. А он знай себе – гнёт своё. Спор, конечно, выиграл, и проигравший ему деньги даёт. Каллен себе их в карман засовывает, а они обратно вываливаются. Дырявый карман у него, значит. А тот ему и говорит: «А ты в нагрудный карман положи». Он кладёт себе в правый, потому как левша, а у него оттуда и выпадают. А проигравший начал над ним подтрунивать. Тут Каллен и говорит: «Ты сам-то свой карман проверь, а то вдруг тебе там железо дырку прогрызло». Так и попался. Потому что если уж «арми спешал»16 дырку кому и прогрызёт, то в левом кармане, потому что правши слева оружие носят. Так тот, что с ним поспорил и проспорил ему, не застрелил Глена! Вот что такое доброта: когда можешь сделать зло так, что об этом никто не узнает, а узнав, не осудят, – и не сделать его, и не помыслить о нём. Мечта спасает сердце от зла. Не надежда – это тот ещё болотный огонёк! Мечта – это бесценное сокровище! Его ты выбираешь сам и охраняешь от когтей этого мира. Это то, чем ты живёшь и дышишь. Это то, что заставляет тебя идти вперёд. Ты понимаешь, что я имею в виду, когда говорю «идти вперёд»? Ты понимаешь. Вот у меня есть мечта. С 12 лет я её ношу. Только, если я тебе её расскажу, ты не должна её потом никому рассказывать – у нас не принято. Только один человек может знать о мечте Странника – как правило, это другой Странник, поверенный. Потому что если я скажу тебе, о чём мечтаю, то, значит, поделюсь с тобой самым дорогим и ценным. И ты будешь знать, где у меня слабые стороны, где – сильные. Это как имя своё назвать. Ну, ты в Теме, ты понимаешь. Понимаешь? Так вот, видишь мою примулу? Этот цветок в моей петлице – горная примула. Белая. Я специально её искал, хотя на склонах в Донегале я видел целые моря розовых и фиолетовых примул. А в Оффали растут жёлтые. Люблю жёлтый цвет. Думаю, ты знаешь почему. Но для себя я взял белую примулу. Ты же знаешь, что я немного того. Ага. Того. Как и мы все. Помнишь, когда в прошлый раз я переводил тебе песню чёрного дрозда из Иннискири? Так и среди нас, мы не всегда разговариваем. Вообще тратить слова впустую – дурная примета. Поэтому мы общаемся по-другому. На расстоянии. У нас есть свой язык. Вот, например, как ты думаешь, что значит моя горная примула? Она значит, что я готов. И буду готов до тех пор, пока она не засохнет. Они сохнут долго. Знай, что если ты встретишь человека, к одежде которого прикреплена горная примула, он идёт за Любовью. Он ищет её, и будет искать, пока она не засохнет у него на груди. Ты не верь, эти примулы держатся месяцами! Это странно, но факт – прикреплённые к груди Странника, иные не сохнут годами! А когда примула засыхает, надо её сохранить. Обычно у нас так и хоронят – с примулой. Это твоё приданое, если не накопил другого. Значит, у тебя была мечта, раз тебя хоронят с примулой. Потому что если ты примулу свою подарил, то вас похоронят уже с любимой… Примулу потом нужно подарить той, что любишь, и, если она примет её, вы пойдёте вместе. Говорят, в руках любимой девушки расцветает любой цветок! «Я мечтаю, чтобы моя горная примула расцвела в твоих руках, но ты опять проходишь стороной», есть такая песня. Никогда ещё не видел девушек и парней с примулой… Те, что весь положенный путь с ней ходят и не находят, значит, Эрин – их судьба. Поэтому и хоронят их вместе. И тех, что нашлись в пути, – хоронят вместе. Мы верим в то, что любящие Странники умирают в один день. Для каждого Странника есть своя примула. Тут главное – не прогадать: всего один-единственный цветок надо найти. Кто-то годами его ищет. А потом надо найти ту, которой хочешь его подарить. Я вот уже в пути. А её всё нет… Девушки с примулой. Хотя, ты знаешь, кажется, я видел её однажды, и даже знаю, как её зовут. Но пока я тебе не скажу. Нельзя. Это знает только она и моё сердце. Я хочу отдать ей мою горную примулу, если найду её. Знаешь, я очень хочу найти её, потому что, когда я смотрю на свою примулу, мне кажется, что она начинает засыхать… Странно так. Ей уже много лет со мной хорошо, но она ещё не засохла… Она от сердца питается, потому и не засыхает. Видишь, у неё ещё листочки как шёлк. И трепещут на ветру, как и моё сердце. …Сейчас начнёт светать, и мне надо будет уходить. Ты не туши костёр, пусть он сам догорит. Может, кто ещё успеет погреться у него. Мы не тушим костры, когда уходим. Ты смеёшься? Почему ты смеёшься? Ты думаешь, это мы спалили поля на Западе? Нет. Это неправильный костёр, если он потом что-то сжигает. Зажигая костёр, каждый из нас сжигает в нём что-то от себя. Раз ты зажёг – значит, ты можешь зажечь, поэтому не туши костёр. Он погаснет сам. Бог решит, когда он должен погаснуть. Я по кострам узнаю, кто проходил здесь. Вот я, например, разжигаю их кругом, видишь, и кладу сверху ветки крест-накрест: это мой костёр. А вниз, видишь, смотри, вниз я кладу торф, а сверху – ковыль. И он долго горит, а его пламя взметается в небо. И оно вьётся на ветру. Такой костёр далеко видно. А Алистер17 разжигал костёр без каменного круга. Он руками валил яблоньки и носил их ветки с собой, и поддерживал костёр, размахивая своим прокопчённым пиджаком. Но тот всегда оставался белым. Я давно не видел его костров. Говорят, Алистер был священником когда-то. Я часто грелся у его костров. Но они сгорают быстро. Если в эту весну я не найду её, я пойду искать Алистера. Я никогда его не видел, но его костры спасали меня зимою и когда было особенно туго. Знаешь, по костру можно многое рассказать о человеке, поэтому Алистер – мой друг. И я должен найти его – уже второй год идёт, как я не слышал по всей Ирландии даже запаха сожжённых яблочных веток. Я люблю этого человека, поэтому пойду его искать. Никто, кроме меня, не будет искать Алистера. У каждого свои дороги, и они редко пересекаются. Знаешь, мы почти никогда не встречаемся, поэтому про нас не знают. Говорят, на Севере и Западе люди, называющие себя странниками, собираются вместе, чтобы путешествовать. Я жил когда-то неподалёку от их стоянки. Они славные ребята. Но это другие странники18. У них есть повозки и лошади. И они вместе жгут костры. Наверное, это правильно – один костёр на всех. Он у них пах палёными консервами. По-моему, они пытались закоптить на нём лосося в консервах… Но вот. Сейчас она проснётся. Я потом тебе расскажу про свою мечту, хорошо? И про то, какие консервы люблю. Только не надо на меня так смотреть, и даже не вздумай просить меня остаться. Меня зовут Сирша – это самое правильное моё имя. Доброй тебе ночи, душа моя. И доброго тебе пути.

Я мечтаю прийти как-нибудь в Килларни и встретить на её холме ту самую весну. А сегодня с утра дождик и ветер, и я выкинул свои старые башмаки, потому что они всё равно протекают. Придётся оставлять шнурок где-нибудь. Я уже завязал на нём 37 узелков. Я повешу его где-нибудь около Кро-Патрик – там всегда людно. Говорят, что Лиам так получил лакированные туфли для чечётки, когда повесил свой шнурок, связанный в сорок узлов на фестивале в Уэксфорде!19 Представляешь, кто-то не поленился и подобрал туфли для танца сорокового размера и принёс их под куст бузины! Правда здорово! Под бузину! Я уже семнадцатую пару выкинул. Эти ботинки я носил 10 лет. Мне их подарили рыбаки с Тори. Я вплёл свой шнурок им в сети. Думал, мне выпадут стойкие к воде башмаки, если мой шнурок от прежних ботинок побывает в воде и его увидят морские владыки. Но что ты думаешь, рыбаки разглядели его раньше, и уже на второй месяц их башмаки расклеились – они были на клею. Я потом весь год ходил как журавль. Вот у меня верёвка. Видишь? Это счастливая верёвка! Я ею свои ботинки перевязываю, когда они разваливаются. Она уже 8 ботинок спасла, и даже не порвалась! Поэтому я крест на ней ношу. Мне эту верёвку в Дублине один старик дал. Сказал, что это английский канатный шнур, таким привязывали раньше. По краям она порвана. Её оторвали. Старик сказал, что она была на руках кого-то из ребят Коллинза после набега Гончих Броя20. Но он вырвался, наверно. Представляешь, как парню повезло! Поэтому верёвка эта счастливая. И я счастливый. Да, счастливый. Почему ты так смотришь на меня? У меня дырка посередине? Ах, это… Да. Она сухая. Но Файн улыбнулась мне. Так что… Ты бы видела эту улыбку! Что там то солнце, что можно увидеть весной в Баллине?!. – её улыбка теперь освещает мне путь. Хотя теперь я совсем не знаю, куда мне идти. Но это пройдёт. Я никогда не знал. И никто не знает. По-моему, это так бывает у всех. Хотя я растерян немного. Знаешь, это немного страшно, когда у тебя на груди засыхает твоя примула. Но зато теперь я свободен. Ещё свободнее, чем прежде. Теперь я обойду Ирландию три раза, чтобы забыть грусть, а потом ещё три раза в другую сторону, чтобы смириться с тем, что у меня ничего не получится. Ты проводишь меня до Трима? Это нормально. Я, наверное, неправильный Странник, потому что меня тянет к людям, и мой лучший друг не странствует вместе со мной. Или ты странствуешь? Ты же странствуешь? По крайней мере, я узнаю твой костёр. Ага. Ты сердце в него бросаешь. Теперь я тоже буду так. «Сгорит моё сердце в огне ожиданья, согреет кого-то в пути. Но на дальних дорогах во мраке кромешном замёрзнешь ты без Любви». Теперь я должен искать Алистера. Зайцы уже подгрызают кусты – значит, скоро будут заморозки, поэтому я должен спешить. Знаешь, что будет, когда я найду его? Я спою ему. Надо петь при встрече. Я никогда не пел тебе, потому что живым нельзя петь при встрече. Приветственная песня – для мертвецов. Живым поют, уходя. Когда я пойду в Трим, а ты будешь возвращаться, я спою тебе «Дэнни Бой». Ага. Странник не встречает смерть. Я слышал, будто кто-то говорит, что Странники уходят куда-то умирать. Это неверно. Почти. Знаешь, я бы хотел умереть в Килларни, на том самом холме. Поэтому, когда пойму, что мне скоро крышка, я пойду именно в Килларни. Но что-то мне смутно верится в то, что кто-то мне даст это понять, а? Странник умирает в пути. И его путь на этом не кончается. Странник всегда остаётся Странником. Если Странник умирает, его хоронят и кладут сверху камень на камень. Мы не ставим крестов. Некоторые святые отцы ругают нас за это. Но мы же не священники. Поэтому под камень обычно кладут записку с именем, если оно известно, и деньги. Или просто записку… Священник, если он будет проходить мимо, обязательно должен остановиться и отпеть умершего. Или кто-то из своих, кто знает все положенные молитвы. У нас их Папами зовут. Их очень немного. Лично я знаю пять во всей Ирландии. Специально никто в город за священником не пойдёт, если кто-то помер. У нас вообще, знаешь, не принято куда-то ходить специально – нельзя сходить с пути сердца. Везёт, если когда-то нам оказывается по пути. Поэтому я уже подобрал два камня для Алистера – один с Козуэя, другой – из-под Кашеля: я их вот уже третий месяц ношу с собой. Посмотри, какие замечательные камни. Из них бы вышел отличный дом, особенно из этого, серого, – он до сих пор выглядит так, как будто вымок в дожде. Кстати, вон и радуга впереди. Значит, мне и впрямь в Трим! Жаль только, с такими камнями высоко не подпрыгнешь. Что скажешь – смог бы я, по-твоему, запрыгнуть на радугу? Интересно, видно ли сверху эту штуку посреди Дублина. Дай Бог, нет! Поверь, она весь вид портит. Были бы деньги – купил бы что-нибудь, да и снёс бы её. А? Что скажешь? Не нравится мне эта рожа на постаменте21. Хотя я люблю Дублин. Он такой… Такой… Как мокрая овца. Ты помнишь, как выглядят мокрые овцы? А давай наперегонки?! До Трима!

Ты ведь звала, если плачешь? Ты ведь плачешь, раз улыбаешься так прекрасно? Тебе нельзя так улыбаться – так только ей можно. Перестань сейчас же! У меня есть бобовые консервы. Я их нашёл вчера около костра. Мои любимые. Только не вздумай опять так улыбаться! Да, я люблю бобовые консервы, и не надо мне говорить, что мне это запрещено. Я – Сирша. Мне можно. Ты будешь? Я не ем один. Раньше я не говорил тебе этого? Странно. А ты знаешь, что я видел табун белых лошадей в Мэйо? Ночью этой осенью, как раз перед твоим праздником. Шесть белых коней. Я думаю: они были дикими. И это правда, что в газетах пишут, что у нас кто-то умер? На Э. Кто она? Это ведь она? Я правильно понял? Эко-номика? Кто это? Ты смеёшься? Опять? Я так и знал, что это какой-то подвох. Упокой, Господи, её душу, кем бы она ни была. Я думаю, мы все рано или поздно… А что скажешь? Неплохая идея. Кто-то раньше, кто-то позже. Страшнее, если мы потеряем этих белых лошадей, которых я видел, книги, что писали до нас с тобой, язык. Я слышу плач. Ты слышишь? Это плач по Экономике? Он лжив… Слышишь, все грустят. А должен быть праздник! Мы празднуем, если кто-то умирает. Потому что он взял свой путь. И он возвращается к Эрин – мы все вернёмся к ней однажды, даже те, что ушли далеко за море. Запомни, от неё нельзя сбежать. Вот у меня конфета в кармане. Иногда, когда мне бывает плохо, я иду к обрывам. Там, где пена внизу и ветер сбивает с ног. Когда ты видишь полноту чужого горя, ты не можешь обрести покой. Поэтому не будет на нашей земле счастья до тех пор, пока мы не успокоимся искать его. А мы не успокоимся, потому что каждую весну ещё расцветают горные примулы и каждый день умирают у кого-то на груди. Там, на берегу, только Любовь успокоит тебя. «Любовь направляет меня, Любовь сохраняет меня, Любовь охраняет меня, Любовь освещает меня». Её нужно искать в своём сердце. Если найдёшь – значит, нашёл свой путь. Значит – нашёл Бога. Знаешь, мне кажется, что у наших берегов сосредоточена вся грусть этого мира! И я слышу её иногда в своём сердце. В пути она поёт мне. Знаешь, как она поёт? Как ты, когда хочешь меня развеселить. Ага. Но люди всегда выбирают неверные дороги. Вот и сейчас. Наше «плохо» не есть хорошо, но и наше «хорошо» не есть хорошо. Ты знаешь, о чём она мечтает? Ей не до того бреда, которым мы грезим. Свобода. Разве она когда-нибудь была несвободной? В себе медленно, по-предательски, люди убивают её. Я вижу таких людей вокруг: они забывают о ней и живут для себя. Нет больше того, кто мог бы сказать, что он – это каждая травинка на берегах Тирконелла, что он – каждый колосок на полях вдоль Шеннона, что он – всякий ручеёк, что берёт своё начало на этой земле. Когда я закрываю глаза, я растворяюсь в этом мире. Потому, что я ношу весь этот мир с собой: он весь во мне, а я – в нём. Знаешь, когда я уйду – я останусь. Ты знаешь. Потому что у каждой травинки, что пробьётся из-под земли и которую будет трепать ветер, будет мой голос в её песнях, потому что у каждого ручейка будет мой задор и у каждого жучка – свой путь – мой путь. Помнишь, что говорил Планкетт? Я думаю, он знал, о чём говорил22. Люди приходят на эту землю и уходят от неё, чтобы остаться. Здесь, у нас, как нигде полно можно постигнуть Бога. Через страдания – всё ими дышит, и будет дышать. Пока будет живо. И мы не должны забывать о них. Не дай людям забыть о них. Но мы не должны их петь. Мы должны брать свою старую котомку, вытряхивать из неё всё и идти в новый день с пустой котомкой. Со старой пустой котомкой. Потому что в ней наутро мы найдём всё для того, чтобы построить новый дом и не умереть с голоду. Я знал одного парня, Кенрея23. Он вырос в городе. В Дерри. Славный малый. Но он так и умер несчастным. Озлобленным, потому что думал, что если он будет петь свою злость, он искупит её. А в итоге он умер рано. Знаешь, почему? Он свернул с пути. Надо петь Любовь, а он пел, как ему плохо. Только ей плохо. Найдёшь ли ты большее горе, чем горе Господа, отправившего Иисуса на распятие? И большую радость, чем Его радость, когда Иисус воскрес? Эрин из года в год посылала и будет посылать своих детей на те же муки, а мы будем забывать их имена. Записывай их. Когда они станут землёй, никто всё равно не поверит, что от них осталось что-то больше, чем имя. Слышишь, как кивают в ответ маргаритки на холмах Типперари сейчас? Нужно взять меч и рубить по живому. Пока больно. Чтобы отсечь боль. Нужно петь о счастье тогда, когда начинаешь забывать, что это такое. Поэтому я и не снимаю свою горную примулу. Она ведь идёт мне? Мы поём, когда нам очень плохо, и молчим, когда нам хорошо. Если идти вон по той дороге – будет плохо: ты придёшь к разорённому монастырю. Его не восстановили. И, наверное, не восстановят – им всё равно. А здесь даже камни плачут. А если пойдёшь по этой дороге, то придёшь к банку в Леттекернни. И там тоже будут плакать камни, когда нищий духом потащится по ним с деньгами. Мы не будем счастливы и с тысячью банками, пусть они и осыплют деньгами всякого вошедшего. Мы не будем счастливы ни вместе, ни порознь. Ни свободными, ни в кабале. Пока не поймём, наконец, где оно, наше счастье. Никому ещё не удалось разделить дух Эрин. А он и есть наше счастье и наше сокровище. Знаешь, каждый день, проходя по этой земле, я благодарю и славлю Бога за то, что родился здесь! Посмотри на эти холмы! Какое ещё сокровище им нужно?! Посмотри на эти душистые травы?! Зачем им войны и месть?! Они сойдут с нас когда-нибудь – как дорожная пыль, которую ты стряхиваешь с ботинок, заходя в храм. И мы снова будем улыбаться друг другу при встрече – так, чтобы солнце дня оказалось блёклым и тусклым перед солнцем в глазах человека. Об этом каждый год я хожу просить в Грианан… Я там разговариваю с теми, кто просил о том же до меня. Нас было много таких. Сейчас таких мало. Кто сейчас найдёт счастье в том, чтобы встретить и проводить солнце в пути и уснуть и проснуться вместе со своей землёй? Наши сердца бьются в такт. Стоит только закрыть глаза или прислушаться. В верные руки мы отдаём сердца наши. И тела потом придаём верным объятьям. Высокие ж, однако, порывы! Ты не находишь, что колокольный звон из Балины громче слышен на берегах Мэйо, чем в Антриме? А звон колоколов в Арме почти не слышен в Дублине. Мы разучились слышать друг друга. Мы снова обретём свободу, когда будем слышать перезвон всех наших колоколен, где бы мы ни были, а не будем ловить, жадно напрягая слух и гадая, звонят ли это к утренней или же опять кто-то умер. Амадан Мойл Пег24 всегда носил с собой серебряные колокольчики. Он их искал во всех краях, где был, и если ему случалось услышать колокольный звон, он тут же доставал их и начинал звонить – так он соединял колокольный звон со всей Ирландии. Найти бы теперь это сокровище! Но, наверное, его колокольчики закопали вместе с ним… Представляешь, какое богатство он носил с собой! Голоса со всей Ирландии, которые он мог заставить петь вместе по праздникам!