Тоска
У входа в больницу стояли бомбилы. Работенка не пыльная, считая, что каждый больной, что выходит, обязательно будет искать машину. Не было случаев, чтобы кто-то после голубых казематов согласился еще с людьми ехать в несколько пересадок до дома. Комфортнее сесть в машину, переплатить за удобство и всю дорогу размышлять о том, как прекрасен мир, когда вся твоя жизнь не делится на прием лекарства, больничную утку и просмотр телепередачи – невероятная жизнь за окном. И не важно какой водитель, главное, чтобы всю дорогу играла музыка и он чрезвычайно учтиво молчал. Сейчас точно не до разговоров и вряд ли хоть один будет интересный. Скорее у водилы пол семьи лежало в больницах, а кто-нибудь и вовсе совершил побег, чтобы напиться водочки, потому что трубы горят, а спиртягу медсестры не дают, грымзы. Или же он поделится душещипательной историей о том, как ему вырезали аппендицит, после чего он заболел ветрянкой, чего не произошло с ним в детстве, а потом и вовсе коронавирус застал не вовремя. В общем молчаливый водитель – золото, пиздлявый – разочарование.
– Шеф, сколько возьмешь до Люберец?
– За пятьсот. Поедешь?
– Не наглей, четыреста, ты же не в Москву меня повезешь.
– Ладно, садись.
– А может за триста пятьдесят?
– Теперь ты не наглей, я же согласился на четыреста. Или уже не едешь?
– Еду, еду, шеф.
Дорога успокаивала в своем стремлении куда-то виться, словно ручей, бесконечно уходящий всё дальше и дальше от источника. Между камней-высоток, бурелома игровых площадок и валежника парков. Скользкая тропа, ведущая толи на погибель, то ли на спасение. Смотря, что выбирает сам путник. Вся цель в глазах смотрящего, дорога – средство достижения, а не сам результат. И выдвигаясь в путь ищешь отмщение каждому своему слову, как будто в великом побоище цели и мотивации, победили слова, сказанные не в пользу одного или другого, а для общего ободрения самой идеи. И сколько бы ты не прошел, каждое это слово должно быть не в укор, чтобы не пришлось оправдываться перед самим собой. Это последнее дело, когда оказывается, что виноват ты сам.
И весь мир за грязным окном куда-то стремился. Пытался изменить что-то важное, что-то такое, что еще можно или нужно изменить. И вот эти призрачные фигуры из мыслей и чувств куда-то бегут. В вечном желании успеть, всегда опаздывают. И здесь не время в этом виновато, его, как ни крути никогда не хватает, как бы заранее ты не выходил. Его ровно столько, сколько могут пройти три стрелки на циферблате и не больше чем, якобы, могут удержать в себе сутки.
А на самом деле времени в состоянии, когда его можно потрогать или почувствовать просто нет. Его не существует. Возможно и всего остального, что придумано, тоже не существует. Но времени в большей степени. Время – это субъективное отношение нас к тому, что было минуту назад и мы можем это еще помнить и тем, что случится дальше, что мы можем придумать, но это вряд ли будет таковым. Ожидание и результат не имеют общей точки выхода.
И вот я наблюдаю за этими людьми, а они мне напоминают аквариум. Мне хочется смотреть и не хочется трогать. Будто весь город – это игровой муляж, такой, который ставят на вокзалах и за пятьдесят рублей можно посмотреть, как сквозь игрушечные туннели и перроны идет поезд. Нажимаешь на кнопки и в этом муляже ночь, на другой кнопке – свет в домах, а на последней можно услышать гудок поезда. И всё в течение двух минут приобретает вполне нормальное движение, живет своей обычной жизнью, как мы к этому привыкли, даже не осознавая, как всё работает. Мы просто привыкли, что движение – это что-то само собой разумеющееся, а не создаваемое кем-то, кого мы не видим. И может всё, что нас окружает – это лишь набор игровых муляжей, даже люди. Стоит кому-то бросить монету в аппарат, и мы живем, куда-то бежим, к чему-то стремимся, а затем время заканчивается, и мы замираем. Может на секунду, а может на час, год. Затем снова и по кругу.
А чтобы заметить, что происходит нужно выключиться из системы, отстраниться, абстрагироваться. Нужно свой проводок закоротить и посмотреть со стороны, как единственному не подключенному к питанию. И вот сидя в такси, как в коробке для сломанных деталей, я отчетливо вижу через грязное стекло, как этот мир в очередной раз на две минуты создает жизнь. Представляю, что я закинул купюру и пальцем нажимаю на кнопку стеклоподъёмника. Сразу в соседнем доме загорелся свет, нажимаю снова и на перекрестке зеленый сигнал светофора, еще раз и где-то загудела скорая помощь. Забавно, как один человек может создать жизнь, просто представляя себя на месте заказывающего музыку, а затем нажимая на кнопки, чтобы получить желаемое. Пусть и ограниченное несколькими действиями.
Внезапно радио смолкло, и пошли помехи. Белый шум заполнил пустоту салона, но водила не обратил на это никакого внимания. Затем в шуме стали проявляться голоса, как в радиоприемнике, когда очень долго настраиваешь нужную волну и вдалеке начинает играть музыка. – Кто-нибудь проверьте у него пульс – раздался женский голос. Шум больше не напоминал помехи, а наоборот имитировал шум дождя. Ливень, такой сильный, как вчера. – Позвоните еще раз в скорую, спросите, как долго они будут ехать – женский голос не переставал напирать. – Он может долго так не пролежать. Слишком много крови теряет. Черт, у него половина лица стерлась об асфальт.
Шум также внезапно прекратился и вновь заиграла музыка.
– Что это сейчас было? – начал Леша.
– Я не знаю, впервые такое слышу, возможно просто помехи на радио или случайно к полицейской волне подключились. Не знаю.
– И часто такое бывает? Ну, чтобы вот такие голоса внезапно начинали говорить или что-то тому подобное?
– Да говорю же, не знаю.
– А почему вы так спокойно к этому относитесь? Вам разве не интересно, что происходит?
– А почему вы так напряжены? Может вы мне скажете, что это было?
– Ааа… забудьте. Может, мне просто показалось, что я что-то узнаю. Возможно просто это была какая-то передача на радио, и мы её словили.
– Вот и я о том, не переживайте. Может, водички?
– Нет, спасибо. Я хочу поскорее оказаться дома, хватит с меня и воды и дождей.
– Скоро будем, еще минут десять, если в пробку на кольце не попадем.
Не знаю почему, но меня обдало мурашками, словно я понимаю, что происходило в том радиошуме, но ничего не могу сказать или сделать. Как будто я сейчас нахожусь там и весь шум – это действительно вчерашний дождь. А, вдруг со мной реально что-то произошло? Да нет, я же здесь. Всё со мной в порядке – я живой. Велико желание думать, что я мертв и это моё посмертие, а тело на самом деле лежит на асфальте. Но, где всему подтверждение? Меня же должен кто-то встретить и точно не бомбила у больницы. Какое-то объяснение должен дать, разъяснить, мол так и так, ты – мертв, это твой последний путь перед Раем или Адом, а теперь пойдем со мной на Божий суд. Но я вполне реально ощущаю боль и еду по Подмосковью домой. Ничего не изменилось в моём сознании, да и в городе я не вижу никаких глобальных изменений. Хотя, откуда я знаю, что должно измениться? Да нет, бред какой-то. Приеду домой, схожу в душ, извинюсь перед Катей и всё придет в норму. У меня просто галлюцинации, от больничной обстановки еще не отошел.
Расплатился с бомбилой последней наличкой из кармана. У самого дома снова пахнет тухлятиной из помойки, как будто больше недели никто не вывозил мусор. Вчера этого запаха не было. Вчера его перебивал ливень. У консьержки как всегда висит записка на стекле: «ушла на четырнадцать минут» и задернуты шторы. Как обычно захрапела в самый разгар рабочего дня. У самых лифтов все измазано песком и штукатуркой. Кто-то из соседей опять затеял ремонт, а консьержка как обычно спит и не предупредила, чтобы они за собой убрали. Кнопки тоже измазаны. Нажимаю на серебряный кружок ключом и жду, когда одна из цифр на табло перед лифтом пересечет значение единицы. Надеюсь первым приедет не грузовой, не особо горю желанием ехать в строительной пыли. Грязные клавиши еще терпимо, но дышать пылью до девятнадцатого этажа – это ощутимый дискомфорт. У самой двери квартиры представляю, как Катя обрадуется, когда я войду… или же наорет, что меня всю ночь не было дома, но, когда узнает, что со мной произошло, станет мягче. Да и я, честно говоря, соскучился, как бы не старался её ненавидеть за все поступки и слова.
Проворачиваю ключи и изнутри до меня доносится странный запах. Как пахнет дом, в котором давно никого не было? Он пахнет пустотой. Пахнет старыми пакетами с крупой, что залежалась на полках и даже моль уже не видит смысла в них поселится. Пахнет мебелью. Когда очень долго в квартире не появляется запахов жизни, то эти самые запахи жизни начинает испускать стоящая мебель. Пахнет клеем и опилками, из которых добрая половина всего гарнитура, пахнет тканью, что впитала в себя всю осевшую пыль, пахнет затхлостью во всех комнатах, что были зашторены на ночь, а остались навсегда. Пахнет всем, но только не жизнью.
Чему я удивляюсь, что никто не встречает меня дома с цветами? Сегодня же понедельник и Катя на работе. Подзаряжу телефон и позвоню ей, предупрежу что со мной все в порядке, и я уже дома. Закажу на вечер доставку чего-нибудь тайского или, на худой конец, сет запеченных роллов. Мы оба их любим. А вообще стоит для начала проветрить квартиру. Запах стоит не хуже, чем был в моей палате. По ощущениям, здесь, словно сто лет уже никто не живет и внутри дивана давно поселился Дракула. Ему тут очень понравилось бы. Так сказать, комфортные условия в шаговой доступности от столицы нашей родины. Трансильвания конечно хорошо, – ха-ха-ха, – но Москва всё же лучше и перспектив в разы больше. Хочешь кровь соси, хочешь телек смотри, одинаково мозги ссыхаются.
В квартире и правда было неестественно тихо. Порой за шутками не видно картины в целом. Ты словно остаешься наедине с собственными ожиданиями, но реальность с ними кардинально разнится и имеет совершенно другой результат. Мы привыкаем к тому, что для нас является привычным, теплым, сохраняющим нашу безопасность и, когда это вдруг нарушается, то шутка переводит страх на иронию. Переводит, как бабушку через перекресток: медленно, нервничая, но сохраняя остатки собственного спокойствия. А потом тебя окатывает холодной реальностью. Ты сталкиваешься с новыми условиями на скорости сто километров в час, вылетаешь через лобовое стекло и тебя размазывает по асфальту, как кусок масла по хлебу. И под струящейся синевой, твоя авария жизненных обстоятельств подобна секунде среди таких же секунд, что формируют бесконечную минуту.
На крючках в коридоре исчезли все сумочки. То бесконечное множество из-за чего были частые ссоры. В открытых шкафах остались зияющие пустоты. Даже сладкий запах магнолии с розами и тот выветрился. Любимый Катин кондиционер и мешочки с сухоцветами. А сейчас там совершенно ничего нет, как будто никогда и не было. Даже след от утюжка, который немного оплавил одну из стенок и тот исчез. В гардеробе ни одной вешалки. Совершенно ни одной, впрочем, как и вещей, что могли на них висеть. Ни зимних, ни осенних. Рота каблуков в красивых коробках тоже пропала. Даже лампочки не было. А она то куда могла уйти? На полках ни одной фотографии, парфюмерный уголок теперь напоминал пустырь. А на кухне не осталось ни посуды, ни одного пакета с крупой. Теперь понятно почему ничего не пахло. Чему пахнуть, когда ничего нет?
Блять, что происходит? Не уж то она меня бросила? После вчерашнего? – Леша схватился за голову и сел на угол дивана, – Ведь я бы извинился за своё поведение, когда вернулся, но меня машина сбила. Как будто я тут один виноват, но ведь можно было бы спокойно поговорить, а не вот так. – Он обвел глазами комнату и замер на входной двери. – Даже ключей не оставила. Точно, ключей не оставила, возможно она решила меня проучить и просто перевезла свои вещи к подруге, той, припизднутой, Оле, у которой до сих пор парня нет. Она еще татухами забивается каждый раз, после неудачного свидания. Сама странная, так еще таких же странных отшивает, как будто ждет единственного и неповторимого мудака. Флаг ей в руки. Значит, она должна была мне написать, ведь судя по всему, она вчера перевезла вещи. Странно только, что она всё так быстро сделала, как будто ждала случая. А вдруг она не к подруге перевезла вещи?
Среди эшелонов мыслей я оказался пассажиром без билета. Человеком, что не должен задавать вопросов, а должен бежать от контролера, который вот-вот настигнет его и высадит на первой попавшейся станции. И среди этих станций к сожалению, нет ни одной со счастливым концом. Его либо высадят на расставании, либо на любовнике. До конечной станции – прощение, нужно иметь, либо билет, либо силу духа, чтоб суметь доехать зайцем.
Я же решил не медлить и взять ситуацию за рога. Поставил телефон на зарядку и вытащил из кармана бутылёк с таблетками. Купил их в аптеке на первом этаже приемного отделения. От череды размышлений я сильно напрягался, чего делать не стоило, и адски заболели ребра. Да и гематомы стали слегка ныть. пришлось выпить несколько таблеток и снова вернутся к телефону.
Так, включайся, родненький. Среди номеров, что могли мне звонить за вчера и сегодня только Мама. Она позвонила четырнадцать раз вчера и столько же сегодня. Но больше никто не звонил. Ни Катя, ни друзья. Ну, друзья то понятно, что не знают про аварию, вряд ли Мама стала бы поднимать панику, раз сама первая узнала о моем состоянии. Но почему не звонила Катя? Что, если вчерашняя авария не случайная? Да нет же. Катя не могла подстроить аварию, она ведь даже не знала, что я пойду гулять и вообще она вчера была в ванне, когда я ушел, так что она даже ухода моего не слышала. Или она хотела вчера поговорить о том, что нам пора расстаться, но я не стал слушать до конца и она решила, что это мой ответ на её решение. Нашла в себе силы так истолковать мой уход от разговора. Она долго терпела, а я просто не замечал. Не хотел замечать, что ей плохо и тяжело. Повел себя, как Отец. Ушел от проблемы, полностью пренебрегая ею, как последний эгоист.
«Нет, нет, нет. Пошли прочь из моей головы, предатели!» – Леша схватился за голову. – «Вы ведь мои мысли, а не соседские, а предаете так, словно я здесь лишний. Будто так мне и надо. Без суда и следствия сразу расстрел на месте. Стой, нужно позвонить! Просто спросить так ли я всё понимаю, вдруг накручиваю себя без особых причин, а дело окажется совершенно в другом. Да, просто позвоню».
На другой стороне не проходил гудок. После десятого раза в тишине прозвучал металлический голос: «Извините, номер не существует или набран неправильно. Пожалуйста, проверьте правильность набранного номера. А затем тоже самое на английском». Сука.
Леша положил трубку и закрыл намокшие глаза. Контролер настиг зайца и вышвырнул даже не на станции, а просто на ходу. Никакого перрона или кассы для одинокого путника, только тишина. Дремучий лес воспоминаний, что с этой секунды попадет под топор лесоруба, а затем на лесопилку. Всё под чистую, как Катя в квартире, он отправит на вырубку. Пусть только пеньки и останутся, разоренные гнезда и затоптанные норы.
Я помню, что купил эту квартиру на свой гонорар и процент от продажи книги «В медленном танце». Это был мой второй бестселлер, после которого фамилия Ильин стала синонимом успеха. Я тогда еще жил один, прежде, чем познакомился с Катей. Это было пять лет назад. С тех пор мало что изменилось, помимо каких-то новых вещей или мебели. Но, глядя на всю эту обстановку я вспоминаю, что до того, как появилась Катя, всё было именно так, как я вижу сейчас. Пустота и тишина. И квартирой это всё стало только благодаря ей. Но ведь так невозможно, чтобы человек ушел и всё вернулось к своему изначальному виду. Так возможно только при одном условии, если – это воспоминание или фотография в альбоме.
Но я ведь всё еще живой и не могу быть в воспоминании. Значит, тут что-то другое и оно находится там, где Катин номер еще существует.
Глава 3. День второй
Дождь больше не мешал думать, наоборот заставлял о чем-то задуматься. Погода диктует не столько свои правила, сколько возможность найти в них свои бреши. Уйти в себя, как ограничение внешней среды на прогулку. Заглянуть в свой солнечный оазис, обливаясь чистой водой из колодца. Утолить жажду понимания себя, но тем самым открыться всему остальному миру и заявить, что ты еще жив и готов жить, сколько бы не было отмерено на невидимом циферблате. И только непогода знает бурю, что разыгралась в твоей душе, знает о той войне, что ведется там не один год. Она видела все кровопролитные сражения за завесой умолчаных мыслей и крайне редких об этом слов. Всё то, что ты никому не расскажешь, увидит тот, кто сможет это понять. Нельзя сказать, что мир враждебен к нам и нельзя сказать, что мы враждебны к миру. Мы враждебны сами к себе и себе подобным, поэтому мир научился молчать и смотреть, стараясь не вмешиваться в то, что суждено каждому разрешить самостоятельно.
Леша в очередной раз набирал номер и не слышал гудков, только одну и ту же фразу о несуществующем номере. Линия связи оборвалась, когда телефонистка перестала понимать в какое гнездо вставлять штекер переключения, чтобы соединить абонентов. Нельзя соединить человека и пустоту. Они просто не смогу выговориться друг другу. Но и нельзя допустить не соединение двух сторон. Один берег всегда должен слышать другой, но, когда эта связь перестает быть стабильной, всем новым судам, покинувшим порт, суждено будет уйти на дно, так и не достигнув берега. И сейчас одно судно медленно наполнялось водой, через брешь в карме.
В зеркале совершенно другой человек. Другие руки, плечи, глаза. Скулы обвисли, как складки у шарпея, мешки под глазами наполнились содержимым и готовы к транспортировке на склад. Складки под носом стали похожи на борозды для пашни, а борода на стройный лес, что давно перестал быть полем. Старые мысли не сменились новыми, вчерашние слова сегодня – эхо, а булькающие шаги утопают в бульоне паркетных костей.
Престол тишины занял законный наследник, что долгие годы был бастардом, а вчера стал императором. В его владениях больше нет жизни, только один человек, который пока не понимает, как ему жить. Что невозможно воплотить для двоих, один будет нести, как крест, затем, как муку, потом, как просьбу. В итоге он захочет кому-то открыться, но сделает это осторожно, стараясь выстрелить рикошетом в себя.
Леша встал под душ не наполняя ванну. Горячий водопад, омывал плечи и с грохотом ниспадал вниз, разбиваясь не о камни на дне, но о ноги. Он поднес руки к лицу и сделал из ладоней лодочку, которой прикрыл нос, чтобы дышать. Затем несколько секунд что-то вспоминал, а потом шепотом произнес:
– О, великая сила Воды! Во имя прилива и отлива. Во имя дождя, града и снега, прошу тебя! Услышь мою молитву и помоги. Смой с меня печаль и груз её отчаянный, позволь мне подышать, но так, чтоб без тоски. Я знаю – виноват, как же быть мне правильным, когда в непонимании сгорели все мосты? И всё, что строит мир мне кажется неправильным, но я не возведу строений в нём других. Позволь мне просто быть! Без гнева, без изгнания, когда всех чувств своих мне просто не забыть. Аминь.
Я надеюсь, что ты всё еще меня слышишь, хоть я давно уже к тебе не обращался. Знаю, что чем лучше мне жилось, тем реже я вспоминал, как мне было раньше. Моих оправданий тебе совсем не хочется слышать, да и ни к чему они сейчас, раз я снова вернулся. Ты всегда была рядом, но я выбирал другой алтарь для своих чувств и мыслей, возвел идол не в том человеке или в том, я до конца теперь не могу разобраться. Слишком много негативных мыслей заняло место и теперь среди них не разобраться: кто желает добра, кто открывает глаза, а кто просто топит меня без права на реабилитацию. И в этом бурном потоке, где у меня нет ни лодки, ни весел, я решил, что обратиться к тебе единственное адекватное решение. Да, возможно обратиться к Богу было бы куда проще, мы ведь дети его, и он слышит каждого и помогает по мере своих возможностей. Но, если Он – отец, то ты – Мать. А Мама всегда слушает внимательнее, чем отец и умеет успокоить так, как этого не сделает он. Поэтому я выбираю тебя, если мне нужен совет или помощь. Поэтому я выбираю тебя, ведь только ты можешь меня обнять, а этого мне сейчас не хватало больше всего – защиты.
Выйдя из ванны Леша вновь взял телефон в руки и посмотрел на пятьдесят исходящих вызовов. На каждый не прошедший гудок и металлический голос на той стороне. На каждую попытку достучаться до небес, кидая камень в одном и том же направлении – вверх в никуда. После чего он открыл заметки и решил добавить новую запись. Сделать второй глоток из своего оазиса, путем разговора с самим собой из будущего. Из не наступившего завтра, которое может быть чем-то в разы привлекательным, чем неразборчивое сегодня. И он начал с того, что хоть и забавно, но правильно:
«Здравствуй, дорогой дневник и Леша, который будет это читать! Чувствую я себя чертовски не важно. Я пока не решил, стоит ли здесь материться или лучше оставить вульгарщину для себя. Не думаю, что ты сейчас джентльмен, который во всем придерживается правил этикета и нормы морали, но всё же. Думаю, что ты и без мата меня поймешь, одной рукой пишем.
Так вот ощущения у меня не важные, если ты помнишь, то вчера я попал в аварию, точнее мы попали, у тебя то ничего сейчас не болит, зажило, а у меня всё ноет. Знаешь, доктор, что вчера был у меня в палате, очень сильно напоминал отца. Я только сегодня до конца это понял и то, чисто случайная мысль пришла, как обрывками из воспоминаний о нем. Эти шлепающие тапки, дырявый носок и манера говорить. Внешне он больше напоминал солянку из какого-то киногероя, книжной фантазии и реально существующего человека. Не уверен, что такие встречаются в жизни, но одного из них мы с тобой увидели. Возможно, у многих детей, выросших в СССР одинаковые привычки и манеры, они ведь в одной школе жизни росли и прошли почти идентичное, хоть и жили, как бы, в разных точках страны. Неудивительно, что совпадения вполне реальны. Но я сейчас даже не об этом. А об Отце в целом. Я совсем не помню, как он выглядел. Да, всё детство я слышал, что копия отца, но глядя на себя в зеркало, не могу представить, как он мог бы выглядеть сейчас. Дважды два не складывается. И знаешь, я не хочу ему звонить. Он сам потерялся из моей жизни, точнее из нашей. С чего бы мне одному пытаться навести мосты?
Не знаю, понимаешь ли ты меня сейчас или в твоей жизни что-то изменилось? Но я сейчас думаю именно так. Не хочу быть тем, кто спасает каждую ситуацию, вылавливая её, как сачком из проруби. Хочу, чтобы обо мне кто-то тоже подумал. А то получается, что, если я не решусь кому-то позвонить или объявится, так все и рады обо мне позабыть. Да я и сам ни к кому не тянусь. Мне никто не нужен. Они сами когда-то решили, что знают лучше меня кем мне быть и чуть не пустили под откос поезд вдохновения и мечты. Вовремя я повзрослел и пресек диверсию на путях. Могло ведь быть иначе и вместо писательской карьеры, я бы жил всё в том же поселке и не знал никакой большой жизни, только отголоски призраков из поезда, которые не упокоились на кладбище. Они бы взывали ко мне в кошмарах. И разве это можно было бы назвать жизнью? У меня вообще не поворачивается язык это чем-то называть.
Еще Катя ушла. По крайней мере я так думаю и уже на восемьдесят шесть процентов уверен. Вещей нет и, как будто вычеркнуты все упоминания о ней. Перечеркнуты и вырваны. Я смотрю на эту пустоту, а тут даже, если все мои вещи сложить в одну кучу, то не пахнет жизнью. Жидкая лужа. А я в ней сопляк, который черпает ладонью и пьёт. Жажда она ведь такая. Не хочу перемывать всё, что случилось позавчера. Ничего не вернуть и не исправить, но можно изменить что-то в сегодня. Я не брошу попыток найти Катю, но пока совершенно не понимаю с чего мне начать.
Хорошая была мысль о книге, которая началась бы с человека, которого сбила машина. Но на деле это не так приятно, как в мыслях. Когда боль становится более чем реальной, переступая порог фантазии и мнимых ощущений, то становится, знаешь, не до истории. Хочется, чтобы всё это поскорее закончилось и снова беззаботно писать, самому додумывая чувства. Беллетристика она ведь не о жизни, а поиске жизни в том, что, якобы, существовать не может. Или не должно, но существует.
Знаешь, если бы я сейчас находился на том свете, то совсем бы этого не понял. Мир вокруг не изменился. Всё такое же и даже проводник, который должен был меня встретить и тот опоздал или вовсе не пришел. Может проспал, а может, как доставщик с навигатором, заблудился среди домов. Кто его знает? Но я сейчас сижу у себя дома и понятия не имею, что делать в этом посмертии? Нет, я живой, но просто воображаю, как это могло быть. И у меня нет никаких догадок. Впрочем, как и ответов от кого-нибудь понимающего происходящее.