Падальщики. Книга 2. Восстание

Глава 1. Начало

24 мая 2030 года. 18:30

Доктор Август Кейн

Папка выпала из моих трясущихся рук, и я проклял себя за то, что теряю самообладание. Держи себя в руках, черт подери! Еще не все кончено! Исследования продолжаются, а значит, бой еще не проигран. Нам просто надо докопаться до дна кроличьей норы, чтобы разгадать секрет этого чертова вируса, в конце концов, должно же это дно где-то быть!

– Кейн! – позвала Кристина.

Я обернулся. Моя жена в белоснежном халате бежала ко мне с планшетом в руках. Какая же она красивая! Почему-то я так редко замечал это, практически никогда не делал ей комплиментов, хотя ведь это было несложно – она работала со мной бок о бок в лаборатории всю мою карьеру становления как ученого-вирусолога, начиная с первых парт в университете и заканчивая нынешней назревающей катастрофой. Но я молчал, уткнувшись в микроскоп и пробирки с бактериями: мизерными, незначительными и загадочными. Теперь-то мне ясно, что не туда мой изучающий взор был устремлен. Вот она, истинная невинная красота – в каждом движении моей жены, в томном взгляде ее серых глаз, в полете ее длинных кудрявых светлых волос, развевающихся на ветру, точно флаг дома. Моего дома. Дом, который вскоре будет уничтожен.

Но не только переливы золота притягивали мое внимание к волосам жены. Они еще были сальными у корней и взлохмаченными, хотя это сложно заметить у обладательницы кудрей, но я видел все. Потому что она, как и все мы – двадцать пять ученых и ассистентов, работавших над проектом Терра Аустралис (Terra Australis Incognita – пер.лат. «Неизвестная Южная земля» – так Птолемей первым описал гипотетическую возможность существования Антарктиды), уже давно перестала выходить из лаборатории, наверняка уже несколько дней не принимала душ, довольствуясь жалкими двумя-тремя часами сна прямо за компьютерами, пичкая себя тоннами крепкого кофе и шоколадками из автомата. Мы все были измождены, но даже этой скорости не хватало, чтобы опередить заражение, которое прогрессировало, как стремительная иммиграция саранчовых стай.

Мы забыли, что такое дом, два месяца назад, когда стали поступать сообщения о странных вспышках агрессии среди людей. Когда мы узнали, что инициаторами в них выступали наши бывшие двадцать два пациента из антарктической экспедиции, которых мы до этого наблюдали в нашем центре по контролю заболеваний в Стокгольме на протяжении трех месяцев, мы побледнели.

Как и предсказывал мой коллега, по совместительству лучший друг и шафер на свадьбе – Генри, которого я обожаю и ненавижу одновременно за его необъяснимые и поразительные способности точного прогнозирования – все шишки попадали в нас. Я до сих пор ругаю себя за проявленную слабость. Я должен был устоять перед натиском премьер-министра и тех недалекого ума представителей корпораций Фармчейн и Сандоз, которые уже заключили контракт с ВОЗ о начале запуска производства вакцины против нового вируса. Они сообщили властям всех стран-членов ООН (даже целую конференцию с фуршетом устроили!) о том, что именно наша лаборатория смогла найти вакцину против новой заразы и она успешно протестирована. Но это было вранье! Они сделали заявление, совершенно не вникая в наши доклады! Мы сообщили о том, что нам удалось ввести болезнь в стадию стойкой ремиссии, но настоятельно рекомендовали оставить пациентов под наблюдением на протяжении как минимум полугода, прежде чем выпускать препараты на рынок.

– Полгода? Вы в своем уме, Август? – возник Альфред Гласс, генеральный директор Фармчейн – корпорации, занимающей третью часть фармацевтического рынка Европы.

Это был необъятных размеров мужчина с нависающим над коленями животом и грузным многоэтажным подбородком, из-за которого лицо и шея соединились в единую часть тела. Черные локоны искусственных волос, зачесанные набок, чтобы скрыть лысину, еще ярче подчеркивали последнюю стадию сахарного диабета. А исходивший от него запах кислятины и ацетона, заставляли задерживать дыхание, когда он приводил свое потное тело в движение. Сердце щемило от того, что дорогущие костюмы от Бриони у него были одноразовыми – при всей своей физиологической омерзительности он отличался нелогично развитой брезгливостью к многоразовому ношению одежды.

Пока он говорил, меня не покидала мысль о том, что из-за таких людей, как он, не желающих умерить свой аппетит в потреблении земных ресурсов, вирус и вырвался на свободу из плена антарктических льдов.

– Мы уже сообщили ВОЗ, что вакцина найдена и прошла тестирование, – поддержал Вейнер Граф – председатель совета директоров компании Сандоз, которая и финансировала весь исследовательский проект по вирусу.

Этот худой седовласый старик в прямоугольных очках ярко контрастировал с жертвой жадного потребления – Альфредом Глассом. Но тот хотя бы имел медицинское образование. Вейнер же ничего не смыслил в фармацевтике. Он был бизнесменом. Вот так правление Сандоза поставило во главу угла прибыль, а не сам смысл своей деятельности. Им было все равно, что производить, главное, это должно быть прибыльным. Вейнеру принадлежит идея создания нового препарата против рака толстой кишки, побочные эффекты которого настолько чудовищны, что людям приходится покупать в том же Сандозе комплекс препаратов, избавляющих от мигреней, диареи, кровотечений из лопнувших сосудов. Так Вейнер увеличивал продажи: продавал людям токсичные пилюли, которые вынуждали покупать дополнительные лекарства для борьбы с побочными эффектами, чей список продолжался до бесконечности, как и прибыль кампании. Сандоз увидели в нем бога. Я же лишний раз задался вопросом: куда все человечество идет с такими лживыми благими намерениями, скрывающими внутри себя гниль и разложение?

Я не стал поправлять Вейнера в сотый раз в том, что мы не занимаемся разработкой вакцины, мы создаем многокомпонентную противовирусную терапию. Но если они не вникли в результаты наших исследований, нет смысла ждать от них адекватных требований. Они не понимали, что существуют вирусы, которые невозможно вывести из человеческого организма, но их можно подавлять. Тот же самый вирус герпеса, который спровоцировал созревание уродливой язвы в уголке рта Вейнера, например. Но даже несмотря на столь зудящий для Вейнера факт, он все равно оставался сторонником крайностей: болезнь либо вылечена, либо нет. Срединные меры прибыль не приносят, ведь среднестатистический потребитель тоже не хочет вникать в элементарный курс биологии, а желает получить микстуру, которая избавит его от мерзких вредных бактерий одной пилюлей.

– А это не мои проблемы. Вы не должны были сообщать ложные сведения, – противился я.

– Ошибаетесь, Август. Это – наши общие проблемы. Если вы не способны найти лекарство, у меня в записной книжке есть тринадцать имен выдающихся ученых, желающих занять Ваше место, – ответил Вейнер.

– Если Вы будете менять ученых, как перчатки, далеко в изучении вируса Вы не уйдете, – вставил мой друг и коллега Генри.

Он всегда стоял со мной бок о бок еще с аспирантуры в университете, где мы познакомились. Я знаю, что он ухаживал за Кристиной в студенческие года, так мы и объединились в одну компанию – Кристина стала нашим форумом. Спустя четыре года Кристина сделала выбор в пользу меня, а Генри уже не мог с нами расстаться. И вот прошло тринадцать лет, а мы продолжаем наш научный путь вместе. Честно признаться, я не знаю, что бы я делал, если бы их двоих не было рядом. Кристина – мои колеса, Генри – мой кучер, а я – сокровищница идей. Любой успех мы делили на троих. Как и провал. Как, например, этот.

Генри носил узкие очки в тонкой черной оправе, так четко контрастирующей с его светлыми волосами, собранными в хвост. Он был статный стройный и выше меня аж на целую голову, и за это я его тоже ненавидел, особенно когда он шутил по этому поводу: облокотится на мою голову и тотчас же резко одергивается со словами, типа:

– Ой прости! Я думал, это тумбочка!

Паршивый из него остряк.

– Позвольте нам самим решать, кого брать на работу и чьи услуги оплачивать, – холодно парировал Вейнер.

– Я не снимаю с себя обязанности ведущего ученого в исследовательской группе. Я просто прошу у вас еще немного времени, – сказал я.

– Его больше нет. С каждым прожитым днем паника среди населения возрастает. Звонки из ВОЗ и правительственных администраций разрывают мой телефон. Я не хочу повторения Эболы и Зика, в конце концов, опыт борьбы с ними должен был нас научить тому, что люди склонны преувеличивать серьезность заразы, а СМИ лишь подогревают сковороду. Отменяйте карантин и наблюдайте за пациентами в дневном стационаре. Они по-прежнему будут в вашем ведении, просто вы будете изучать их незаметно для публики – на дому. А мы тем временем начнем производство препаратов, – сказал Альфред.

– Что Вы будете делать, если в дальнейшем обнаружатся новые критические особенности вируса, а Ваши препараты уже вовсю будут использоваться населением? – спросил Генри.

– То же, что и всегда. Введем изменения в состав и назовем улучшенной формулой. Приставки «ново-», «ультра-», «мега-» всегда работают безотказно на мнение потребителей, – ответил Вейнер.

Ну разумеется! Он знал все о маркетинговых ходах и ничего о медицине.

– Я подумаю над Вашим предложением.

Я встал и уже готов был выбежать из кабинета, как Вейнер меня остановил.

– О нет! Погодите. В независимости от того, захотите ли Вы остаться или уйти с поста ведущего исследователя, сегодняшний день будет запечатлен, как историческая дата!

Меня заставили вместе с Генри встать на фоне эмблем Сандоз и Фармчейн, установленных на входе в здание исследовательского центра. Альфред Гласс стоял сбоку от статного высокого Генри, задержавшего дыхание. Сухощавый сутулый Вейнер Граф пожимал мне руку, пока продажный журналист щелкал фотоаппаратом.

– Улыбайтесь, доктор! Побольше радостных эмоций! Представьте, что Вам подарили щенка! – он сделал около сотни кадров, и все это время мне хотелось раскрошить ладонь Вейнера в своем кулаке.

Исследователи в белых халатах и бизнесмены в дорогих черных костюмах – эта унизительная фотография разнеслась по всем уголкам мира в газетах, журналах, новостных веб-сайтах. На следующий день весь мир увидел мое лицо и запомнил, как героя. Именно тогда мы с Кристиной стали пропадать в лаборатории с утра до ночи, чтобы не натыкаться на соседей и почтальонов, уверенных в своей обязанности пожать мне руку, как гению, спасшему человечество от очередного смертельного вируса.

– Если у пациентов начнутся осложнения, все шишки полетят в нас, – сказал тогда Генри. – Никто и слушать не будет, что нас прессовали!

У нас не было выбора. Мы могли уйти из проекта, и тогда другие исследователи продолжили бы нашу работу. Но им бы потребовалось несколько недель, чтобы вникнуть в наши разработки. А если моя фотография уже летает с новостью о том, что лечение найдено, то какая разница?

Я остался в проекте. Как сказал Вейнер, неважно кто окажется на моем месте, мое лицо навсегда останется в истории. Мне нечего было терять, кроме полугода интенсивной исследовательской работы, за которую я чувствовал себя ответственным.

Я согласился отменить карантин.

Мы отпустили двадцать два пациента антарктической экспедиции, принесшей этот злосчастный вирус на наш материк. Мы наблюдали их на протяжении полугода: приходили на дом, чтобы взять анализы, произвести физиологические измерения, сделать внутривенные переливания крови, которая отныне стала неотъемлемой частью противовирусной терапии.

Дело в том, что главным своим оружием вирус сделал физиологическую потребность человека в крови, в буквальном смысле отключив способность человеческого тела воспроизводить эритроциты. Эритроциты содержат гемоглобин, обеспечивающий транспорт кислорода в организме, без которого жизнь невозможна. Образование гемоглобина запрограммировано генетически. Гены в шестнадцатой и одиннадцатой парах хромосом отвечают за синтез альфа– и бета-белковых цепей глобина. Впоследствии к ним присоединяется молекула гема, включающая в себя атом железа, который и захватывает молекулы кислорода через легочные капилляры и транспортирует его ко всем тканям организма. Вирус скопировал гены в шестнадцатой и одиннадцатой хромосомах с информацией о синтезе гемоглобина и создал свою версию ДНК с измененным геном, блокирующим создание белковых цепей глобина, и под действием интегразы встроился в хромосому человека. С этого момента костный мозг прекращал выработку гемоглобина, а существующие эритроциты погибали в течение ста-ста двадцати дней.

Обнаружив новый ход вируса, мы, разумеется, приступили к регулярным переливаниям крови, чтобы поддерживать жизнедеятельность пациентов. Когда был отменен карантин, пациенты по-прежнему получали не только медикаментозное лечение, но и новые порции крови. Одновременно мы готовились к самым пессимистичным прогнозам, организовав карантинные блоки в ближайших больницах, даже родственников обследовали на постоянной основе, и ничто не предвещало плохих новостей, а мы вроде вошли в привычный размеренный темп исследований.

Но спустя шесть месяцев к нам привезли уже знакомого геолога. Он был в бреду, никого не узнавал, не понимал, кто он и где находится. А потом он и вовсе впал в безумие. Сопровождавший его брат сообщил, что Фарад накинулся на него ни с того ни с сего и вцепился зубами ему в руку. Мы сразу поняли, что вводить в карантин необходимо обоих.

А потом начался ад.

Звонки обеспокоенных родственников начали поступать со всех концов Европы. Все двадцать два участника экспедиции сошли с ума и стали набрасываться на людей. Тринадцать человек привезли к нам обратно, остальных развезли по близлежащим больницам и центрам по контролю заболеваний с карантинными отделениями. Мы настоятельно требовали изолировать всех, кто был укушен. Но, как это бывает, если хочешь, чтобы все получилось, как надо, делай это сам. Не могли же мы, как грибники, бегать по городам и собирать людей в корзинку. В итоге, разумеется, всех изолировать не удалось. Нашлась пара человек, которые не обратились за медицинской помощью и отправились домой заниматься самолечением. А там у них прогрессировало заражение.

С тех пор прошло два месяца, и приступы агрессий среди людей стали появляться в новостях все чаще. Их так и назвали – вирусная Вспышка. Мы уже не имели никакого контроля над распространением вируса. Сканеры в аэропортах и международных вокзалах не могли обнаружить вирус на ранней стадии, даже социальные видеоролики, снятые по заказу ВОЗ, о первых признаках заражения были малоэффективны, потому что редко какой человек отличит изменения в своем организме от обычных симптомов гриппа или простуды.

А вирус так и работал: проникнув в кровеносную систему после укуса, спустя некоторое время он начинал захват всего организма – поражал лимфатическую, репродуктивную, эндокринную, костно-мышечную системы. Инфицированного постепенно охватывали самые разные симптомы: жар, увеличение лимфоузлов и оттока слизи, ломота и слабость в теле – в общем, все то, что среднестатистическим человеком воспринималось, как грипп. Обычно, когда симптомы расширялись уже до диареи и рвоты, некоторые начинали понимать, что происходит нечто странное. Ладно, если бы на этом этапе они обозначали себя перед врачами, но были и те, кто продолжал лечить себя антибиотиками и противодиарейными, не желая тратить медицинскую страховку на то, с чем вполне способны справиться сами.

В какой-то момент инфицированные входили в состояние, как им оказалось, выздоровления, они начинали чувствовать в себе прилив сил и бодрости, из головы уходил туман, жар снижался, но это лишь означало, что вирус входит в финальную стадию – он перезапускал нервную систему и уже на следующий день обманутый облегчением человек впадал в болевой шок от возрастающей ломоты в теле и отказа органов. Вирус добирался до нервных клеток, создавая в них импульс, который мозг воспринимал, как болевое ощущение. И когда вирус поражал одну нервную клетку за другой, человек либо впадал в кому сам, либо его вводили в нее вынужденно, если этот этап происходил в медучреждении, потому что такой болевой шок был способен остановить сердце.

И на данном этапе мы зашли в тупик. Потому что после этой «мини-смерти» – как сами ученые нарекли внезапную кому – человек просыпался другим. Он терял восприятие себя и окружающего мира, переставал узнавать родственников и даже терял способность к речи, в том числе к ее пониманию. Казалось, что за время комы человека подменили, но ни один анализ, ни одно МРТ не обнаруживало перемены в структуре мозга, как это обычно происходит при опухолях. В этом была загадка вируса: каким образом ему удалось отключить сознание человека, как если бы оно имело тумблер вкл/выкл?

В то же время в человеке рождалась загадочная тяга к агрессии и насилию, которую мы поначалу пытались объяснить примитивными потребностями вроде утоления голода, потому что агрессия выражалась непременно в нападении на людей и попытками высосать из них кровь. Но очень быстро мы отмели эту теорию, потому что наши инфицированные были сыты! Мы переливали им кровь литрами, и в ней не было недостатка! И тем не менее, процесс заражения усугубился, создав новый симптом – агрессию.

Жена наконец догнала меня в коридоре лаборатории и протянула планшет с обеспокоенным лицом.

– Кейн, это из Бостона! – выпалила она, запыхавшись.

Я прочитал новости и посмотрел видео о том, как молодой учитель напал на собственную невесту и прокусил той шею. Все это мне уже было знакомо.

– Там тоже началось! – выдохнула она.

Я готов был зареветь. И хотя мой сдержанный вид не продемонстрировал ни единой эмоции, внутри меня бушевал огонь. Вирус распространялся. Случаи агрессивных вспышек среди людей поступали уже со всех континентов! Как такое может быть?! Глобальная пандемия происходит на моих глазах, а я даже близко к разгадке не подошел! Я осознавал, что мы отстали от вируса настолько, что уже не видим его за горизонтом.

– Власти заключили всех пострадавших в карантин, – сказала Кристина, пытаясь облегчить мою ношу.

– Ты же понимаешь, что это ничего не изменит! На десять укушенных всегда найдется тот, кто не обратится за помощью в больницы, а потом тихо впадет в кому у себя в квартире и обратится в монстра, – огрызнулся я.

Мне сейчас не до утешений!

Мы направились в карантинный блок, где содержались наши сложные пациенты. Последние два месяца мы сидим там безвылазно.

– Новые ингибиторы транскриптазы уже дали результат? – спрашивал я у Кристин.

– Да. Отрицательный, – выдохнула она.

– Этого не может быть! – остановился я на полпути и даже развернул ее за локоть, точно выпытывая у нее правду, как детектив, который нашел несоответствие. – Они должны были сработать! Мы расшифровали часть ДНК вируса и создали ингибитор на основе его собственного ДНК!

– Вирус устоял! – Кристина начинала паниковать, заражаясь моим негодованием. – Поначалу ингибитор работал, но уже через несколько часов все вернулось к прежнему состоянию, потому что вирус начинает вести себя агрессивно!

Вычленив часть ДНК-вируса, где прописана программа поражения Т-лимфоцитов (Т-лимфоциты отвечают за активацию иммунного ответа на чужеродные антигены), мы пытались найти способы блокировки взаимодействия вирусной клетки с клеткой-мишенью и выстроить преграды в местах соединения рецепторов клеток, чтобы нарушить работу транскрипции. На этой схеме строится антивирусная терапия ВИЧ. И теперь Кристина говорит, что испытания провалились, потому что вирус быстро изменил тактику, словно почуял подбирающиеся к нему шаги врага. Воистину этот вирус гениален!

– Надо попробовать еще раз! – произнес я твердо, не желая слышать возражений.

– Кейн, мы так пациентов потеряем! Мы уже убили троих!

– Кристина, там снаружи мы, итак, теряем людей тысячами!

– Это другое!

– Чем же?

– Тем, что в стенах карантина мы убиваем их собственными руками!

– А снаружи мы убиваем их своей трусостью и бездействием!

Кристина тяжело выдохнула, закрыла лицо руками и прислонилась к стене. Даже не прислонилась. Она упала на нее. Каждый раз наши споры разбиваются о невидимый барьер, который ни один из нас не желает преодолеть, чтобы понять друг друга. Кристина всегда защищала научную этику, я же уверен, что спасти людей надо любой ценой. Это не значит, что я готов жертвовать меньшинством ради большинства, но, когда обстоятельства складываются так, что человек умрет рано или поздно, я готов пренебречь этим «поздно», чтобы использовать шанс найти подсказку!

Кристина измотана. Синие круги под ее поразительно обворожительными серыми глазами и впалые щеки с выпирающими скулами мне уже кажутся привычными, а перемену я замечаю, только когда просматриваю старые фотографии на смартфоне в перерывах на кофе, заряжаясь стремлением вернуть свою прежнюю счастливую семейную жизнь. Там мы с Кристиной по утрам в университете читаем лекции по общей и молекулярной вирусологии, по биохимической и популяционной генетике, по вечерам работаем в лаборатории центра по контролю заболеваний, а дома нас ждут четыре беспородных кота, которых мы взяли из приюта. Там Кристина пышет жизнью. Настоящая же – медленно угасает. Лекции заброшены, коты под присмотром добродушной одинокой соседки, а от осознания того, что твоя прежняя жизнь осталась лишь в мегабайтах, лишь в нематериальном электронном мире, становится очень тяжело на груди, даже сердце падает вниз, словно с обрыва, словно оно потеряло смысл отбивать свой прежний ритм, предчувствуя скорое поражение. Мы теряем нашу реальность, мы проигрываем в гонке со смертью. Мы все измотаны бесконечными днями с недосыпом. Мы измучены устойчивостью вируса ко всем имеющимся у нас противовирусным препаратам. Мы вводили гормоны, иммуномодуляторы, мы делали переливания крови с новыми лимфоцитами для полной замены иммунных клеток, мы использовали самые разные комбинации препаратов, которыми лечат ВИЧ, Эболу, Денге, оспу, бешенство. Ничто не брало вирус. Дошло до того, что мы начали экспериментировать над живыми людьми, пытаясь пересадить органы и костный мозг, но вирус все равно выживал в крови и поражал новые органы! Как такое может быть? Что это вообще за порождение природы, которое невозможно обуздать? Оно будто из параллельного мира с правилами отличными от нашего!

– Посмотри вот на это, – я протянул жене папку с результатами ДНК-секвенирования зараженных пациентов.

– Генетики закончили расшифровку? – тут же поняла она.

– Нет, только еще одну часть. Но здесь важно вот это, сравни! – я указал пальцем на нужные цветные столбики.

Кристина смотрела на две разные вирусные ДНК от разных людей, инфицированных с промежутком в две недели.

– Они непохожи! – тут же поняла она.

– Именно! Вирус мутирует!

– Так быстро?! – она даже глаза выпучила на меня.

– Похоже, он видоизменяется при передаче к новому носителю.

В нашем центре уже содержалось сорок шесть пациентов – критическое количество, больше мы содержать физически не сумеем – у нас не хватает карантинных боксов. Среди зараженных у нас есть самые первые пациенты, так называемые, нулевые – участники Антарктической экспедиции. Их осталось всего шестеро. Двое умерли от болевого шока, который был вызван поэтапным отказом органов. Трое – во время экспериментальных операций. Еще двое пребывают в вынужденной коме, в которую мы ввели их из-за того же болевого шока. Остальные – пациенты, попавшие к нам после первых нападений. Они являются результатом укусов нулевых, а потом и первых, и вторых. Мы их всех держим привязанными к кроватям, потому что они впали в яростное бешенство и совершенно не осознают самих себя, как и мир вокруг. Мы взяли у них клетки для анализа ДНК, и сегодня генетики шокировали меня тем, что вирусная ДНК у нулевых пациентов отличается от ДНК последних прибывших зараженных.

– Но это же все меняет! – воскликнула Кристина. – Это же доказывает, что все, что мы делаем тут, бесполезно!

Я люблю эту женщину. Она понимает меня с полуслова.

– Нам надо копать глубже! Мы можем хоть сколько пичкать пациентов этим ассорти из препаратов, но пока мы не расшифруем чертов геном вируса, наши попытки бессмысленны! – согласился я.

И тоже прислонился к стене. Мы словно загнанные марафонцы, взявшие перерыв.

– А что с МРТ? – спросил я.

– Пусто. Нет у них опухолей в мозге. Я не понимаю, почему они свихнулись!

– А гиппокамп?

– Имеет небольшие структурные изменения, но они даже меньше, чем у больных Альцгеймером!

Потрясающий и в то же время весьма загадочный вывод: получается, что физиологически мозги зараженных абсолютно здоровы! Нет там ни опухолей, ни органических поражений. Чем еще можно объяснить внезапные вспышки агрессии, если голод их не мучает, а мозги не имеют отклонений? Почему очнувшись после комы, человек больше не идентифицировал себя?