Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее
*****
Император спит и грезит.
…Теперь ему снится, как в августе 247 года после блестящих побед, одержанных над ордами карпов и германцев, он на белом жеребце возвращается в центр мира: в столицу Римской империи. Его земляки-мавры, сражавшиеся в войне с северными варварами в качестве лёгкой летучей конницы, на этот раз сопровождают своего повелителя даже не как телохранители, а как переквалифицированные специалисты: восседают в сёдлах в роли тяжёлых закованных в броню катафрактариев и клибанариев (в мыслях готовятся стать преторианцами). Окрестные пространства оглашаются лязгом металла, лошадиным ржанием и прочим шумом передвигающегося войска, с викторией возвращающегося из похода.
«Ба! – думает в своих грёзах Филипп. – А ведь прошло ровно три года с тех пор, как я победителем впервые вступил в пределы Рима! Как быстро летит время! У меня растут года! Так не заметишь, как вдруг и Богом станешь… как мой отец».
В сердце империи Филипп, как и в свой первый раз, въезжает со стороны Квиринала, самого высокого из семи римских холмов – через легендарные северные Коллинские ворота Сервиевой стены. Не даёт ему покоя монашеский институт непорочных дев-служительниц Богини Весты.
Сидя верхом на коне, император, как и в его первое прибытие в Рим, активно вертит вокруг себя головой, хотя нынче знает и отлично помнит, где находится то самое Campus Sceleratus (Злодейское поле, Кладбище для преступниц), где много веков подряд заживо замуровывались в землю весталки, нарушившие клятву соблюдения невинности и осквернившие своё тело и междуножье бесстыжим соитием с мужчинами.
«И зачем я снова через Коллинские врата в Рим попёрся? – думает император. – Тут уже всё обследовано и ничего интригующего больше нет, кроме вон того места, куда зарыли весталку Корнелию, застуканную мной в амфитеатре Флавиев на непотребстве с директором Большого цирка!.. Следовало въехать через древние Porta Caelimontana, Целимонтанские ворота, к реконструкции которых приложил руку сам Октавиан Август. Наверняка там для меня открылось бы много нового и интересного, ещё не познанного…»
На этот раз, в отличие от первого прибытия в Рим, мужчина вспоминает и о Квиринале, и о Квирине, в честь которого к холму приклеился одноимённый топоним.
«Теперь я в курсе, кто такой Квирин. Это Небожитель, пришедший в Рим от сабинян и ставший исконным Божеством исконных римлян. Квирин – это то ли сын Бога войны Марса, принявший образ царя Ромула, то ли сам Марс… – думает, вспоминая детали потусторонних родословных, Филипп, всегда то тайно, то явно восхищавшийся подвигами воинственного Олимпийца. – Оба они Боги войны! И Квирин тоже! Но кто теперь помнит этого Квирина? Никто! Даже те, кто живёт на самом холме и рядом с ним или часто тут бывает!.. Кстати, в феврале надо не забыть и с эпическим римским размахом отметить праздник в честь Квирина. О, Квириналии! Тогда снова все, подобно мне, вспомнят о былом…»
Августу снова грезятся Марс-Арес и Венера-Афродита, голышом запутавшиеся в золотой паутине, выкованной Вулканом-Гефестом и исподтишка подложенной в ложе любовников: «Ох, и шалуны, эти Олимпийцы!»
(По водной поверхности ванны, как на открытом просторе, ходят волны, круги и рябь.)
«Тогда все вспомнят о былом, – повторяясь для собственного вящего запоминания, продолжает размышлять во сне Филипп. – Вспомнят даже о том, как, выпутавшись из тенет, Богиня любви, восставшая против мнений света, сбежала от супруга на родной Кипр и там нырнула в море, чтобы в нужном месте восстановить драгоценное целомудрие. И надо же, у неё всё получилось! Девичий цвет вернулся к своей хозяйке! Не каждой Богине на её веку удавалось провернуть такую махинацию с собственным телом, ибо мир не знаком ещё с новыми технологиями в индустрии красоты! Когда-нибудь эта сложная махинация станет простой и обыденной операцией».
*****
Филипп спит и грезит.
…Словно продляя своё купание в лучах славы, он, удобно угнездясь в седле, медленно и гордо двигается по улочкам Рима. Останавливается, будто невзначай, то там, то сям. Натягивая на себя узду, заставляет жеребца танцевать на одном месте и вокруг своей оси.
– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus! – кричат не только убелённые возрастом старухи, достопочтенные матроны и прелестные юные девы, но и седые деды, и мускулистые мужчины (равно как и хлюпики), и безусые юноши.
Все бросают в воздух не только чепчики, но и прочие головные уборы. А у кого их нет, руками активно изображают подбрасывание и (для вящей убедительности) подпрыгивание.
Ни один мальчик про голого короля даже подумать нынче не смеет, не то что вслух заикнуться, не говоря уж о том, чтобы громко завякать.
Вот она, мирская слава. Приятно щекочет не только ноздри и не только нервы…
Всё смешалось в доме Облонских в кучу: и кони, и люди
«Не сливы ли белой цветы
У холма моего расцветали
И кругом все теперь в белоснежном цвету?
Или это оставшийся снег
Показался мне нынче цветами?..»
Отомо Табито
Император спит и грезит.
…Вдруг тонкая нить логики, последовательности и непрерывности резко обрывается, а её концы словно окунаются в воду. Филипп спит, и ему теперь грезится фасад мелкой лавчонки то ли в Рим-граде, то ли где-то в самой культовой и культурной части империи – на её азиатском берегу. Неужели это любимый и родной Филиппополь, впрочем, уже переставший быть любимым и родным.
Перед входом висит табличка: «Фирма патриция и чистокровного римлянина Абдуллы Сидорова».
Филипп делает несколько шагов вперёд и оказывается внутри помещения. В лавке трое, считая Филиппа, но не считая собаки, которая крутится у хозяина под ногами (а двое – это продавец, то бишь владелец торговой халупки, и покупатель, нервно ощупывающий на прилавке тончайший и дорогущий китайский шёлк).
Однако Филиппа как раз никто не видит, он невидимка, будто спрятался под восточной волшебной шапкой, превращающей смертного в полную прозрачность, подобную обыкновенному воздуху. Разве что бдительный пёс, кажется, что-то чует, нервничая всем телом и его составными частями: шерстью, лапами и ушами. Поводя носом, тяжело дыша, слегка поскуливая, порываясь и не смея залаять, чтобы в случае прорухи не обратиться старухой и не получить от хозяина физический нагоняй под дых.
Покупатель, будто расплачиваясь за товар, протягивает продавцу тусклые и почерневшие от времени монеты:
– Вот тебе две копейки и изволь выдать мне сдачу рублями! Нет, не так! Переформулирую! Вот тебе два медяка и изволь выдать мне сдачу червонным золотом…
«Какое-то совсем далёкое будущее, – избегнув стадии гипотезы, делает свой финальный вывод Филипп Араб. – Какая-то совсем незнакомая и суперуникальная цивилизация. Ни на Рим тут ничто не похоже, ни на… мой Филиппополь. И как я сюда попал? Как добрался до этих высот, которые круче, чем олимпийские пьедесталы? Вроде на брюхе перед Господом я не ползал и даже на коленях перед иконами ещё не постоял. Наверное, дорос духовно! Но нужно ли мне всё это, о, Иисусе? Ну-ка, верни меня обратно в мой мир и в моё время! Пусть я и не был царём, но я своё ещё не доцарствовал! Да и на троне-автоматоне ещё ни разу не посидел! Короче, всего, полагающегося мне от материального бытия, я ещё не обрёл. Моя мечта должна сбыться при жизни и наяву!»
– Я жду сдачу червонцами! – не дождавшись ответа, повторяется настойчивый покупатель, который, как известно, всегда прав.
Хозяин лавки стоит с выпученным глазами, как будто в замешательстве глядя на покупателя, но Филипп, взглянув в лицо продавца, понимает, что в его мимике нет искренности, нет естественности, но есть вымученная нарочитая игра плохого актёра: на самом деле торговец нисколько не изумлён, а, похоже, ждал от покупателя именно этих слов, ибо они – ключ, шифр, пароль, потайной вход в мир избранных! Но любой пароль всегда требует верификации и подтверждения, лишь после чего может прозвучать отзыв и открыться ларчик.
– Так дождусь я своей сдачи или нет? – в раздражении и в нетерпении злится покупатель, то ли переминаясь, то ли притопывая (два притопа, три прихлопа). – Где мои червонцы?
– Мы же с тобой друзья до гроба! – внезапно и будто некстати заявляет продавец и вопрошает: – Разве не так?
Но Филиппа на мякине не проведёшь: он-то видит воочию, что эти заявление и вопрос – точно в кассу!
– До гроба? Не так ли? – повторяется торговец, как будто что-то своему визави подсказывает или на что-то ему намекает.
– Это само собой! Друзья – не разлей вода! До могильной плиты! – соглашается покупатель. – Так я дождусь или нет благодарности и… благодати?
– Да ради Бога!
– Что «ради Бога»? Где сдача, спрашиваю! Сколько можно изображать из себя невесть кого и придуриваться?
– Только не падай в обморок.
– Так некуда тут падать, кругом столько всего понаставлено, грязь и одни острые углы!
– Тупых тоже немало!
– Сам на них падай. Где моя доля награбленного у народа? Или мне уйти, не солоно хлебавши?
– Вон в том углу! Туда ступай! Там большой сундук! Ящик Пандоры! Видишь? Это про твою честь! Забирай, если поднимешь и сможешь унести!
– А ведь мог бы и с первого раза меня услышать! – вмиг успокаивается покупатель, подходит к сундуку и пытается в одиночку сдвинуть с места несусветную тяжесть, однако у него ничего не выходит. – Он же заперт!
– Разумеется! Ты хочешь, чтобы я ценности открытыми держал? Они же не духовные!
– Отопри сам или дай мне ключ, я хочу посмотреть и убедиться, что ценности в сундуке действительно есть и что они… не духовные… И что же там конкретно?
– Там есть всё, чего пожелает твоя душа – ни одного пустого места!
– Неужели всё? А золото?
– Есть!
– А чего там нет?
– Как ты невнимателен! Я уже сказал: духовных ценностей и пустого места!
– Поможешь хорошему человеку решить небольшую проблемку?
– Какую?
– Как ты невнимателен! Я уже сказал… ну, пусть намекнул: перенести это сокровище ко мне домой!
– Я – нет, не помогу! Я на такое не подписывался! – резко отвергает просьбу о помощи продавец, минуту молчит, а затем произносит загадочную фразу. – Однако без государственной поддержки, я уверен, ты не останешься! Без присмотра держава тебя не бросит!
– Я уже на крючке?
И только успевает прозвучать вопрос, заданный как шутливо-риторический, а потому не требующий ответа, как в лавку, сметая всё на своём пути (разве что кроме Филиппа, ибо собаке тоже не поздоровилось: зайдясь в лае, она получила пинок в пузо и улетела в угол с сундуком), врываются работники секретной службы по борьбе с коррупционными доходами и прочими нехорошими проявлениями.
– Всем оставаться на своих местах! Контрольная закупка! Я официально заявляю, тут идёт процесс дачи взятки! Можно сказать, событие свершилось, дача взятка состоялась, коррупция налицо, поэтому мы тут! – что есть мочи вопит руководитель группы захвата.
– Так вы сами мне вчера сдачу тоже золотом выдавали… эээ… у меня червонцами брали! – то ли оправдывается, то ли возмущается, то ли делает вид, что возмущается, покупатель. – Я именно отсюда вам её и притаранил! Где бы в другом месте я червонцев набрал? Во всех других местах выдают лишь сестерциями, денариями, антонинианами, ну, в крайнем случае тетрадрахмами! Вчера вы ещё требовали двукратного увеличения своей доли… в общественном пироге! Вот мне и пришлось снова сюда заявиться.
– Вчера мы были не при исполнении. Частными лицами! А сегодня исполняем и блюдём державную законность! Это деньги, украденные у императора и народа! – чётко аргументирует свою принципиальную государственную позицию руководитель группы захвата. – Руки за голову! Нет, за спину! Оба! Оба, я приказал! Упали на пол, отжались! Без рук, я сказал, отжались! По сто раз каждый отжался! Каждый по сто, я сказал, а не в сумме! Всю сдачу за этот год на бочку! Где тут бочка? Раз нет бочки – вон на тот сундук! Отныне брать сдачу мы будем не через посредников, а непосредственно из первоисточников! Чем короче цепочка от поля до прилавка, тем меньше рисков и весомее результат: к рукам посредников-живопырок ничего не прилипнет. Усушки-утруски-утечки навсегда уйдут в прошлое! Посредников следует направлять на кресты! – [тут Филипп с болью и тоской вздыхает, что у него дальше первых трёх звуков продвинуться в этом слове не получается] – Посредники – они самые большие воры в державе! Их надо выжигать калёным железом! Раз сократилась, скукожившись, кормовая база, то и пищевые цепочки должны соответствовать духу времени!
В этот момент дружбу продавца и покупателя разрезает, будто в действие вступил свежезаточенный столовый нож. Отныне участники торгового оборота – враги, и на допросах с пристрастием один будет стучать на другого, а второй примется заваливать и топить первого.
Внезапно в лавку врывается уполномоченный представитель всего римского народа. В помещении становится совсем не продохнуть и тесно – так много кислорода забирает и места занимает не умудрённый опытом, а возможно, как раз чересчур опытный новичок.
Уполномоченный укоряет, правда, непонятно, кого именно – его укоры звучат, словно угрозы или как революционные обличения власть предержащих. Впрочем, это обычные выстрелы в никуда, в воздух, из баллисты – по воробьям:
– А вы помните, как десять лет назад нам говорили, что если к власти придут богатые, то они воровать не будут, ибо им незачем? А потом говорили, что чиновникам надо платить хорошо, чтобы они не крали и не брали взяток. А сегодня уже говорят, что борьба с коррупцией разрушит государство! Доколе? А? Доколе, я вас спрашиваю!
Уполномоченный представитель с торжествующим видом свысока оглядывает всех присутствующих и вдруг осознаёт, что попал не в ту лавку, в которой ему следовало сегодня оказаться, а если и в ту, то или слишком рано, или чрезмерно поздно. Но быстро покинуть халупку вновь прибывшему не дают: один из державных служащих загораживает выход, словно рискуя своим накачанным телом (и будучи точно уверенным, что не жизнью). Попался, который кусался!
– Доколе?.. Доколе?.. Доколе?.. – засуетившись и сникнув, бормочет уполномоченный. – Выпустите меня! Мне надо идти! У меня срочные дела! Жена, дети – семью кормить надо!
– Молчать! Мне никто ничего подобного ни позавчера, ни вчера, ни сегодня не говорил! Ты кто такой? Откуда взялся? – хочется закричать Филиппу, принявшему все сентенции о воровстве, взятках, коррупции, чиновниках и разрушении государства на свой личный расчётный счёт, но у него как будто пересыхает горло и чудится, что отсыхает язык (однако ничего страшного с языком не случается).
Араб может лишь формулировать мысли, но не исторгать из себя звуки:
«М-да! Совсем далёкое будущее! Это, наверное, эпоха через две тысячи лет после того, как я стал… стану… стал Господом Богом… Иисусом… нет, Богом под собственным именем! Богом Филиппом Арабом Первым!.. Правильно я подумал: какая-то тут в округе совсем незнакомая и суперуникальная цивилизация. Господи Иисусе, за что же я такой чести-то удостоен? Боже, ты когда-то помог мне помазаться на… ну, пусть на царство, так верни своего помазанники и любимца в моё время и на мой трон, даже если он и не автоматон!.. И чьё же это правление? Я понимаю, что господствует в этой эре мой прямой потомок по мужской линии. Но через сколько же столетий и поколений?»
Работники силовой державной службы тем временем удаляются… вместе с сундуком из угла (не догадываясь, что это ящик Пандоры), с хозяином лавки, покупателем и даже с уполномоченным представителем всего римского народа. У нечестивой, пойманной с поличным троицы руки заломлены за спину до выверта суставов. Торговец при этом со стонами повторяет, как заведённый:
– Я же говорил, а мне не поверили, что до гроба… до гроба… до гроба… Я же говорил, а мне не поверили, что до гроба… до гроба… до гроба… Я же говорил, а мне не поверили, что до гроба… до гроба… до гроба… Прорицаю: всех нас когда-нибудь ждёт могильная плита: и тех несчастных, кого сейчас тащут, и тех счастливцев, кто волочёт!
И тут, оставшись в лавке один (скулящая собака, прихрамывая на все лапы, выскочила вслед за хозяином), Филипп слышит, как на улице раздаются возгласы:
– Ave Augustus! Да здравствует император! Ave Augustus!
«Боги посылают мне отгадку! Надо взглянуть на моего потомка!» – оживляется в думах Филипп и своими двумя, не касаясь, однако, земли, покидает торговую халупку. Словно плывёт в воздухе, аки посуху. А словно и не словно.
На улицах в ликовании и экстазе беснуются людские толпы. Сегодня им позволяют побесноваться, повыпускать пар, повыплёскивать энергию и даже пораздавливать друг друга всмятку (всю массу прижмут к ногтю и погасят позже, когда наступит ночь и она потеряет пассионарность).
Совсем ничего не видно, кроме спин, голых и гривастых затылков или же перекошенных бритых и бородатых лиц, снова и снова без умолку вопиющих, будто бы поющих:
– Ave Augustus! Да здравствует император! Ave Augustus! Многия лета! Славься, наш римский царь!
Этот рёв стоит в ушах… бесконечной Вселенной.
Филипп как будто огорчается: «Мне про многия лета не кричали… и не пели… У них иная жизнь, у них иной напев. Стопудово совсем далёкое грядущее! А я пойду один к неведомым пределам, душой бунтующей навеки присмирев…»
Он вспоминает, что способен взмывать ввысь и тут же пользуется своим умением, превратившимся в навык.
Витая, окликает императора-потомка:
– Эй, правитель, подними голову к небу! Смело взгляни снизу в лицо своего великого… Величайшего предка, после смерти ставшего Богом… Иисусом Христом… типун мне на язык, конечно! Да задери же ты голову, Фавн… эээ… чёрт тебя подери! Мне сверху видно всё, ты так и знай!
Голова окликнутого, словно под гипнозом, резко задирается вверх. Значит, слышит, курилка! Теперь Филипп видит истинное лицо нового владыки империи, вглядывается в его мимику и черты, которые оказываются до боли знакомыми. Да это не лицо, а мурло! Мурло мещанина, вылезшее из-за спины Римской империи! Ряха! Морда! Гнусная и подлая физиономия!
Араба обуяет ужас. Да и не просто ужас, а ужас-ужас-ужас. Ибо в роли императора одного из грядущих «тысячелетий» величаво, будто пава, выступает Гай Мессий Квинт Деций, который уже не просто Гай Мессий Квинт Деций, бывший некогда префектом Рима и претория, а август Гай Мессий Квинт Траян Деций. Пусть и не тот великий Марк Ульпий Нерва Траян конца I – начала II веков нашей эры, однако Траян из III столетия, дьявол во плоти и… чёрт его побери! Будет совсем кошмаром, если вдруг очнёшься, а на твоей руке – гипс!
Траян! Траян! Траян! Как много в этих звуках для сердца римского слилось!
Это же знак Божий, чуть не задыхается от озарения во сне император.
Это грядущее, которое… совсем рядышком. Вот оно – его, как Деция, можно потрогать руками. Не просто притронуться, а ощупать. Щупать обеими пятернями столько, сколько хочешь и с любой силой. И оно, это грядущее, Филиппу совсем не нраву. Его ещё можно подправить, скорректировать, изменить, пройтись по нему опасной бритвой, в конце концов заявив: «Всё равно ничего не получилось!»
Однако…
*****
…Император дёрнулся, нахлебался воды и, рефлекторно вскакивая на ноги и отплёвываясь, проснулся. Бешено вертя вокруг головой, он пришёл в себя и понял, что всего-то третий день в Риме, что кошмары – это иллюзия, миражи (пусть это и наша жизнь) и что сам он сейчас находится в частных термах Понтия (не Пилата). Однако возбуждение прошло не сразу: мужчину некоторое время потрясывало и потряхивало то мелкой, то крупной дрожью.
«Ещё не поздно всё изменить! – подумал август, вспоминая призрак Деция Траяна, но тут же откатил назад. – Так вроде и менять нечего… Ничего же не случилось… Просто дурной сон… А верные люди мне наяву всегда потребны. Прочь иллюзии, аллюзии, миражи, галлюцинации и фантазии! Прочь повторы и тавтологии, плеоназмы и речевые избыточности! Остановись, воображенье, ты ужасно! Я вытащил Деция из грязи… из дерьма… в князи… и он будет благодарен мне по гроб жизни… своей, разумеется. Я-то – Бог! И буду жить вечно: хоть на земле, хоть на небе, хоть в раю, хоть… нет… ад – это не для меня, это место уготовано для других. Для плохих людей, а я хороший…»
*****
Мужчина, опять принимая в ванне горизонтальное положение, непроизвольно застонал, словно от боли в зубах. Да так громко, что на этот раз в кальдарий шагнул хозяин терм, и, протягивая отдыхающему сшитые корешком пергаменты, трогательным и дрожащим от волнения голосом пролепетал:
– Вот книжка моих стихов. Прочтите. Вы в один миг поймёте, что у меня вселенская душа. Стихи у меня писаны на тему Господа нашего, единственного и неповторимого! Не чета всем нечестивым Богам Пантеона…
– О твоей душе и виршах мне уже докладывали, – отмахнулся Филипп, у которого у самого душа была переполнена круче, чем любая чужая, даже патриархова вселенская. – О каком Господе речь?
– Хм… а говорите, что докладывали… не похоже на это… далеко от истины… ещё дальше от правды… – путаясь в формулировках, смущённо забубнил сенатор Понтий. – Хм… Разве Оталиция вам не сообщала?
– Сообщала! И не единожды! Я просто уточнял… для верности. А ты как всуе смеешь вслух упоминать мою благоверную и привлекать её дух к нашему разговору? Это недопустимый полемический приём!
– О простите меня, мой повелитель, я больше так не буду… Это было в первый и в последний раз!
– Станешь паинькой?
– Не сомневайтесь!
– Ты искренен?
– А то!
– Верю! В первый и в последний раз!
– Простите, ради Бога! Я люблю и не просто люблю, а обожаю сильную руку! – Понтий бухнулся ниц перед ванной, в которой лежал август. Явь сливается со сном, а сон – с явью.
Но сейчас явно была явь, и Филипп это осознавал:
– Так и быть, я прощаю тебя! Сам Господь прощает тебя! Поди сейчас вон и больше не греши!
– А мои стихи?
– Что «стихи»? Какие стихи?.. Ах, стихи!.. Продолжай писать свои вирши, если они будут не в пику мне, а во славу меня!
– Они во славу Бога.
– Значит, и меня, и моего отца – тоже! Пиши дальше и приноси мне для прочтения. Сам я, конечно, читать их не стану. Будешь декламировать мне вслух. Только, Боже тебя упаси, не здесь и не сейчас!
«Я и зрелище в Колизее с вашими викториями… грядущими… пусть даже их никогда не случится, смог бы в рифму как режиссёр поставить. Я любое поражение способен в массовом сознании превратить в победу, а падение со свободным ускорением (пусть это всего-навсего ускорение свободного падения) – во взлёт баллистического снаряда… ну, пусть снаряда из баллисты. Я и как сценарист выступить сумел бы, самолично и складно описав все события! Я Пушкин… я Вергилий наших дней!» – Понтий хотел было развёрнуто сообщить о своих талантах и гениальности (собственно, ради этого он и явился), но, что разговор закончен, император недвусмысленно дал понять такими простыми народными словами:
– Мне пора в следующую комнату! Чтоб воду в ступе не толочь, не заставляй мою душу страдать! Душа обязана трудиться: и день, и ночь, и день и ночь…
Сказав это, Филипп встал в ванне во весь рост, чутко прислушиваясь к шуршанию стекающей с него воды и ощущая на теле от этих струек приятную щекотку. Но он не засмеялся, а тем паче не заржал: «Смех без причины – признак дурачины!»
Понтий, смущённый величием и масштабом личности своего императора, остался в одиночестве потеть в кальдарии, хотя изначально в его планах этого не значилось. Подумал при этом: «Как же я обожаю сильную руку!»
Лаконик-судаторий
«О, пускай мне говорят
О нефрите, что блестит, озаряя тьму ночей,
Но когда мне от вина
Сердце радость озарит,
Не сравнится с ней нефрит!..»
Отомо Табито
Стены вокруг императора блистали большими драгоценными кругами. Александрийский мрамор оттенял нумидийские наборные плиты, покрытые тщательно положенным и пёстрым, как роспись, воском. Кровля в комнатах-атриумах вся была из прозрачного и разноцветного стекла. Фассийский камень, редкое украшение даже для Храмов, обрамлял бассейны и ванны. Краны, из которых лилась холодная и горячая вода, были из чистого серебра. Вокруг высилось множество искусных и дорогих изваяний и колонн, ничего не поддерживающих и поставленных лишь для украшения, чтобы дороже стоило. Так сказать (кто ж с этим публично поспорит), уютно, скромно, камерно, по-семейно-родовому, и одновременно всё тихо-мирно, чинно-благородно, современно и модно: в точности по стоику Сенеке – все причислявшие себя к римской элите равнялись сегодня на его… несвежую писанину двухсотлетней давности. Парадоксы рулили историей и современностью – с абсурдом не поспоришь, перед ним можно лишь разинуть рот, округлить глаза и замереть в остолбенении.