Заговор против Америки

Тетя Эвелин ликовала. Сэнди рассказал о последнем из своих занятий на ферме: они с Орином, одним из сыновей Маухинни, подбирали табачный лист, упавший наземь во время сбора урожая. Эти листья, рассказал Сэнди, растут, как правило, в самом низу, они называются «летунами», но как раз они представляют собой самый высококачественный табак и стоят дороже всего на рынке. Разумеется, рассказал он далее, обычным поденщикам, срезающим табачный лист на площади в двадцать пять акров, не до «летунов» – им надо выдавать на-гора по три тысячи табачных брикетов в день, чтобы через две недели получить при расчете мало-мальски приличные деньги. «Ну и ну! А что такое “брикет”? – поинтересовалась тетя Эвелин, и Сэнди с удовольствием объяснил это пространно и красочно. – А что такое “расчет”, – полюбопытствовала она далее, – что такое “окучивание”, что такое “околачивание”, что такое “перелопачивание”», – и чем больше вопросов она задавала, тем назидательней, по-лекторски отвечал Сэнди, – так что даже когда мы уже проехали Саммит-авеню и отец свернул в боковую аллею, мой старший брат все еще разглагольствовал о выращивании табака, как будто мы, едва прибыв домой, должны были броситься на задний двор и, вспахав булыжную грядку возле мусорных баков, засеять ее первым во всем Ньюарке белым барли. «В “Лаки страйк” барли подслащен, – сообщил он нам, – это и придает им особый вкус»; а мне хотелось вновь и вновь ощупывать его мускулы, оказавшиеся ничуть не меньшей диковиной, чем его кентуккский выговор: Сэнди произносил теперь не «что», а «чаво», не «класть», а «ложить», не «повторил», а «повто́рил», – короче, изъяснялся на языке, на котором не говорят в Нью-Джерси.

Тетя Эвелин ликовала, однако мой отец был сдержан, практически ничего не говорил и за вечерним праздничным столом особенно помрачнел, когда Сэнди завел речь о том, что за образец совершенства представляет собой мистер Маухинни. Во-первых, он закончил сельскохозяйственный факультет университета Кентукки, тогда как мой отец, подобно большинству детей еврейской бедноты перед первой мировой, даже не дошел до девятого класса средней школы. Мистеру Маухинни, как регулярно именовал его Сэнди, принадлежала не одна ферма, а целых три, – на тех двух, что поменьше, работали арендаторы, – а земля принадлежала его семье чуть ли не со времен Дэниела Буна, тогда как мой отец не владел ничем более впечатляющим, чем шестилетний автомобиль. Мистер Маухинни умел ездить на лошади, водить трактор, работать на молотилке, развозить по полям удобрения, пахать как на мулах, так и на волах, убирать урожай и управляться с батраками и поденщиками, как белыми, так и черными; он сам чинил инструмент, точил плуги и косы, ставил заборы, обносил их колючей проволокой, разводил кур, стриг овец, кастрировал быков, забивал свиней, коптил окорока, которые просто тают во рту, – и выращивал самые сладкие и сочные арбузы изо всех, какие Сэнди довелось попробовать. Культивируя табак, пшеницу и картофель, мистер Маухинни был в состоянии полностью обеспечить себя всем необходимым, и за воскресным столом ел пищу только собственного приготовления, а съедал этот фермер в шесть футов три дюйма ростом и двухсот тридцати фунтов весом больше жареных цыплят с кетчупом, чем все остальные члены семьи вместе взятые, тогда как мой отец умел только продавать страховые полисы. Само собой подразумевалось, что мистер Маухинни христианин – представитель того великого и всепобеждающего большинства, которое завоевало независимость, создало нацию, покорило целину, сломило сопротивление индейцев, освободило негров от рабства, дало неграм почти равные права с белыми и наконец включило негров в единую многомиллионную семью добронравных, порядочных, работящих христиан, которые, в свою очередь, освоили фронтир, завели фермы, возвели города, начали управлять штатами, попали в Конгресс, оккупировали Белый дом, приумножили богатство, получили во владение землю, завели сталелитейные заводы, танцполы, железные дороги и банки, наконец, сохранили и распространили на другие народы свой язык, – одним словом, Маухинни был из тех недостижимых, как идеал, белых англо-саксонских протестантов нордического типа, которые правят Америкой – и будут править ею всегда, – генералы, крупные чиновники, промышленные и финансовые магнаты, – из тех людей, что чтят закон, пока он им не разонравится, а в последнем случае берутся за оружие и поднимают восстание, – тогда как мой отец был, разумеется, всего лишь евреем.

Новости об Элвине Сэнди узнал, когда тетя Эвелин уже ушла восвояси. Отец сидел за кухонным столом, разбираясь со своими чековыми книжками, – он планировал еще этим же вечером отправиться за покупками, мать и Сэнди разбирали в подвале одежду, привезенную им обратно из Кентукки, прикидывая, что починить, а что выкинуть перед тем, как отправить в стирку все остальное. Мать никогда не откладывала дел на завтра, вот и сейчас она решила определиться с грязной одеждой, прежде чем пойти спать. Я сидел с ними в подвале, по-прежнему буквально пожирая глазами старшего брата. Он и так-то всегда знал кучу всего, что еще не было известно мне, а вернувшись из Кентукки, знал, конечно же, еще больше.

– Мне надо сообщить тебе об Элвине, – сказала ему мать. – Писать мне не хотелось, потому что… одним словом, я не хотела тебя расстраивать. – И тут, собравшись с силами, чтобы не расплакаться, она еле слышно произнесла. – Элвин ранен. Он в английском госпитале. Он восстанавливается после ранений.

– А кто ж его ранил? – с изумлением спросил Сэнди, как будто мать поведала ему о несчастном случае, происшедшем на нашей улице с кем-нибудь из соседей, а вовсе не об оккупированной нацистами Европе, где людей калечили, ранили и убивали круглыми сутками.

– Подробности нам неизвестны, – ответила мать. – Но это ранение нельзя назвать легким. Мне надо сообщить тебе, Сэнфорд, крайне неприятную и грустную вещь. – И хотя она старалась держаться сама и подбадривать нас, ее голос предательски дрогнул. – Элвин лишился ноги.

– Ноги? – Немного есть слов, столь же недвусмысленных, как «нога», но Сэнди понадобилось какое-то время, чтобы просто понять услышанное.

– Именно. Согласно полученному нами от больничной медсестры письму, он лишился левой ноги чуть ниже колена. – И, словно это могло в какой-то мере утешить, она добавила. – Если хочешь прочесть, письмо мы сохранили.

– Но… как же он будет ходить?

– Ему собираются приделать протез.

– Но я не понимаю, кто его ранил. При каких обстоятельствах это произошло?

– Ну, он ведь отправился на войну с немцами. Так что это, наверное, сделали немцы.

Сэнди, наполовину переварив услышанное, наполовину нет, спросил:

– А какая нога?

Мать не сочла для себя за труд повторить уже сказанное:

– Левая.

– Он что, потерял всю ногу? Всю целиком?

– Нет-нет, – она явно старалась его приободрить. – Я тебе уже говорила, сынок, – чуть ниже колена.

Notes