Они увиделись через день. Розенский, сидя в партере местного театра, где всегда проходили торжественные городские собрания, видел, как Арумова прошла на сцену. И он подумал, что было бы правильнее считать, что не ей сделали одолжение, пригласив на торжественное собрание, а это она снизошла ко здесь присутствовавшим, потому что выглядела великолепно, не как все. На ней было праздничное удлиненное темно-синее приталенное платье со стоячим воротом, расшитым серебряными нитками, который словно специально скрывал полную и короткую шею. В богатом платье, с причёской взбито-воздушных, как облако дыма, сизо-пепельных волос, она казалась королевой, зашедшей сюда мимоходом навестить подопечных, растекшихся серой и безликой массой по залу. Все это не только Розенский заметил. Ропот восхищения одних и зависти других прокатился легкой волной, и он тихо ругнул себя, что недооценивал эту женщину, которая, похоже, умела себя, если нужно, выгодно показать и представить лет на десять моложе, а не быть незаметной, скучной начальницей своей организации. И Розенскому вдруг она понравилась как женщина. Но, зная, что ему прежде всего нужна директор «Спортлото», он обрадовался, что необходимость ухаживания и обольщения теперь может быть гораздо приятнее, чем он до сих пор думал. И в этом платье, подчеркивавшем её фигуру, с воротником, скрадывавшим короткую шею, она ему уже не казалась приземистой, как раньше, наоборот, была стройной и изящной. Когда Арумова в туфлях на высоком каблуке спускалась осторожно со сцены по ступенькам, Розенский проявил еще большую изобретательность: только ей из всей очереди спускавшихся в зал со сцены вдруг была подана рука. Он крепко, но нежно взял её ладонь и помог сойти вниз. Арумова от такого внимания зарделась, сказала чуть слышно: «спасибо», услышанное только им. В ответ он незаметно и вежливо кивнул и также тихо и несколько таинственно шепнул: «Я же обещал, что встретимся».
Потом был небольшой фуршет с выставленными в фойе театра столами, на которых было шампанское, фрукты и чай-кофе со сладостями. Арумова через некоторое время сама подошла к Розенскому. Лицо у неё было счастливое и довольное, как у человека, знающего себе цену, в жизни чего-то достигшего, уверенного, считающего, что «прочно стоит на ногах».
– Ах, Михаил Львович! – В её слегка прищуренных синих глазах, вокруг которых собрались лучики морщин возраста, была какая-то недосказанность. – Спасибо вам ещё раз за внимание ко мне. За награду!
– Ну, что вы! Я тут совсем ни при чем. А награда – она, все знают, сама находит своих героев.
– Михаил Львович, – Арунова посмотрела на него хитро, исподлобья, – вы скромничаете. Я только что подходила поблагодарить ваше руководство, но мне сказали, что всё не без вашего участия. Чем я заслужила такое внимание, может быть, это работа мною руководимой организации?
– В том числе! – сказал Розенский. – Кстати, я являюсь постоянным участником замечательной игры «Спортлото». Конечно, это ваши заслуги руководителя. Но, не побоюсь сказать, вы очень симпатичный человек и красивая женщина.
Розенский стоял перед ней, склонив курчавую голову, опустив в пол лукавый взгляд, чтобы нечаянно себя не выдать, чтобы скрыть взыгравшее в нём чувство удовлетворения от того, что всё у него идет по его плану – знакомство состоялось.
– Как приятно! – Арумова была польщена. Она так глубоко вздохнула, что под тонкой тканью платья обозначились очертания поднявшихся, острых по-девичьи, грудей. – Я давно не слышала таких слов… – Она быстро перевела дыхание, взяв себя в руки. – А вы, Михаил Львович, должно быть, очень увлекающийся человек, раз участвуете в нашей игре.
– Признаюсь. Это действительно увлекает и затягивает, хотя похвастаться, к сожалению, нечем.
– Понимаю. Сама была такой. Но вы не сожалейте – это пройдёт. Кстати, я сейчас подумала о том, почему вас ни разу не приглашали для участия в работе общественной наблюдательной комиссии, которая присутствует при обработке поступивших от населения частей билетов, следит за этим до получения выигрышей. Вы бы согласились?
– Даже не знаю. Но, возможно, было бы интересно, как все новое.
– Я обязательно решу этот вопрос. Дело в том, что мы время от времени обновляем списки членов комиссии, приглашаем достойных и уважаемых людей города, знаете, что-то вроде народных заседателей в судах. Вас и включат в комиссию.
Слово за слово, непринужденно разговаривая, они не заметили, как подошла к окончанию и вторая, неофициальная часть собрания по поводу Дня города. Народ стал расходиться. Розенский и Арумова тоже направились к выходу. У подъезда театра они, как уже хорошо знакомые, распрощались, пожелав друг другу хорошего вечера. Арумова, озорно блеснув глазами, от удавшегося ли дня и полученной награды, или ощутив к себе внимание несколько большее, чем просто к коллеге, со стороны Розенского, неспешно и красиво, мелкими шажками на высоких шпильках, пошла в сторону площадки с автомашинами, придерживая левой рукой сумку с грамотой и букетом, правой доставая из сумки ключи от автомобиля.
Розенский секунду смотрел ей вслед с сожалением и даже разочарованием, как рыбак, упустивший большую рыбу, – было с его стороны непростительно пускать на самотёк развитие отношений с Арумовой. Он увидел стоявших чуть в стороне нескольких старушек, предприимчиво расположившихся подле подъезда театра с выставленными на картонных коробках на продажу букетами цветов с садовых участков. Он подскочил к одной из них, схватил букет, сказав на ходу: «Извините, я мигом вернусь и заплачу», бросился догонять Арумову. Она уже садилась в автомобиль, когда он подбежал сзади и протянул ей букет, составленный просто, но с большим вкусом из садовой ромашки и веточек розовой и синей лаванды.
– Это от меня!
– Какое чудо! – сказала Арумова, выйдя из машины. Она осторожно взяла букетик и поднесла его к лицу, ощутив острую свежесть зелени только что срезанных стеблей ромашек и горьковато-пряный запах лаванды. – Как мило!.. Но за что?..
Розенский, имевший некоторый опыт завоевания женских сердец, на её вопрос сразу не нашелся что ответить.
– Хотите сказать, что просто так, без повода? – загадочно улыбнулась Арумова. – Ах, до чего приятно получать цветы просто так, без повода!
– Да, просто так, но… Не хотелось так скоро расставаться, с вами было очень интересно общаться! – Розенский запнулся, сам испугавшись слов, которые были на уме, но уже сорвались с языка.
– Спасибо! – сказала Арумова. – Я тоже рада была с вами, Михаил Львович, познакомиться ближе.
– А можно у вас спросить?..
– Конечно! – сказала Арумова, стараясь быть как можно приветливей, одновременно сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, потому что знала, что Розенский у неё сейчас спросит самое банальное, слышанное ею не раз: что она делает вечером или завтра? Но она и боялась спугнуть его нечаянно-обидным словом, взять неправильный тон, чтобы у него не сложилось мнение, что с ним говорят, как с младшим по возрасту, из-за чего он мог стушеваться, а она все испортить.
Но Розенский сказал:
– Завтра День города. Если у вас нет каких-то планов, может быть, мы увидимся на празднике?
– У меня на завтра планировалось именно побывать в парке на празднике Дня города, – она протянула Розенскому руку. На ее лице светилась улыбка благодарности: – С удовольствием приду!
Было заметно, что она, много видевшая в жизни, готовая к разным превратностям судьбы, тоже немного растерялась, явно не ожидая такого внимания. Разведясь с третьим по счету мужем, но от этого совсем не страдавшая, она, как зрелая женщина, не испытывала недостатка в ухажерах, которые, по какому-то странному стечению обстоятельств, были либо вдовцами, либо тоже разведенными, но все, как один, много её старше, каждый со своими особенностями и привычками, которые, как она ни старалась, не только не могла изменить в них, но понять и принять. Поэтому с каким-то чувством надежды и даже благодарности судьбе приняла внимание этого молодого мужчины, вдруг увидев в нем возможного спутника жизни, в которой не могла терпеть одиночества и в силу своего характера, и привыкшая всегда быть с людьми. Она давно стала понимать, что мужчину и женщину в совместной жизни связывает не столько любовь, сколько самые разные обстоятельства. Поэтому, видимо, словно созданные друг для друга мужчина и женщина, не живут вместе, а те, которые совершенно разные, даже равнодушные друг к другу, сходятся и живут вместе и долго. В «Спортлото» директором её назначили сравнительно недавно – два года назад, а до этого она была в торговле, считала, что хорошо разбирается в людях. Опыт ей теперь подсказывал, что со стороны Розенского была, без сомнения, попытка ближе с нею познакомиться. Полный сил молодой человек, которому она могла бы приходиться старшей сестрой, казался ей несколько неуверенным, но эти незрелость и наивность и подкупали; было очень приятно и романтично, как ей казалось, его неумелое внимание. «Как знать, – думала она, – может быть, на этот раз больше повезет, будет у меня достойный спутник в жизни!»
Остаток вечера Розенский провел в сильной озабоченности. Несмотря на то что жизнь в 80-х годах прошлого века была скудно-однообразная, но в большом областном центре, в котором жил Розенский, хватало мест, где открыто и скрытно предлагались соблазны и развлечения на любой вкус, кошелек и темперамент. Розенский, причислявший себя к некой элите города, будучи завсегдатаем таких мест, с некоторого времени для знавших его друзей пропал, словно потерял интерес к жизни, стал скрытным, малообщительным, как будто переродился из веселого и беззаботного человека в нелюдимого. Трудно было поверить, что он потерял вдруг вкус к красивой жизни. И он продолжал страдать из-за отсутствия ресторанов, походов в театры и шумных пикников, от чего невозможно никак отказаться, однажды привыкнув. Но мог ли он объяснять каждому приятелю или приятельнице, что причина была слишком проста – не было денег. Было ему над чем задуматься, и когда собрался на встречу с Арумовой. Ведь для утех на празднике города, а возможно, на обед в ресторане были нужны деньги, которых у него не было, и занять было тоже не у кого, потому что всем, у кого брал деньги, был должен; деньги не отдавал, тянул сколько было можно, а многие уже и переставали напоминать о долге, слишком поздно начиная понимать, что он не вернёт, и ругали себя за доверчивость и зарекались связываться с ним. Оставался, правда, один человек, у кого Розенский не занимал, и не потому, что не хотел у него занимать, а потому что знал, что тот ему никогда не займет денег, – это был его старший брат Валерий.
В семье Розенских существовало строгое правило: не брать друг у друга деньги. Кто и когда его установил – они не знали, но правило это передавалось от отца к сыну. Согласно этому правилу, у чужих занимать было можно, потому что иногда можно было и не отдавать; самое плохое, что после этого могло случиться – это должник и кредитор ссорятся, становятся злейшими врагами, потому как ничто на свете не делает ненавистными другу к другу людей, как неразрешенный денежный вопрос. Именно по этой причине у Розенских было установлено жесткое правило, что между родными недопустимо занимать деньги, чтобы потом не рассориться навсегда, а еще и потому, что это всё равно что переложить из одного кармана в другой; подарить – другое дело, но занимать – ни за что! Их старый родитель Лев Семёнович, умирая, строжайше запретил сыновьям занимать друг у друга деньги как страшный грех, за который им не видать рая. Запретил даже обращаться с подобной просьбой, потому что отказ (всякие могут быть обстоятельства, например, ну, действительно, нет денег, чтобы занять) может быть воспринят с обидой тем, кто просит. Розенский, поначалу всегда прислушивающийся к словам старших, со временем стал их воспринимать с некоторой иронией, как пережиток дремучего невежества, считал это правило неприменимым к современной жизни, которая давным-давно установила свои порядки в отношениях между родственниками и неродственниками. Но всё же, по какому-то врожденному чувству страха или следуя уважению к установлению родителя, не смел до сих пор нарушать. Теперь он невольно вспомнил брата Валерия, который, в противоположность ему, всегда был положительным. Он и работал диктором местного радио, которое вещало его устами тоже только обо всем правильном и нравоучительно-поучительном, и состоял, как тогда было обязательным для такой должности, в коммунистической партии, скрывая в то же время тщательно, – Михаил знал о его тайном увлечении, – что почитывает книгу «Мишна» (Талмуд), доставшуюся от родителя. Её объём числом 5894 страницы – собрание наивных историй и верований, смеси предрассудков и несуразностей, вроде такой, например, будет ли детенышем овцы сосущий её поросенок? – одолевал по две страницы в день уже не первый год больше из любопытства, но находя в ней и действительно мудрые вещи, поэтому к ортодоксу вероучения его можно было отнести с большой натяжкой, однако чтение увлекало, и невольно он все больше и больше подпадал под влияние содержания книги. Михаилу Розенскому было трудно с ним спорить, оставалась только надежда, что никто из их знакомых не узнает о странном увлечении Валерия.
Но теперь раздумывать было некогда. Розенский поднял телефонную трубку и набрал номер брата. Тот выслушал, не перебивая, и сказал, что очень удивлён его просьбой, потому что ничего до сих пор подобного между ними не происходило; из сказанного может сделать вывод, что брата с такой просьбой вынуждают обращаться какие-то исключительные причины-обстоятельства. «Я у тебя, Миша, не спрашиваю, что за проблема, – сказал Валерий, – но раз говоришь, что эта проблема тобою решаема и для этого надо не так и много денег, как говоришь, двадцать рублей, хотя замечу, что двадцать рублей составляют ровно половину моего аванса, и это не такая маленькая сумма, но не буду нарушать наказ нашего папы никогда не давать взаймы родным, поэтому просто подарю тебе двадцать рублей. В связи с этим я вспоминаю историю, имевшую место в бытность нашего папы. У него был, как ты знаешь, брат Рувим, и были тогда трудные времена. Так вот, ему наш папа подарил целую пачку чаю, что для того времени был очень серьезный жест, – чай почти на вес золота, потому что деньги не имели никакого веса. Но по прошествии какого-то времени Рувим вернул нашему папе пачку чаю… Вот видишь, был такой случай, и как строго соблюдались обязательства!» – «Да, да, в точности не помню о таком случае между папой и дядей Рувимом, но, кажется, мне кто-то говорил об этом», – сказал Михаил Розенский, слушая наставительную и длинную речь старшего брата и покручивая в это время с нетерпением, ожидая, когда же тот закончит поучать, пуговицу на пиджаке. «Миша, ты тогда был еще мал и мог не знать об этой истории… Однако мне интересно: от кого же ты мог слышать о ней? Я, мне кажется, не рассказывал тебе об этой семейной истории. А это была очень поучительная история… До сих пор помню, как папа передавал из рук в руки пачку чаю. Он ее передавал так, как будто это была хрустальная ваза, которую если уронишь, то уже никогда не восстановить… Так было именно с пачкой чаю… Я даже запомнил, какие на той пачке были нарисованы слоники; их было три, а чай был не простой, а индийский – вещь по тому времени, скажу тебе, совершенно невероятная, расстаться с которой папе, я так думаю, было очень нелегко…»
Розенский продолжал вертеть пуговицу, думая о том, что и его брату также нелегко расстаться с двадцатью рублями, и не заметил, как перекрутил нитки и пуговица отвалилась. Он от злости чертыхнулся и в ответ услышал: «Миша, ты, пожалуйста, разговаривай со мною в трубку, не отвлекайся, потому как я не расслышал, что ты сказал». Терпение Михаила Розенского было на исходе, и он уже хотел отказаться от затеянной просьбы с деньгами, как в трубке была произнесена фраза, из-за которой и продолжался их долгий диалог: «Быть может, когда-то так случится, что и ты мне тоже подаришь двадцать рублей, как подарил дядя Рувим нашему папе». От радости Розенский чуть не уронил телефон и почти крикнул: «Да, Валера! Мой дорогой старший брат, я обязательно подарю тебе двадцать рублей и еще что-то от себя лично… Кажется, я вспомнил, кто мне рассказал историю о той пачке чаю… Я её слышал от нашей тетушки Иски, которая живет в Бендерах!» – «Как замечательно! – почти пропел на другом конце провода Розенский-старший. – Раз ты это вспомнил, то, думаю, не забудешь наш теперешний разговор о двадцати рублях, которые я тебе готов подарить, а ты потом мне их подаришь назад… Так и быть, приезжай за двадцатью рублями… Но не сейчас, утром… Вечером дарить деньги не принято. Да и мои все уже легли спать…»
Едва дождавшись утра, Розенский поспешил к брату и скоро уже стоял на пороге его квартиры. Они поздоровались. Была суббота, Валерий, судя по внешнему виду, давно был на ногах, но пройти в квартиру не пригласил, а, испытующе-вопросительно глядя на него, сказал:
– Так рано? Я думал, будешь попозже. Если бы пришел попозже, мы могли вместе позавтракать, но завтрак еще не готов… Однако сегодня суббота – нельзя ничем заниматься, в особенности важными делами, а давать деньги – это очень серьезное, требующее внимательности дело. Я вчера совсем забыл, обещая тебе подарить деньги сегодня, что будет суббота, когда ничего нельзя делать. Лучше бы обещал тебе подарить двадцать рублей в воскресенье. Теперь даже не знаю, какой грех сильнее: подарить двадцать рублей сегодня, в субботу, или, дав обещание, его не выполнить перед родным человеком… – Валерий задумался.
Михаил даже догадался, о чем он думает, вспомнив, как однажды брат с ним делился из прочитанного в «Мишне» о правилах субботы. Тогда речь шла о том, – рассуждали толкователи «Мишны», – можно ли в субботу, например, давить вшей? Одни считали – нельзя, поскольку вообще ничего нельзя делать руками, более того – это убийство живой твари, созданной Богом. Другие считали, что можно, потому что это касалось личной гигиены, а в личной гигиене человек вынужден кое-что делать именно руками, например мыть задницу. Брат, видимо, вспоминал наставления о субботе и мучился, как поступить. К счастью, вернулся к реальности и вдруг сказал:
– Миша, ты же знаешь, какие вкусные может приготовить на завтрак блинчики с творогом моя Женя. А она обещала приготовить блинчики с творогом. Давно не готовила блинчики с творогом, и сегодня я жду такой завтрак. – Он снова о чём-то задумался или пытался вспомнить. – Но, к сожалению, Женя еще не успела приготовить блинчики с творогом. Она только недавно встала, и ей нужно какое-то время для приготовления завтрака. Ты ведь должен понимать, что приготовление такого завтрака, как блинчики с творогом, должно занять определённое время, а кроме того…
– Спасибо, брат, – прервал его Розенский, слушая минут десять. – Я не особенно голоден. Да и не хотелось бы занимать ваше с Женей утреннее время. Опять же, сегодня суббота.
– Ну, это ты напрасно! – обиделся Валерий. – Ты же знаешь, как мы всегда рады твоему приходу. Не так часто бываешь у нас. Я помню, приглашал тебя на майские праздники, а теперь август. Сегодня и день какой особенный и замечательный: действительно суббота! Еще День города. Одним словом, прекрасный сегодня день. И погоду обещают солнечную, небо ясное. Я сам вчера вечером в новостях зачитал сводку метеоцентра. Так что, могли бы у меня посидеть, позавтракать, тем более Женя сегодня будет готовить блинчики с творогом… несмотря на субботу! Детей-то нужно покормить. Ну, а потом могли бы все вместе прогуляться по городу, как никак, а День нашего города.
– Спасибо, Валера, – сказал Розенский, продолжая слушать с длинными паузами профессионального радиоболтуна, не привыкшего, видимо, держать рот закрытым, а по теме «День города» его было бы теперь и вовсе не остановить, только оборвать: – У меня другие планы. Мне надо кое-что поспеть сделать именно сегодня, потому и пришел к тебе.
– Ах, жаль! Но я понимаю, я знаю, ты по делу… Каждый должен быть «человеком слова и дела» – это как заповедь… Не понимаю, почему Моисей не включил такую конкретную заповедь в свои наставления… Хорошая была бы заповедь для людей. Вот Женя у меня тоже человек слова и дела, она еще неделю назад сказала, что приготовит на завтрак блинчики с творогом, которые, надо заметить, не так часто готовит, но готовит изумительно и так, что ей позавидует любой шеф-повар… Так вот, она обязательно приготовит сегодня на завтрак блинчики с творогом. А уж я к ним заварю исключительный чай…
Возникла пауза. Валерий внимательно посмотрел на пришедшего, что-то вспоминая, но Розенский его на этот раз перебил, догадываясь, что темой может стать слышанная вечером история о чае или снова суббота, после чего можно и вовсе забыть о двадцати рублях:
– Извини, Валера. Я действительно зашел по делу, а ты обещал и обещание, я знаю, всегда выполняешь… Мы говорили о двадцати рублях, которые очень мне нужны.
– Да, конечно! Я знаю и приготовил. – Он нехотя полез в карман и вытащил маленький газетный сверток. – Здесь то, о чем говорили. Можешь на всякий случай проверить, сумма купюрами по три рубля, зелёненькими, они совсем новенькие, такими нам выдавали на неделе аванс. Вышла, правда, небольшая незадача. Дело в том, что двадцать рублей купюрами по «три» дать никак нельзя. Получается что или восемнадцать, или двадцать один рубль. Но я решил, что не имею права дать меньше, чем просит брат, поэтому здесь ровно двадцать один рубль. – Он продолжал держать деньги, не отдавая брату, и было совершенно понятно, что он давно приготовил эти деньги, чтобы отдать, но наговорил кучу ерунды, чтобы как-то оттянуть время или, если бы получилось, вовсе не отдавать деньги.
Розенский сам быстро забрал у него сверток с деньгами, не разворачивая, и сказал:
– Спасибо, Валера. Как я могу тебя проверять. Разумеется, делать этого даже не буду. Но хочу заметить, что я запомнил рассказанную тобой историю про пачку чаю. Я сделаю все так же, как когда-то сделали наши отец и дядя, подарок в двадцать один рубль за мною.
Отходя от дома брата, Розенский развернул сверток, чтобы переложить деньги в карман пиджака. В свертке были действительно купюры достоинством в три рубля, их на ходу пересчитал: оказалось шесть, а не семь, как сказал Валерий. Он остановился и снова пересчитал, проверил сверток – не забыл ли в нем каким-то образом купюру; но нет, было шесть, а не семь трояков. Он развернулся, решив было вернуться назад, подумав, что просчитался брат, ошибся нечаянно… Но скривил тут же в саркастической улыбке губы и произнёс вслух: «Брат сказал, что в свертке двадцать один рубль, специально подчеркнул это, будет думать, что отдал именно двадцать один рубль». Розенский в сердцах скомкал газету и швырнул в сторону, деньги сунул в боковой карман пиджака, думая о том, что день начался и хорошо, потому что добыл-таки деньги, и плохо, потому что родной брат недодал целых три рубля.
Розенский часто думал о том, откуда у некоторых много денег, за счет которых они могут позволить себе беззаботную жизнь. Вспоминал знакомых и их знакомых, у кого водились деньги. Но и без арифметики было понятно, что получали они деньги не с официальных доходов. Поэтому Розенский, имея самые общие понятия-представления о политэкономии, глагол «заработать» даже не брал в расчет как способ иметь большие деньги, потому что в нём было корневое слово «раб», и зарабатывать своим трудом означало быть в рабстве, трудиться на кого-то; а кто в рабстве – тот не может иметь много денег. «Иметь много денег, – думал и делал свой вывод Розенский, – можно тогда, когда на тебя работают, для этого нужно уметь обманывать работника, например, платить ему меньше, как платит государство. Таким образом, без обмана, без банального воровства, а ещё умения взять деньги там, где они есть, в особенности пользуясь властью, служебным положением, никто много денег не имел».
Хорошее настроение было испорчено – Розенский вернулся домой злым. Он долго и пристально разглядывал себя в зеркале, словно актёр в театральной уборной перед выходом на сцену, пытающийся обнаружить пропущенные гримером важные детали маски-лица. Розенский любил себя: гладкую и холеную кожу, лицо с чуть отечными веками, что вовсе не свидетельствовало о болезни сердца или почек, а, наоборот, придавало лицу какой-то налет усталости и задумчивости, даже привлекательность; любил руки, мягкие и ухоженные, как у хирурга или пианиста, не знающие грубого физического труда; любил свои глаза, карие, во влажной задумчивости которых таилось то, что принято называть «чужая душа – потёмки». Он тщательно побрился, долго принимал ванну, потом провожал ленивым взглядом, как сбегает в водосток мыльная вода, кружась воронкой, и прикидывал, как бы расчетливее распорядиться деньгами, полученными от брата. Как ни складывал в уме возможные расходы на закуски и блюда в ресторане, а в особенности если заказывать спиртное, – получалось с большой натяжкой, и был от этого страх, что может не уложиться; а что было ужаснее всего, опозориться в первый же день с женщиной. Он решил, что в ресторан Арумову не будет приглашать, а поведет в какое-нибудь кафе, где цены ниже.
В прихожей зазвонил телефон. Розенский взял трубку и услышал голос Валерия. «Прости, Миша, – причитал Валерий, – я только что у себя в портмоне обнаружил лишнюю купюру в три рубля, которой не должно быть, потому что из полученного аванса отделял тебе именно семь таких купюр. Но, видимо, ошибся». – «Брат, что ты такое говоришь, я еще и не разворачивал свёрток, – соврал Розенский-младший. – Если даже ты положил шесть купюр, а не семь, то это совсем не страшно». – «Всё же мне очень жаль, – продолжал Валерий, – сегодня ведь суббота. В такой день сделать что-то, а еще сделать плохо – вдвойне грех!» – «Не отчаивайся, главное, ты меня выручил в важный для меня день, и это дорогого стоит. Тебя Бог за это вознаградит!»
Через час Розенский, одетый как для прогулки за город в тонкой вязки свитер поверх белой сорочки, джинсовые брюки и легкие туфли, прохаживался вдоль павильонов в городском парке, где только что закончились официальные мероприятия и начались гулянья. Он посмотрел на часы: стрелки показывали двенадцать; ругнул себя, что накануне не осмелился назвать ни место, ни время встречи в парке, считая, что было бы слишком навязчиво с его стороны, теперь оглядывался по сторонам, пытаясь найти Арумову. Морщина досады пролегла у него между бровей, когда подумал, нахмурившись, что пришел еще и с пустыми руками – без цветов. Но успокоил себя тем, что они условились просто увидеться на городских гуляньях, это не было свидание, на которое следовало обязательно прийти хотя бы с одной розой. Он вспомнил, что было принято назначать встречи в парке у главного фонтана, и пошел к нему. Через пару минут действительно увидел Арумову на лавочке у фонтана.
День был ветреный, не по-летнему прохладный (прогноз Валерия не оправдывался); на юг, торопясь и сталкиваясь, словно убегали от кого-то, быстро плыли в большом количестве низкие облака; внезапная свежесть, вдруг возникшая в воздухе, еще вчера теплом, говорила, что где-то далеко, на севере, уже наступают холода.
Арумова была одета по погоде, в легком летнем плаще и закрытых туфлях. Подходя сбоку, Розенский понял, что, судя по тому, как она нетерпеливо поглаживала ручки лежавшей у нее на коленях замшевой сумочки, опустив низко голову, – сидит здесь давно. «Оно и к лучшему, – подумал Розенский. – Нервничает – значит ждёт».
