– Андрей, а зачем ты сказал, что я узурпатор?
– Пап, ну ведь так и есть. Ты постоянно мне говоришь, что делать, я и делаю. Так ведь? – изумился сын.
– Так… – растерянно кивнул я.
– Ну вот! – победно сообщил Андрей. – Ты узурпатор, а я… – он явно не знал, кто он, – ну как его… А, во! Я твой раб!!! – радостно вспомнил он на весь аэропорт.
На нас оглянулись. Я встал и молча пошел дальше. За мной вприпрыжку скакал окончательно проснувшийся Андрей.
Проходя зал беспошлинной торговли, мы уперлись в рекламу каких-то женских духов с феромонами. Андрей долго читал по слогам это слово и вопросительно посмотрел на меня, дочитав.
– А это что такое, пап?
– Это чтоб мужчина, как бы… – я осекся. – Знаешь, я без понятия, что это, – сказал я, оттаскивая сына от рекламы.
С широко открытыми глазами
Ах, дороги вы мои, дороги. Вьетесь ниточками, пересекая мою жизнь, как макраме… Так бы, наверное, начал свое эссе писатель более опытный и умелый. Я давно обратил внимание, что чем более мои эссе тревожные, яростные и правдивые, тем меньше я получаю на них откликов и проклятий. А вот когда я пишу о смешном и легкомысленном – я вижу высокую, так сказать, социальную активность своих немногочисленных фанатов. Но вот сижу я сейчас и думаю, что хорошо я могу писать только об одной вещи – о своей жизни. Ведь чужой жизни я не знаю, а выдумывать фантастику у меня получается плохо. В моих фантастических эссе все больше блондинок в обтягивающих шортах, которые обтирают большой упругой грудью героя, подозрительно похожего на меня, отстреливающегося от превосходящего числа соперников из бластера. Противники все как один туповаты и бегут на бластер грудью, а патроны не заканчиваются. В финальных кадрах блондинка слизывает каплю пота с небритой скулы героя и – занавес.
Но в жизни писать я могу хорошо только о сыновьях да дорогах своих неизменных. Обо всем остальном почему-то у меня получается либо очень поучительно, либо уж очень мрачно. Собственно, даже сейчас, глядя, как мой старший сын Андрей заваривает чай, полагаю, впервые за тринадцать лет своей жизни, я тревожусь за его будущее. Потому что с момента, как он обнаружил в номере нашего высокогорного отеля чайник, и до момента, как мы вот-вот должны испить его, прошло уже сорок шесть минут. За это время он дважды сходил – в носках, кроссовки ему надевать лень – на ресепшн. В первый раз он вернулся почему-то с одним пакетиком чая и заверением, что чай нам принесут. Через двадцать минут сходил напомнить и почему-то принес второй пакетик чая и мед. Вот он ушел в третий раз и есть надежда все же чай получить, так как электрический чайник он оставил включенным и открытым. Ну разве это не мрачно?
Вообще, конечно, инфантильность, мне кажется, заразна – я на своем опыте это знаю по многочисленных походам по горам, когда с виду серьезные в городе люди внезапно превращаются в капризных детишек. Обычно это происходит, когда этих серьезных людей вытаскивают за пределы их среды обитания, комфорта и заботы. В тот самый момент, когда становится ясно, что либо ты сам за собой уберешь, сам себя спасешь и сам с собой поговоришь, либо никто за тебя это не сделает – люди и снимают с себя маски психологического загара и становятся теми, кто они есть.
На Кавказе есть горы. Популярные и не очень. Эта была очень непопулярной. Мы сидели с Женей и пили Азер-чай. Самый модный напиток сих забытых мест. Женя, мой питерский приятель, сидел черный лицом, с подрагивающими руками, уже многократно пожалев о том, что согласился поехать со мной «прогуляться» по горам. На третьей ночевке температура жизнерадостно установилась на отметке минус сорок четыре градуса – и это июль – и Женя, долго сопя из спальника, сообщил мне, что если сейчас не пописает, то умрет. Я, нарушая все техники безопасности, варил чай прямо в тамбуре палатки и, пробурчав что-то одобрительное, подвинулся, пропуская его к ботинкам. Он выполз, кряхтя, и пошел подальше, чтоб я не мешал интимному процессу. Я чувствовал, что меня что-то гложет. Что-то совсем явное мешало мне сосредоточиться на сложнейшем процессе приготовления чая в горах, когда горелка отказывается выдавать огонь. Когда я услышал крик, то вспомнил все за секунду – жаль, что не за секунду до. Дело в том, что при температуре от минус сорок и ниже жидкость замерзает, не долетая, так сказать, до поверхности Земли. То есть, писать можно, но в бутылку. Крики усиливались, и я, путаясь, пытался судорожно застегнуть трехслойные горные ботинки. Когда я подбежал к прятавшемуся за камнем Жене, меня постигла картинка, которая долго преследовала меня потом в кошмарах. Примерзнув метровой струей к камню, Женя размахивал ногами, пытаясь отколоть себя от… ну вы поняли, да?
Я лежу в кровати, широко раскрыв глаза. Почему, спросит читатель, и будет прав – потому что, несмотря на ночь темную, я не могу уснуть. Причем не от нервов, работы и шальных мыслей – все проще. Справа от меня, развалившись так, что его нога и рука лежат у меня практически на лице, спит мой старший сын Андрюша. Вас может смутить это нежное «Андрюша», ведь он почти сто восемьдесят сантиметров ростом, хрипит, кашляет и плюется на три метра – это его я научил. Потому ласкового от него за тринадцать лет жизни осталось только имя. Мы с ним легли спать на диване, потому что в соседней комнате, полностью ее захватив, лег спать Паша – младший из нашего клана. Паша испытывает в жизни только две тяги: к еде и к разрушению. Поэтому весь день, сражаясь со мной и няней в попытках уничтожить все, что лежит в квартире на видных местах, Паша рано ложится спать, а если неловким звуком его разбудить – пиши пропало. Но сегодня в четыре утра он внезапно растолкал меня, и пока я соображал в темноте, что происходит, влез мне под бок, пригрелся и тут же захрапел. Паша огромен для своих лет и силен, как бык. Точно так же он и храпит. С подвываниями.
Поэтому я отпихиваю угловатые конечности старшего Андрюши справа и периодически стряхиваю с себя накапавшую Пашину слюну слева. Я лежу и вспоминаю безмятежные времена, когда спал я либо один, либо с женщинами. Как сладко я перекатывался на постели, не боясь ни на кого наткнуться. И никто, слышите, никто не кусал меня за нос от голода в шесть утра, не глядел, как я вскрикиваю, и не протягивал мне тарелку – корми. Я блаженно закатываю глаза, вспоминая подъемы в двенадцать или вообще в обед. Неспешное шараханье голым по квартире, душ, медленный завтрак из трех яиц, когда никто не пытается вырвать у тебя тарелку, уверенный, что все на столе именно его. Я вспоминаю, как я мог привести домой в пятницу девушку, раздеть ее и… А не воровато оглядываясь, шепотом попить с ней чаю и выпроводить, пока кое-кто спросонья не начал задавать компрометирующие вопросы: «Папа, а кто это?!».
Я уже начинаю дремать, когда братья одновременно берутся кряхтеть, и вот Паша поднимается на постели и немилосердно топчет меня, а Андрей, злой оттого, что его разбудили, отпихивает меня ногами и руками. Уже через пять минут в телевизоре орет мультик «Маша и Медведи», старший в трусах сидит на диване и слушает что-то в наушниках, не обращая внимания на мои окрики. Паша съедает уже третью тарелку хлопьев и жадно смотрит на бутерброды, которые я судорожно нарезаю себе. Весь стол залит молоком, на кровати уже куски хлеба и крошки, я немытый, голодный и злой с утра пытаюсь уговорить одного не отбирать еду у другого. Крики, гвалт, Маша орет на Медведя. «Господи, сегодня суббота и мне всего тридцать три года!» – взываю я про себя, стирая с груди куски шоколада. Я вспоминаю, как на этой кухне сидели нимфы без белья, игриво на меня поглядывая, но греза меркнет от крика: «Папа, Паша ест чеснок!!!». Вепрем я бросаюсь и вырываю у младшего сына огромную головку чеснока, попутно он кусает меня и бросается на брата. «Боже, какие еще нимфы…», – оголтело думаю я, размазывая по тарелке остатки бутерброда.
– Папочка а ты с милицией дрался? – вопрос сшибает меня в воспоминания пятнадцатилетней давности.
Мент сильно, вразмашку, ударил меня. Голова качнулась в сторону, как у болванчика, и вернулась на место. Он присмотрелся, словно оценивая работу, и влепил мне еще раз. Я молчал, кровь из разбитой губы покатилась по подбородку. Очень хотелось вскрикнуть или заныть, но я чувствовал, что он именно этого и ждет, и молчал.
Стояли мы в шеренгу человек пятнадцать, оказавшихся в ненужное время в ненужном месте. А он сидел. Вальяжно закинув ногу на ногу, растекаясь по удобному стулу и глядя по очереди нам в глаза. Уж не знаю, чего он хотел добиться, но глазки его, рыбьи и глубоко посаженные, не выражали ничего, кроме тупой жестокости, лени и местечковой властности. Мой дед, самый настоящий гангстер, говорил мне, что милиционерам – как собакам, в глаза смотреть нельзя. Поэтому я стоял, опустив глаза, поминутно облизывая кровь с губ, и только взглядывал исподлобья на тупую жирную тушу напротив. Он выдергивал нас по одному, кого-то бил по лицу, кого-то стращал – и чувствовали мы себя до ужаса беспомощно, хотя нас и была толпа молодых здоровенных подростков.
Никто из нас ничего не сделал. Мы просто радостно и пьяно горланили, забредя случайно на территорию какого-то пансионата, и были пойманы этим ублюдком, решившим поразвлечься в свое дежурство. «Власть имущий» крутилось в моем налитом яростью сознании, и я в голове уже убил его много раз, мучал его на дыбе и вешал на дереве. А самым страшным было то, что мент, тщательно обыскивая нас, отобрал спрятанный за подкладкой бомбера выкидной нож, подаренный дедом. И я скрипел зубами от злости, сглатывая кровь. Он делал это просто так. Он мучал нас просто так. На всю жизнь я запомнил эту уверенность в своей власти и безнаказанности на его заплывшей роже. И сейчас я помню тот свой страх и с каждым днем все больше ненавижу его. Если когда-нибудь я встречу того мента, то, надеюсь, сверну ему толстую шею так, чтоб и его рот наполнился собственной кровью…
Египет встретил нас сорокаградусной жарой, теплым морем, солнцем и фруктами. Я был в Шарме множество раз, имел там огромное количество приятелей-арабов, поэтому встречали нас по-царски. Нас – это меня и Андрюшу, тогда еще восьмилетнего нежного и ласкового мальчика, который в своих песнях не пел, что он «горячий ублюдок» и «ставит лайки на могилы». Мы жили в отеле, где кормили круглосуточно и мило улыбались, а мое знакомство с начальником службы безопасности давало мне неограниченные права гостя. Андрея в его кепках и панамках нежно тискали аниматоры, а он старался далеко от меня не отходить, греясь в лучах моего величия. С сожалением он рассуждал о том, что дома нет такой роскоши, общественной любви и почитания. Больше всего его восхищал «шведский стол» – безграничный выбор, включающий сладкое и фрукты, каждый раз выбивал почву из под его ног. Еды в него влезало по тем временам немного, и он с сожалением оглядывал горы мороженого, вздыхая им вослед. Садясь за стол, я брал омлет и отпускал сына в атаку за его желанными блинчиками с шоколадом. Каждый раз я просил его набрать мне стакан апельсинового сока, и каждый раз он приносил то полстакана, то треть, то вообще на дне. Списывая это на детское нежелание ждать, пока наберется полный стакан, я молчал и гонял его по паре раз. Но когда он принес полстакана вишневого сока, я удивился. «Апельсинового нет», – пояснил любимый сыночек, обмазывая тоненький блин толстым слоем шоколадной пасты.
Черные сомнения закрались мне в душу. При входе стояли огромные бочки с соками и уж точно не было нашествия гуннов, выпивших весь апельсиновый. На мой вопрос, где он берет сок, Андрей махнул рукой куда-то за спину. Я отобрал у него блинчик и, наклонившись поближе, попросил показать. Вздохнув от непроходимой отцовской тупости, он отвел меня к столу… на который официанты сносили грязную посуду. Я посмотрел в его не знавшие сарказма детские глаза и подумал, за кем, интересно, из наших отдыхающих соседей я уже неделю допиваю сок.
Никогда
Сзади слышится грохот, но я не оборачиваюсь. Я знаю, что это мой младший сын в приступе радости от наступившего дня атаковал стенной шкаф и, как и каждое утро, плохо закрепленная полка обрушилась на пол. Я давно мог бы ее закрепить, но Пашка каждое утро субботы так счастлив, снося эту полку, что я не хочу лишать его радости разрушения. Слышится радостный визг и шлепки – это он победно топчет поверженную полку и одежду с неё голыми ногами. Секунда – и он прыгает на меня сзади, едва не задушив, валится вместе со мной на кровать, утыкаясь носом в шею, хватая за нос и за уши. Через пару месяцев моему младшему сыну будет уже десять лет, но природа сыграла со мной злую шутку, и у меня, такого самоуверенного нарцисса, появился сын, который не похож на обычных детей. Он сильнее, красивее, больше… но вот он скачет в трусах по квартире и гукает, смеется чему-то своему и не дает мне ни секунды покоя. Он другой, не такой, как все дети. Я терпеть не могу слово «больной»: больной – это когда температура, когда ножка болит, а он – другой. Другой настолько, что я даже не могу описать вам, как сильно он отличается от остальных детей. Я смотрю на него, слышу его смех – с каждым днем он все больше напоминает мне меня. Это ощущение может знать только отец – видеть, как его сын превращается в него самого. Пережив это однажды со своим старшим сыном, я вновь переживаю это с младшим. Я смотрю в его светлые, полные радости и света голубые глаза, и не всегда вижу в них понимание. Каждый раз, когда мой сын стучит своими ладошками в телевизор, я верю, что это не он меня не понимает и не слышит. Я заставляю себя сказать себе: «Это ты его не слышишь. Это ты его не понимаешь».
Знаете что, вот я сижу у постели сыновей несколько лет назад. Я слышу их сопение и храп. Я вижу их разбросанные по кровати ручки и ножки. Я чувствую их детский запах. И эти чувства проникают в меня, как газ, я впитываю их не разумом или сердцем – всем своим телом, душой я всасываю в себя это ощущение, чтобы каждую секунду помнить – вот они. И прошло много лет с тех ночей, когда они спали в одной кровати, а я помню каждой клеткой и сейчас, когда старший Андрей валяется, размахивая волосатыми ногами, слушает музыку, которой я зачастую не понимаю, хрипло разговаривает со своими девушками, помню те ночи. Когда мой младший храпит на весь этаж и будит меня в пять утра, я вспоминаю те ночи. Не потому, что стало хуже, а потому, что прицельной моя нежность к детям была именно тогда. Я приезжаю к своему отцу – дважды деду – и, выходя из машины, жму ему руку. Мой сын, садясь ко мне в машину, жмет руку мне. Он уже давно не целует меня. Он становится мужчиной, и целовать меня в щеку – моветон. А я смотрю на них обоих порознь или вместе и думаю, а все ли я делаю правильно?
Я никогда не говорил со своим младшим сыном. Вернее, я, конечно, говорю с ним постоянно. Я говорю с ним даже тогда, когда его нет рядом, я пытаюсь обратиться к нему. И уж конечно, когда я с ним, когда мы скачем по квартире, когда я тыкаю его носом в теплый живот, и он хохочет. Я злюсь, когда он ворует свое любимое лакомство – кукурузные хлопья. Я стараюсь держать себя в руках, когда он со скоростью урагана Катрин мчится по двору моего дома, вырывая кусты, траву и снося мусорные ведра под удивленные взгляды охранников и дворника. Я молитвенно прижимаю руку к груди, молча прося прощения. Они давно привыкли, хотя к такому привыкнуть трудно…
Пашка ударил своими детскими ладошками по машине скорой помощи, которая стояла во дворе. Он просто играл и уж точно не мог нанести никаких повреждений микроавтобусу с красными крестами. Водитель так не думал. Унылый крепкий мудак в форме вылез с переднего сидения и начал орать на моего сына, который испуганно отбежал в сторону своей няни, совсем не понимая, что происходит. Меня, бредущего по двору за ними, он не увидел. А я увидел, в тысячный раз в своей жизни увидел, как первобытная глупость и злость выливается на моего ни в чем не повинного, не виноватого в собственном изъяне сына. Как и сотни раз до этого, красная пелена застлала мне глаза, и дальше я помню все урывками. Помню, как я бил в дверь скорой, а водитель пытался кричать на меня через приоткрытое стекло. Помню, как все-таки вырвал дверь и за ноги вытащил его, хватающегося за руль. Как пытался, с лицом, видимо, изуродованным яростью, вколотить его в асфальт двора. А потом, когда охранники дома сбили меня с ног, оттаскивая от него, я увидел уже забывшего обо всем Пашку, носящегося концентрическими кругами и совершенно не обращающего внимания на меня, и сплевывающего кровь водителя, которого поднимали вышедшие из парадной врач и фельдшер. В тот момент я почувствовал полную пустоту внутри. Я вдруг понял, что как бы я ни хотел и что бы я ни сделал, мой сын не станет частью этого мира. Что эта странная исповедь не принесет никаких плодов. Родители крепче прижимают своих детей, увидев моего ребенка. Я слышу замечания, сказанные поучительным тоном, и мгновенно превращаюсь в сумасшедшего, готового избить вредную старуху или дать подзатыльник подростку, которые не сумели сдержать язык за зубами. Это не моя вина и не их – просто мир такой.
Раньше, лет семь назад, когда только-только стало известно, что ничего нельзя поделать, когда Пашка был еще маленьким и пухлым ребеночком, я мечтал, что вот еще пара лет и найдут способы лечить мозг таких детей. Я представлял операционную, полную света, и врачей в зеленых халатах. И как один из них выходит, улыбаясь над стерильной маской, и сообщает мне, что все хорошо, что пройдет пара дней и мой сын улыбнется мне осознанно. Так я мечтал. А потом вдруг понял, что эти надежды гнетут меня и похоронил их в себе. Зарыл так, чтобы ровная земля была сверху. И с тех пор, когда этот зомби фантазий пытается вылезти, я каблуками заталкиваю его обратно. Я сказал себе: твой сын вот такой, ты никогда этого не изменишь, смирись. И не смирился.
В последнее время я не могу писать ни о чем и ни о ком, потому что перед моими глазами все время стоит мой младший сын. И для меня эти истории о нем, «солнечном» ребенке – единственный способ рассказать самому себе, чего я так боюсь и жду. Думаю, это оттого, что он из маленького бестолкового карапуза превращается уже в полноценного подростка. Но все такого же бестолкового. Когда-то, много лет назад, я прочел одну книгу – кажется, Никулина, где герой выбирал между смертью, вернее, самоубийством, и продажей души. И когда некая сила предложила ему любое желание в обмен на эту самую душу перед прыжком с небоскреба, он согласился. Речь не о том, что выбрал он, а о том, что, прочитав это двадцать лет назад, я мечтал оказаться перед таким выбором – и мои желания менялись калейдоскопом каждый день. Деньги, власть, здоровье, мировое господство и умение телепортироваться. Не вспомнить всех безумств, которые я хотел получить в обмен на невнятный товар в виде своей души. И вот волосы поседели, ум помрачнел – и у меня есть лишь одно желание. Если передо мной взовьется дым нечисти, которая захочет забрать меня с собой, я скажу, что единственное, чего я желаю – это чтобы мой сын, моя плоть, стал нормальным. Чтоб я услышал его голос, как он выговаривает слова. Я думаю, что даже не воспринял бы это как чудо. Просто, если это произойдет, если он возьмет меня за руку, и мы пойдем вдоль парка, болтая о солнце, то я навсегда забуду всю свою жизнь до этого, считая ее выдумкой, затянувшимся сном, зыбью, понимаете?
Честно говоря, не помню, когда плакал последний раз до этого дня. Но сегодня ночью я вдруг почувствовал щекой, что подушка горячая – сквозь щетину ручейками полились слезы. Меня преследует один и тот же сон. Уже больше года с завидной периодичностью, словно гиена к спящему, он подкрадывается ко мне. Чувствует мою слабость и по клеточке, по нервному окончанию, по сантиметру проникает в подсознание, такое беззащитное во сне. Этот сон страшен тем, что он всегда разный. Что я иду, оступаясь в этой дреме, разными путями, но всегда прихожу к одному и тому же финалу. Я помню совершенно отчетливо, как я погрузился в этот ужас в первый раз – запомнил, потому что впервые открыл глаза среди ночи не медленно разлепляя веки, а как ставни, которые резко распахивают, чтоб увидеть солнце. Открыл в суеверном ужасе, что если я их сомкну хоть на одно ничтожное мгновение, то уже не смогу вернуться обратно. Этот сон – трясина, там в глубине собрались самые жуткие мои страхи и боли, как кикиморы они извиваются, лишь бы я поддался им и с головой скрылся в вонючей жиже.
Я чувствую его сразу, как животное. И в реальности и во сне – стоит ему, белобрысому, проснуться, двинуться, всхлипнуть – и где бы я ни находился в этот момент, я сразу обернусь. Я сразу открою глаза, когда мой сын едва-едва начинает просыпаться сам. Я вообще не уверен, что он хоть раз видел меня спящим. И вот я по какому-то дуновению понимаю – тут со мной, в этой темной комнате, мой сын Паша. Я не вижу его, но слышу, как он шебуршит, чувствую сладковатый подростковый запах, запах своего собственного ребенка – и вот я вскакиваю и ищу его руками в полной темноте, судорожно пытаясь наткнуться на всегда горячую кожу его. Я шарю вокруг, вслушиваясь и едва-едва, кончиками пальцев, стараясь дотянуться до него.
Дотянулся – и обхватываю его угловатое, жилистое тело, ладонями притягивая к себе. Он недовольно сопит, вырывается, и вдруг прижимается ко мне всем телом, щекочет мне шею русыми волосами, утыкается, что-то бормоча, мне в подбородок… Он очень подвижен, слишком быстр обычно – это часть его болезни, только сейчас он тих и спокоен. И вдруг, как сотню раз до этого, он отрывается… но смотрит на меня без тени безумия в своих светло-голубых глазах. Смотрит пристально и серьезно. И хотя вокруг меня в этом кошмаре всегда тьма, я слишком отчетливо, до малейшей родинки, вижу его лицо. Он молчит, едва заметно улыбаясь, а я холодею от осознания, что это снова тот самый сон. Руки мои леденеют и я не могу шевелиться, вглядываясь в фантом моего сына. Где-то внутри, в сознании, мигает красным сигнал тревоги, и в оглушительной, кристальной тишине время дает мне шанс проснуться. Но я не хочу, хоть и знаю, что будет.
– Папа, – отчетливо, но негромко говорит мой сын. Именно так, мечтал я, он и сказал бы мне когда-нибудь, случись чудо.
Он что-то говорит и дальше, но мне уже достаточно. Меня встряхивает, как ударом тока, и в ушах звенит окрик: «Проснись!!!». И я не могу остаться там с ним навсегда, потому что точно знаю, что это сон. Но я все равно цепляюсь за каждую секунду, вглядываясь в его такое серьезное и спокойное лицо.
Подушка всегда одинаково мерзко мокрая. Я обтираю ее собственным лицом, сползаю, весь влажный, и пытаюсь стряхнуть с себя наваждение. Дрель головной боли сверлит мне виски. Боль, которая копится годами, каждый день, сваливается в катышки и оседает в сердце, душе, желудке, всё больше наполняет меня с каждой новой секундой размышлений – как же так получилось?.. Я встаю с постели – четыре утра. Стакан молока и банан на кухне успокоят меня, я еще долго просижу, ковыряясь пальцем в ухе, словно выковыривая оскомину этого сна. И когда веки снова отяжелеют, когда рука у подбородка подломится я, пошатываясь, вернусь в постель.
И все останется как есть. Навсегда.
Рука у мелкого очень сильная. Он держит меня крепко-крепко. Он смотрит доверчиво и прямо в глаза. Он пинает опавшие огненные листья, пугая парковых белок. Перед ним шагает гигантскими тощими ногами его брат Андрей. Периодически он отвлекается от телефона и гладит младшего брата по голове. Я счастлив – я с детьми. Дети счастливы – они со мной. Я не задаю себе вопросов сейчас. Моя главная цель – не дать младшему сыну вырваться, чтобы он не перегрыз от восторга всех белок ЦПКиО.
Письмо
Сейчас я объясню, сын, зачем я пишу тебе это письмо. И даже если ты не поймешь его сейчас, то, я уверен, ты прочтешь его несколько раз – прочтешь через год, два, пять. И поймешь.
Я очень люблю своего отца, твоего деда. Я часто думаю о нем, я часто вспоминаю его слова и то, чему он меня учил. Я часто задумываюсь, что когда-то, когда я спорил с ним, он был прав. И я понимаю, как часто мне не хватало его внимания. А самое главное, как часто он нужен был мне рядом, просто побыть вдвоем. Но его не было – не потому, что он плохой, не потому, что он уставал, а просто потому, что так получалось. Жизнь очень редко дает нам возможность делать то, что мы хотим, и проводить время с теми, с кем мы хотим.
Каждый день, каждая ночь и каждый год будут вытягивать из тебя силы и энергию, но это позиция слабаков. Сильные люди питаются энергией мира, копят ее. Но настоящая сила в том, чтобы самому быть энергией.
Знаешь, мне никогда не бывает скучно. Иногда мои друзья, товарищи и враги говорят о каком-нибудь городе или месте: «Там скучно». Поверь мне, так не бывает. Настоящему человеку не бывает скучно – он несет с собой дела и веселье, вокруг него собираются дела и люди, потому что ты должен быть, как динамо-машина, как сгусток энергии – только так можно сделать то, чего хочешь. Реализовать свои мечты и желания.
И запомни: никогда не забывай о них. О них – своих мечтах и фантазиях. Обо всем том, что греет тебя с самого детства. Только эти мечты настоящие. О лазерном мече, о том, чтобы выступать на сцене – только это честное и настоящее. С этим ты и должен прожить свою жизнь, только к этому стремиться. Ибо потом настанет страшное время, когда ты забудешь о том, кем хотел стать. Почему я говорю «страшное время»? Поверь мне, я знаю.
Пришел момент, когда я вдруг подумал, что вместо того, чтобы посмотреть новые места, я лучше возьму машину в кредит. Проходят дни и годы, и мне начинает казаться, что все мои мечты – о деньгах побольше. О женщинах с ногами подлиннее, о том, чтобы летать бизнес-классом и о многом другом, что никак не касалось моих мечтаний. Но я другой и ты другой. Мечтай. Мечтай постоянно – и сражайся за свои мечты с обыденностью серых дней.
Никто не уйдет обиженным. С этой мыслью я часто просыпаюсь. Никто не уйдет обиженным, потому что жизнь такова. Она никого не обидит – всем достанется.
Не так давно я прочел одну прекрасную фразу: «Каждое утро мне нужно время, чтобы смириться». Это про меня – это прям про меня до каждого слова. Я не знаю, как у вас, я не знаю, как и кем вы себя видите, но вот как это происходит со мной.
С утра я просыпаюсь, как и всегда впрочем, не рано и не поздно. Независимо от времени, в которое я проснулся, от места где я проснулся – я всегда в дерьмовом настроении. Я с трудом просыпаюсь, собирая себя по кускам. Отскребаю себя от кровати, засовываю в душ и долго и тупо смотрю в зеркало, наблюдая, как вода стекает по мне. Во мне нет с утра ничего человеческого – только упоротое состояние наркомана. Я смотрю на себя, пытаюсь осознать, что же меня сегодня ждет – и не вижу в этом ничего нового. А должен видеть? Я ращу злость к себе самому для того, чтобы поднимать свою задницу каждую секунду – и верь мне, это так.
Так вот, иногда я буду писать тебе такие письма, чтобы ты мог подумать о себе и о мире. О том, кем ты видишь себя в этом мире.
И вот сейчас я хочу тебе кое-что рассказать. Каждый наш день уникален. Удивителен. Иногда, довольно часто, у нас плохое настроение. У мужчин в нашей семье часто настроение плохое – такие уж мы люди. И только сейчас, сынок, я понимаю: нужно учиться быть счастливым. Нужно уметь радоваться тому, что происходит вокруг нас. Нужно быть счастливым от мелочей. Когда смотришь на гладь озера, ты должен помнить – счастье есть. Это то, чему я так и не смог научится – быть счастливым каждый день. И я смотрю на тебя и говорю тебе: ты должен уметь это. Это высший скилл – радоваться и улыбаться. Быть счастливым. Ты видишь грусть на моем лице, злость – да, это так. У нас в семье все мужчины взрывные. У нас всегда так было. Я, мой отец, мой дед. И ты будешь таким, но поверь мне – смейся. Смех, злость – они всегда рядом. Но главное, будь счастливым. Учись этому каждый день. Наедине с собой, своими мыслями, в компании друзей – помни об этом.
Ты будешь встречать друзей и врагов. Ты будешь смотреть по сторонам. Люди будут окружать тебя. Среди них будут хорошие и плохие, среди них будет множество тех, которых ты потеряешь потом на своем пути. Но запомни: смотри за каждым из них пристально. Высшая сила дала нам интуицию, и среди них ты увидишь в конце концов женщину, которую полюбишь. Мужчину, который станет твоим другом. Смотри не внутрь себя – смотри по сторонам и ты увидишь все это.
