Будь сильным. Не просто сильным. Запомни, сын, имеет смысл быть только лучшим. Сражаться имеет смысл только за то, чтобы быть лучше всех. Чтобы ты сам знал – я это сделал! Я записал трек лучше. Я поднялся на гору выше. Я забил лучший мяч. Это не потому, что ты должен любить себя – наоборот. Ты должен быть постоянно собой недоволен, ты должен постоянно знать, что можешь еще лучше. Важно не это – важно просто жить сражением. За то, что любишь, за тех, кого любишь. За все это нужно сражаться. Каждый день.
Читай книги. Только тот, кто читает, умен. Знает, как и что сказать. А умен – значит, сильнее. Запомни это навсегда. Быть умнее – это важная черта. Все мужчины нашей семьи читали. Все мы говорили о книгах. Не становись исключением.
И последнее. Ты часто читаешь в эссе и статьях об одиночестве. Ты видел друзей, которых я терял, ты видишь, что иногда люди совсем одни – и в горах и в пути. Так вот, знай: иногда лучше быть одному. Ты уже начинаешь понимать это – так вот, помни об этом всегда. Если ты поймешь это – мир будет уважать тебя больше. Это не значит, что станет меньше друзей или девчонок, вовсе нет. Просто, оставшись один, ты научишься смотреть внутрь себя. Понимать себя.
Когда-нибудь ты сядешь один – на скалах, на море, дома – и почувствуешь, что тебе хорошо.
Горы
Ангелина и орел
Я вообще считаю, что есть женские имена, которые добавляют развратности. Уж не знаю, откуда, но есть у меня короткий список женщин, имена которых я явно воспринимаю как синоним «низкой социальной ответственности, но высокой сексуальной активности». Один мой добрый друг называет их «падшими, но крепко стоящими на каблуках».
Так вот, Ангелина – имя из этого списка. А та, о ком пойдет речь в этом стремительном повествовании, еще и выглядела соответствующе. Платье ее облегало так, что, казалось, она голая. Низкий рокочущий голос. Каблуки. Разбухшая молодая грудь, качающаяся при ходьбе. Устоять я не мог. Мы выпили две бутылки невыносимо дорогого вина, я побряцал понтами, заплатил, уже пьяный, за какую-то неведомую икру, после чего снял номер в «Лотте». Ангелина вела себя ровно так, как мне и ей хотелось. Невыносимо развратно, не имея никаких границ в постели, неутомимо, как лошадь, смешивая меня как любовника, шампанское и, кажется, даже кокаин.
Очнувшись утром в расхристанном номере, я вообще плохо помнил, как меня зовут. Она выглядела как свежий труп. Растерзав окончательно постель, я выбрался и поплёлся в душ. Ангелина приходила в себя кусками, хрипела и умоляла убить ее, но несмотря на пролежни от подушки и запавшие глаза, выглядела она очень даже. И в порыве моментального помутнения рассудка я позвал ее с собой в Терскол. Есть такой поселок в Кабардино-Балкарии. Гигантский – человек пятьсот живет. Судя по всему, Ангелина была уверена, что это где-то на границе Прованса. Поэтому когда мы, уже опохмелившиеся чем-то едко-острым, сидели в аэропорту, она очень подозрительно смотрела на наш рейс в Минеральные Воды. Рядом с ней стояла клетка с невиданной мной прежде собакой – смесь крысы, таксы и мопса трусливо выкатив глаза завывала в клетке, пугая окружающих.
Ангелина доверительно сообщила мне, ловя паузу между собачьими воплями, что псина стоит не меньше пяти штук баксов, подарил ей ее депутат, влюбленный без памяти. При этом она смотрела на мою реакцию, а я ревниво сверкал глазами, пытаясь понять, зачем я везу это прошмандовку в любимые мной места, и что за тварь такая у нее в клетке. Когда мы пошли к самолету, собака стала выть так, что я думал и даже надеялся, что в салон нас не пустят. Ангелина шептала в клетку что-то успокаивающее, но собака, которую характерно звали Мегера, не слушала и рвалась наружу. Она будто что-то знала и пыталась нас всех предупредить. Я с ужасом представил себе трехчасовой полет, но тут, почуяв перемену моего настроения, Ангелина оторвалась от собаки, положила руку мне на ширинку и провела языком по шее так, что я начал ерзать в кресле.
Наше появление в поселке произвело эффект разорвавшейся бомбы. Соскучившиеся по туристам жители с недоумением смотрели на женщину в шубе и на каблуках, явно спутавшей Куршевель и Приэльбрусье. Встречающий нас Дагиб, мой старинный друг-балкарец с переломанными ушами, замер, глядя на приближающуюся к нему женщину, от которой блядством разило за версту. В номере Ангелина выпустила собаку – дрожа всем телом, та залезла на кровать и забилась под подушку. Ангелина скептически оглядела маленький номер, расставила ноги и сообщила, что сейчас я должен сходить в душ, а потом изнасиловать ее так, чтоб собака смотрела и завидовала. «Какая порядочная женщина Ангелина», – подумал я и стянул с себя футболку.
Следующим утром я проснулся под писк. Собака жалась в угол и нервно скулила – возможно, травмированная тем, что видела ночью. Глаза ее были наполнены страхом до краев. Ангелина как была голая, вскочила и, по-бабьи причитая, понесла собаку в ванную. Видимо, писать. «Земля мокрая, солнце упало в чай», – подумалось мне. Голая шлюшка понесла собаку в туалет поссать в поселке Терскол, что у подножья Эльбруса. Такого не видать светской хронике.
Через час, щебеча и держа на руках собаку, Ангелина бодро шагала в сторону канатной дороги в кроссовках, взятых напрокат. Мы решили подняться повыше, так как Ангелина доверительно сообщила мне, цитирую: «С верхотуры видок будет – с ног собьет».
Собачка Мегера притулилась за пазухой, периодически провоцируя хозяйку на короткий поцелую в сварливую мордочку. На меня она смотрела с ненавистью. Наверняка запомнила, что этими губами Ангелина делала ночью.
Солнце, вершина Эльбруса, море снега, журчание водопада – все это приводило Ангелину в какой-то полоумный восторг. Она размахивала руками, тыкала пальцем, хватала меня за разные места и постоянно тискала Мегеру. Крысопес смотрел вокруг с отвращением, граничащим с паникой. Я устало стоял, пытаясь осознать, как же я оказался здесь – вроде вчера был совсем в другом месте. Ангелина схватила меня за рукав и затащила на веранду кафе, ошалев от возможности попить кофе «Три в одном» – она хохотала, как будто видела такое впервые. Держать пластиковый стаканчик и собаку было неудобно, поэтому я был удостоен чести подержать Мегеру на руках. Я отнекивался, а Мегера, казалось, упиралась всеми лапами – куда угодно, только не ко мне. Неловко, как если впервые взять ребенка, я подхватил ничего не весящую собаку и прижал ладонью к себе. Я слышал, как у нее стучит сердце – примерно тысяча ударов в секунду. Ангелина умилительно посмотрела на нас и сообщила, что я ей нравлюсь. Я хмыкнул гордо, потянулся, поскользнулся и всеми своими килограммами упал на спину. Собака взвыла и укусила меня за руку, я заорал и отшвырнул ее от себя. Мегера ехидно зашипела. Ангелина заохала.
Дальше события развивались стремительно. Знаете, есть такое клише – «камнем рухнул с небес»? Так вот я его сейчас применю. Орел, здоровенный как дельтаплан, камнем рухнул с небес. Я увидел тень, запоздало услышал клекот, а потом сверкнули черно-седые крылья. Орел победоносно взмыл в небо (еще один шаблон) и неторопливо заскользил в сторону гор. Зрелище, надо сказать, было потрясающее. Я бы назвал картину «Орел у кавказского хребта», но рисовать не умею. Я больше по бумагомаранию.
«Где Мегера?» – услышал я вопрос и огляделся. Вокруг шумно толпились туристы, обсуждая событие. Собачки не было. Внезапно я понял, зачем прилетал орел. Осознание, что картину можно было назвать «Орел летит с охоты», пришло к нам с Ангелиной, видимо, одновременно. Она завизжала и побежала вслед за орлом. Пробежав метров двадцать, провалилась в снег по колено, выругалась сапожником и закричала, чтоб я бежал тоже. «Куда?» – спросил я громко. Она показала пальцем в сторону Эльбруса. «За орлом», – подсказал кто-то саркастично, и зеваки заржали.
Ангелина вернулась и предалась страданиям. Сопли и слезы потекли из всех отверстий в её голове, а крики в какой-то момент свелись к одному единственному слову «мудак», обращенному явно не к орлу. Я страдальчески молчал, признавая вину. Туристы предлагали позвонить в МЧС и каким-то неведомым охотникам, срочно организовав спасательную экспедицию за бедным животным. Местные балкарцы, сторонясь, сообщали, что птица в Красной книге, а крыс они могут наловить прямо тут «вместо той, что орел унес».
Когда мы спустились в отель, Ангелина со мной не разговаривала, громко рыдала и периодически обзывала меня мерзкими словами. Потом она выдула бутылку вина и вырубилась, мгновенно опьянев, прямо в термобелье, купленном для поездки «в снег». Я запер ее в комнате и спустился в кафе «Купол», где все обсуждали «похищение собаки орлом». Как непосредственный участник событий, я быстро приобрел популярность, пересказывая историю, украшая ее подробностями и деталями. Под закрытие ресторанчика в моей версии я дрался с целым выводком орлов, которые, поняв безуспешность борьбы со мной, захватили в плен собаку.
Утром постель была пуста. Дагиб сказал, что «эта с собакой» встала на рассвете, нашла такси и уехала в Минеральные Воды. Я схватил телефон, чтоб позвонить, но вдруг понял, что у меня нет телефона Ангелины. Понял с радостью, честно говоря. Отпиваясь кофе в пустом «Куполе», я представлял себе картину «Орел уносится с добычей», где гордая птица тащит в когтях неведомую дичь.
Немножко про альпинизм
Я постоянно отвечаю на вопросы вроде «Зачем ты это делаешь?». Часто это вопросы глупые, часто с насмешкой, но я уже давно не реагирую на фразы «А ты хоть с вершины нассал?» и следующий за ними гогот. Что мне сказать этим людям? Как описать это состояние, когда ты втыкаешь обутую в стальную кошку ногу в вершину любой горы и чувствуешь вот то самое чувство? Может быть его, это самое неописанное чувство, испытываю только я. Но и пишу я о себе, а не о других.
Ком стоял в горле. Я не мог ни вздохнуть, ни сплюнуть – ничего. Я готов был заплакать, но почему-то не мог, перехватило дыхание и я просто покашливал, как идиот. До вершины оставалось метров тридцать, и я, бросив рюкзак в седловине, оставил в руках только треккинговую палку и короткий, подаренный на тридцатилетие ледоруб. Ни одного человека не было на пути, лишь далеко позади я видел пару человек, которые начали крутой подъем по последнему гребню. Я вдруг представил себя со стороны: ледоруб всунут в альпинистскую систему под правую руку, я иду, укутанный в пуховку, затянутый в капюшон, и тяжело опираюсь на одну палку. Увидев эту картину в голове, я хотел рассмеяться, но лишь закашлялся на холоде. Эдакий паломник в гортексе гуляет по горам. Шаг за шагом, по сантиметрам, жмурясь в очках на отражающееся от ледников солнце, я шел. И не мог заплакать от холода, уж не знаю, почему. Это – я точно знаю – и были бы слезы счастья.
Я альпинист начинающий и не самый удачливый. Из восьми попыток восхождений на разные горы я взошел четыре раза – мешала погода, ситуация, собственное состояние или люди. Но четыре раза я взошел. Вообще даже вот само это слово – «взошел» – оно самое честное. Я никогда не использую слово «покорил». Я видел эти горы – даже самые невысокие из них смотрели на меня, оскалившись камнем, льдом и ущельями. Мои восемьдесят пять килограммов крови, мышц и костей не могли «покорить» ни одну из них. Гора может пустить – иногда, словно она дремлет и не замечает нас, букашек, пытающихся лезть на нее. А бывает, огрызнувшись, сметает с себя каждого. Ветром, лавиной, дождем и снегом. Как назойливых насекомых сбрасывает она людей со своих плеч – и мы ничего не можем сделать. Никогда. Гора всегда сильнее, ее возможности безграничны. А мы можем лишь надеяться, что она пустит нас наверх.
…камень ударил Рафика в лицо с такой силой, что кровь брызнула прямо из под шапки. Камень небольшой, но, видимо, острый рассек ему бровь и лоб, он вскрикнул, и я пополз к нему, пытаясь на ходу стянуть с себя рюкзак с полевой аптечкой. Бинт там был точно, йод – не помню. Мы лежали в ста метрах по вертикали от вершины, солнце занимало полнеба, но при этом на нас, словно спущенный с поводка, вдруг обрушился какой-то дикий ветер. Мгновенно сбив нас с ног и повалив друг на друга, завыл самый натуральный ураган. Это было так чудовищно неожиданно, что мы просто залегли, уперевшись в лёд ногами в кошках и руками с ледорубами, стараясь не поднимать головы, потому что небольшие камни со свистом полетели с вершины. Я попытался сказать, что надо куда-то двигаться, что мы должны куда-то идти, но понял, что это бессмысленно, никто ничего не услышит. И тут этот камень, разогнанный ветром, разбил Рафику голову. Вечно ему не везет – в прошлый раз, двигая камни под палатку, он порвал себе ладонь так, что, казалось, там забили теленка, столько было крови. И вот опять. Снег под ним уже стал красный, а я все не мог нащупать в клапане рюкзака бинты…
Так. Отвечая на вопрос – зачем я это делаю. Все очень просто: я, как барон Мюнгхаузен, жажду подвига. И тут не надо ваших презрительных усмешек над моим тщеславием. Я вам кое-что расскажу о своей жизни. Двое моих детей от предыдущих браков, долги, работа, интриги с женщинами, сотрудники, друзья – все это составляет бешеный коктейль моей жизни. В ней нет места подвигу. То есть, даже не подвигу… Мне нечему в ней гордиться, понимаете? Гордиться самому, собой. Не вызывать восторг окружающих, а глядя в свои глаза в зеркале, сказать: «Ты смог».
Я не пытаюсь играть в гладиатора или рыцаря. Все разы, что я поднимался, я плакал. Я плакал от счастья, что смог. Мне было наплевать на всё, на окружающих, на мир внизу – я просто был счастлив оттого, что мои десять тысяч шагов кончились победой. Сладкое слово «победа». Оно важно мне. Мне важно знать, что там, где многие сдались, что там, где многие не бывали – я смог и побывал. И когда я иду вниз, я улыбаюсь. Для себя я совершил подвиг. И мне становится легче.
К слову сказать, это всегда больно. Сейчас я не о моральном аспекте восхождений – я говорю о боли физической. Она присутствует практически постоянно, с годами в горах она притупляется, но я всегда чувствую ее где-то рядом. Это боль усталости, головная боль, страх, это бессонные на высоте ночи, это десятичасовые переходы, когда немеют ноги, это натертые рюкзаком плечи, голод и обезвоживание. Все это смешивается в котле ощущений и в какой-то момент, встав на снегу, вытянувшись лицом к вершине, ты думаешь – зачем? И я не нахожу ответа в тот момент, я просто иду.
В последний раз, когда горная болезнь сдавила мне мозги так, что я не мог ни думать, ни фантазировать, я начал считать шаги. И считал их одиннадцать часов. Как сомнамбула, я шевелил губами и считал тысячами шаги, не сбиваясь. В лицо мне бил холодный ветер, мешающий сделать вдох, а в спину дышали напарники по восхождению. Я слышу стук палок о снег, я слышу треск льда под их ботинками и знаю – я тут не один. Я это знаю где-то на задворках сознания, но знаю точно. Ведь уже несколько лет назад я решил, с кем готов ходить, а с кем нет. Я знаю этих людей, знаю их привычки, знаю их сильные стороны, хоть мы и видимся только в горах. Мы встречаемся в аэропортах Кавказа, Памира и крепко обнимаемся от радости. Это как лакмус – если мы вместе, значит, скоро снег и палатки.
Это не мазохизм. Это не отрешение от мира. Просто глядишь на гору – и все вокруг меркнет. Все проблемы становятся мельче. Остаешься только ты – и гора.
Тут одна дорога
Я коротко вдыхаю, словно задыхаясь, и открываю глаза. В темноте незнакомой комнаты звонит будильник в телефоне. Резко сажусь, осознавая, что не узнаю мрачной луны за окном, кровати и вообще этой комнаты. Тускло мигает телефон, в неровном свете его я оглядываюсь, чувствуя, как покрываюсь холодным потом от непонимания, где я нахожусь. Проходит несколько долгих секунд – и я падаю обратно на подушку, вспомнив.
Запах сводит меня с ума. Машина маленькая, дряхлая, в ней пятеро крупных мужчин. Меня как нежелательного пассажира посадили посередине, и запах пота, перегара, едкий и омерзительный, просто убивает меня. Ехать долго, ехать бесконечность… Я пытаюсь заставить себя задремать, но мысли мечутся в усталом сознании. Я почему-то вижу лица своих сыновей, играющих друг с другом, и на глаза наворачиваются слезы. Я слышу голоса и смех, и вот уже дрема накатывает на меня, когда машина резко останавливается. Скрипят тормоза и я судорожно вскидываюсь – за стеклом темень и проливной дождь. На фоне окон появляются фигуры в камуфляжных плащ-палатках, резко очерченные в свете фонарей злобно смотрят в стороны дула коротких автоматов. Ствол автомата небрежно стучит в водительскую дверь. «Все на выход», – грубо, с гортанным приклектыванием приказывает военный, и мы вываливаемся под холодный дождь. «Досмотр, все достаем», – говорит он и, уверенный в своем приказе, не оглядываясь идет в сторону временного пункта досмотра. Тени людей в свете автомобильных фар, грубые крики и смех – меня не тревожит происходящее. Я привык.
…она пригубила вино и игриво посмотрела в мою сторону. Изумрудного цвета глаза, длинные светлые волосы – типаж светской львицы в этом питерском ресторане не редкость. Длинное платье с глубоким вырезом подчеркивает все достоинства спортивной фигуры. Нога, закинутая на ногу, говорит о любви к эпатажным жестам проституток. Я не улыбаюсь в ответ. Я просто поднимаю бритую голову, и она пугливо отворачивается от моего выжженного солнцем и снегом лица, обгоревшей, сползающей кожи и черных губ. Над модной водолазкой словно лицо чучела, которого посадили отпугивать гостей. Я сижу в центре зала, жду, пока придет мой друг, и думаю, почему я здесь? Зачем мне эта игра полутонов, зачем строить из себя кого-то? За спиной шепчутся официанты, когда я отскребаю от лица куски кожи и бурчу что-то под нос, как сумасшедший. Зачем я здесь?..
В сумке сорок килограммов. Это много вещей. Много снаряжения. Много, много, много.... Те, с кем я ехал, давно умчались, не дождавшись меня. Своими замечаниями я взбесил пограничников, и вот я сижу в специальной комнате, весь пол которой занимает моя одежда и экипировка. Им некуда торопиться, чтоб наказать за едкую болтливость, поэтому каждую вещь осматривают подолгу и несколько раз. Я в полной апатии третий час сижу в углу, совершенно не обращая, к вящей их злости, внимания на происходящее. На самолет я уже опоздал. Ехать мне уже не на чем. Застряв на полузабытом посту посреди Северного Кавказа, я просто сижу в хорошо освещенной комнате и от одурения и усталости не могу даже думать. Просто сижу.
«…ну, как там?» – спрашивают они. Всегда. А я не хочу говорить. Я не хочу расплескивать эту благодать, по сусекам собранную в своих путешествиях, и отмалчиваюсь, рассказывая смешные и дурацкие, часто выдуманные эпизоды своих путешествий. Мои ладони покрыты броней от скал и магнезии, и я прячу их при важных встречах, чтоб не вызывать изумленных взглядов и расспросов. Но когда я один, я смотрю на эти мозоли и вспоминаю, как шел, лез, карабкался – один или вдвоем, как в голове была только одна мысль – «Вперед!». Как смачивал я сухие губы остатками слюны и как я плакал, когда дошел до конца. Все тлен. Все остальное тлен, казалось мне в эти моменты, и именно о них я думаю, когда совсем тяжело в загроможденном бытом и работой городе.
…дорога была совершенно пуста на много километров в обе стороны. Я огляделся и задумался, как поступить. До рассвета еще далеко. Я мог подняться выше, в более безопасные места, и поставить лагерь, чтоб продолжить путь утром. Мог стоять, обвешанный рюкзаками, на дороге в ожидании попутки. Оба варианты были настолько несуразны, что я рассмеялся в голос. Со стороны это выглядело жутко – и образ высокого парня, ночью на полузаброшенной горной дороге громко хохочущего диковатым смехом, веселит меня еще больше. Это чистый смех. Мне не страшно. Все, что могло произойти, уже произошло. Я сажусь на кожаный баул и достаю последнюю пачку печенья. Воды нет, поэтому я долго раскатываю сухое печенье во рту, чтобы не так сильно хотелось пить. Тишина совершенна. Я сижу, грызу печенье и мысли о налогах и кредитах не тревожат меня. О выросших из осенней одежды детях, о страхе завтрашнего дня – ничего нет. Есть я и песочное печенье. Прислушавшись, я отхожу на пару шагов и набираю в ладони чистой воды, скатывающейся со скалы. Дождь это или вода ледника, меня не волнует – я по вкусу отличу гнилую воду от нормальной. Напившись, я сажусь обратно на сумку и понимаю – я счастлив. Пока эта мысль ореолом окружает меня, из-за поворота, кряхтя, выползает грузовик. Я поднимаюсь и классическим жестом руки прошу подбросить …
Одиночество полностью поглотило меня. Недавно, вернувшись из долгой поездки, я в дружеской беседе сказал своему другу Славе, как это было. И он дал мне понять, что большая часть людей не может провести столько времени в одиночестве. А я могу. И в этот раз я побил для себя все рекорды. За последние 5 дней я говорил только сам с собой. Утром, разогревая на горелке завтрак, вечером, разогревая на горелке ужин, перед тем, как влезть в палатку. Я прокручивал в голове свои мысли до полной пустоты и тогда начинал болтать, просто чтоб услышать звуки своего голоса, отражающегося от ущелья. Я шел очень долго. А когда понял, что ушел далеко, увидел огромный походный лагерь поляков. Они приветливо махали мне от палаток. Я помахал в ответ, и ушел в совершенно другую от них сторону – и снова шел очень далеко. В этот раз я хотел испытать абсолютное одиночество. И испытал. Мысли бьются о стенки черепа и отражаются в сознании – в какой-то момент окружающие меня горы показались картинкой рабочего стола ноутбука. И когда я проснулся и не захотел выходить из палатки, я понял, что пора домой.
Мы приходим одни. И уходим одни. Оборачивая себя одеялами бесконечных дел и социальных сетей, мы забываем, что человек одинок. Я – одинок. Теперь я точно знаю это. Будучи злым и неприятным в общении – мне лучше так и обществу тоже так лучше – я ежедневно стараюсь ограничивать мир вокруг себя узким кругом друзей и врагов. И пусть так и будет.
Грузовик, как мне кажется, пережил еще революцию, а водитель не намного младше него. Остановив машину, он оборачивает ко мне свое изрезанное морщинами лицо и долго смотрит. Я встаю ближе, чтоб он меня разглядел.
– Альпинист?– он кивает на рюкзаки, и я киваю в ответ. Его речь я понимаю с трудом. – Давно сидишь?
– Часа три, – разговор неспешен и оттого кажется нереальным.
– Я тоже был альпинист, – он задумчиво смотрит на притороченный к рюкзаку ледоруб, – потом устал.
Я пытаюсь понять, как реагировать на эту информацию, и украдкой щипаю себя за ладонь – не сплю ли?
– Садись, – он открывает пассажирскую дверь, перегнувшись, – вещи сюда кидай, кузов мокрый. Дождь.
Я в два захода забрасываю все в машину, и мы трогаемся. В машине вкусно и тепло пахнет хлебом, дедом, соляркой – совсем иначе, чем всегда. Меня несколько смущает, что дед не спросил, куда я еду, а еще больше смущает, что я не спросил его. Будто прочитав мои мысли, он кивает вперед: «Тут одна дорога. Все равно ближе будешь, чем был».
Иногда просто нужно быть ближе, чем был.
Террорист
Даже при моем великолепном умении оказываться в глупых ситуациях, в этот раз я превзошел самого себя. За окном было жарко, но в салоне Мерседеса прохладно, и я дремал. Всю ночь перед этим я не спал, нервное напряжение перед поездкой в Чечню – да не просто в Чечню, а на снайперские курсы в РУС, он же университет спецназа – спать мне так и не дали. Проворочавшись до утра на границе яви и сна, в котором мне все время мерещились какие-то укутанные в камуфляж боевики, я вскочил, закинул на себя поклажу и спустился в такси.
Это сейчас Чечня – что-то такое таинственное, часто показываемое по телевизору. А когда я был в призывном возрасте, перелет Санкт-Петербург—Грозный ассоциировался с цинком и грузом-двести, и это будоражило мое сознание. Сейчас я не знал, чего ждать, но тяга к неизвестному пересиливала любую тревогу.
